— Всякая жизнь — проигранная игра на своем поле. Счет обозначен на надгробной плите: тысяча девятьсот восемьдесят восьмой — две тысячи тринадцатый. Проигрыш неизбежен.
Я заверил его, что у нас все хорошо, но умолчал о том, что расхаживаю по площади в костюме обезьяны, Брик крутит задницей на сцене, а Пел попрошайничает.
Она прижалась носом и губами к щеке Акелея и втянула воздух. Акелей сделал то же самое. В жизни не видал большей глупости, но вид у них был счастливый, так что, наверное, ничего страшного. От такого, пожалуй, не залетишь.
— Может быть… чтобы у них штуковина была побольше?
Папа замолчал. Я видел, как он думает. Потом он приподнял одеяло, глянул у себя между ног и сказал:
— Слава богу, нет.
Она считает, что жизнь — отстой и что ее сиськи — отстой, потому что их у нее нет, вот ей и хочется, чтобы остальные тоже так считали. Ей бы к психиатру. Но психи к психиатру не ходят, они, свихнувшись, считают себя единственными нормальными людьми в мире — как те, кто едет по встречной, считают, что они одни движутся в правильную сторону.