Когда они познакомились в школе сальсы, она не обратила на него внимания, и если бы её спросили, как он выглядит, не смогла бы сказать ничего определённого. Как-то само собой получилось, что они начали танцевать вместе всё чаще и чаще, сначала сальсу, а потом и бачату – танец откровенный и весьма способствующий сближению партнёров. Потом он стал провожать её до метро, а потом пригласил в кафе. Так, постепенно, они начали встречаться. Через полгода сыграли свадьбу, причём Учитель сам поставил для них танец жениха и невесты (за особую плату, разумеется). Родители Гюнай преподнесли молодожёнам подарок – четырёхкомнатную квартиру в новостройке, отделанную и обставленную со всей тщательностью. Всё было как полагается: гипсокартонная волна на потолке, неоновая подсветка, розовые занавески с плиссированными ламбрекенами и весьма недешёвая турецкая мебель в духе «дворцового переворота». Ещё через год в новой семье появился ребёнок. С этим её особенно торопили – родня мужа и её собственные тётушки. Все они безотчётно желали, чтобы к тому моменту, когда Гюнай и Халил осознают, что вступили в брак не по любви, а от безысходности, их уже намертво связывало общее потомство.

Сейчас Гюнай лежала пластом под одеялом, смотрела на гипсокартонную волну на потолке, линия которой попирала все законы природы и математики, и задавалась вопросом: а почему же она, собственно, вышла замуж за Халила? И тут же ответила – потому что он не плевал на тротуар, потому что его не интересовало, какой доход у её родителей и сколько стоит её мобильный телефон, потому что он не кидался на всех девушек подряд, потому что он работал на хорошей работе и был вроде бы из порядочной, интеллигентной семьи. Вот, собственно, и всё. К тому же она вышла замуж в двадцать три года, когда над ней уже нависла угроза остаться навеки старой девой, о чём не уставали напоминать ей родственницы женского пола, которым не терпелось потанцевать на свадьбе. Некоторые наиболее лютые уже принялись подбирать ей кандидатов на своё усмотрение. Среди женихов были сорокалетние девственники, чрезмерно привязанные к матерям, исправившиеся наркоманы и потерянные мальчики, которые мечтали поскорее жениться и начать ходить налево.

Они бросили сальсу после того, как поженились. Халил начал работать на двух работах сразу, а Гюнай сидела дома, постепенно забывая всё, чему выучилась в институте, и готовя обеды, что поначалу её развлекало. Но скоро ей стало скучно. Ребёнок лишь немного скрашивал однообразные дни. Она выставляла в социальных сетях его фотографии, где они собирали немалое количество комментариев, полных умиления, люди писали, что дети – огромное, величайшее счастье, и это немного утешало Гюнай, к тому же приятно щекотало самолюбие, ведь она уже мать, а многие её сокурсницы до сих пор не замужем и наверняка умирают от зависти. И всё же она скучала. Она вроде как сделала всё то, ради чего жила на свете, и больше делать было нечего – только пожинать плоды своей успешности. В Facebook, там, где раздел информации, в качестве «места работы» она написала гордое «Мать и Жена». Если люди поверят в то, что Гюнай фантастически счастлива, то и она в это поверит.

А сейчас она лежала и думала о том, что её муж некрасив. Как она раньше этого не замечала? Он был едва ли выше её самой ростом, щуплый, выцветший какой-то, с кошмарными мешками под глазами, как будто только и делал, что пьянствовал по ночам, хотя он вообще не брал в рот ни капли спиртного, потому что изображал из себя мусульманина. Да и на ощупь, в темноте, под одеялом, Халил был холодным и шершавым, словно ящерица.

Гюнай попыталась прогнать эти мысли. «Просто мне приснился плохой сон», – сказала она себе. Но это было не так. Её голова до сих пор кружилась, а тело словно хранило чужое, позаимствованное тепло, потому что на самом деле Гюнай приснилось, что она танцует сальсу с Учителем.

Наяву это произошло только один раз, случайно, когда Халил заболел и не пришёл, и Гюнай осталась без партнёра, а лишних мужчин, как обычно, не было. Учитель исполнил свой долг и танцевал с Гюнай сам, умело скрывая страдания по поводу того, что танцевала она плохо и её трудно было вести. А она словно впала в транс, дрожала и танцевала хуже обычного, потому что очень беспокоилась о том, что он подумает. После, когда удивлённая Гюнай пыталась понять, отчего же она так волновалась, она сказала себе, что, должно быть, поддалась всеобщему трепету перед непререкаемым авторитетом Учителя. С тех пор как он удостоил её танцем, все другие партнёры, включая Халила, казались ей неуклюжими и неумелыми. К тому же от многих из них дурно пахло.

Напротив их дома возводили очередную новостройку, и в этот ранний час отчаянно торопящиеся рабочие уже начали осквернять тишину пыльного утра воплями лагунд, распиливающих камни. Находиться в спальне стало невозможно.

Гюнай встала с кровати и пошла на кухню, чтобы, как всегда, приготовить завтрак, но вместо этого сварила себе безвкусный кофе в электрической кофеварке, подаренной свекровью, и села за стол, задумавшись. Хоть разочек, и Халилу вовсе необязательно об этом знать, она должна пойти на сальсу и вспомнить, как это было. Едва она успела принять это решение, как из спальни раздался грохот и оглушительный плач – ребёнок проснулся и умудрился вывалиться из кроватки.

Байрам имел неосторожность поделиться планами относительно сальсы со своим давним приятелем Мамедом, когда они сидели на скамейке в сквере и щёлкали семечки, устилая ковром шелухи всю мостовую. Под ногами у них топтались толстые и обнаглевшие голуби, они активно поклёвывали мусор, но парни сорили куда быстрее, чем птицы успевали убирать.

– Танцы? – Мамед разразился визгливым смехом, от которого две проходившие мимо женщины подпрыгнули. – Ты что, гомик?

От злости и обиды Байрам не сразу нашёлся с ответом. Он проглотил семечку вместе со шкуркой и закашлялся под противным насмешливым взглядом Мамеда.

– Я буду танцевать с разными красивыми девушками, а ты будешь сидеть один, грызть семечки, и тебя все будут отшивать, – сделал он наконец зловещее пророчество.

– Красивые девушки не станут с тобой танцевать, – заявил Мамед, и, как положено хорошему другу, добавил: – Ты в каком виде?!

Байрам обиделся и ушёл. «Сначала он издевается, а потом послушает мои рассказы и тоже припрётся, знаю я этого меймуна^[1]».

– Папа, я пойду на сальсу, – заявил он дома. Его отец никогда раньше не слышал слова «сальса» и не знал, что это такое, но на всякий случай дал своему отпрыску две затрещины и запретил.

– Мне восемнадцать лет! – истерически крикнул Байрам. – И я сам буду решать, куда мне ходить!

– Тогда на машину себе тоже сам заработаешь, – спокойно ответил отец.

– И ладно, – прошептал Байрам и решил: завтра.

Назавтра он прогулял занятия в институте, правда, он постоянно их прогуливал, но в этот раз у него была очень серьёзная причина: он морально готовил себя к тому, чтобы пойти на сальсу. Впервые в жизни Байрам пожалел о том, что получает убогую стипендию троечника: раньше он тратил её на сигареты, которые курил тайком от родителей, но теперь она вся будет уходить на оплату уроков сальсы. Он поискал школу на карте города и вздрогнул, заметив вдруг то, на что не обратил внимания раньше. Школа размещалась в здании, соседнем с тем, с которого спрыгнула Афсана. Фактически она упала у самого входа (задев чью-то машину, и хозяин автомобиля долго ещё будет капать на мозги семье покойной, требуя возместить ущерб). Байрам решил, что, возможно, он на верном пути и место самоубийства было выбрано не случайно. Афсана ведь могла сброситься и с Девичьей башни (Байрам очень давно не поднимался на Башню и поэтому не знал, что, пока она открыта для посетителей, на верхней площадке постоянно торчит озверевший от скуки полицейский, специально туда поставленный, чтобы отлавливать и штрафовать самоубийц и прочих желающих полетать). Она могла даже утопиться в море. Но она пришла к школе, значит, и его путь ведёт к ней.

Байрам вошёл туда в шесть часов вечера, словно в храм чужой религии, с опаской, остановился в тамбуре и стал глядеть в зал на единственную танцующую пару – было рано, занятия ещё не начались. Дверь, в которую толкался яростный ветер, коротавший день возле здания школы, распахнулась и чуть не зашибла Байрама. Увидев его, танцующий парень оставил партнёршу и поспешил к потенциальному клиенту.

– Что вы хотели? – спросил танцор.

– Записаться на сальсу… – робко ответил Байрам, успевший наглядеться на их танец и убедиться в том, что он так никогда не сможет.

– А, вам туда, – парень показал на дверь в противоположном конце зала и вернулся к своей партнёрше, которая продолжала танцевать одна перед зеркалом.

Байрам прошёл через зал, мимо умывающегося кота, похожего на пуму, который смерил его ледяным презрительным взглядом. Байрама передёрнуло, он ускорил шаг и вступил в маленький кабинет со скошенным потолком. За столом сидел мужчина, который показался Байраму огромным из-за накачанных мышц, которые он охотно демонстрировал посредством открытой майки. Он вёл с кем-то оживлённую переписку в телефоне и не сразу заметил посетителя, а только после того, как тот предупредительно запыхтел. Когда мужчина поднял на Байрама свои чёрные глаза и словно ввинтился ими в зрачки парня нахально и оценивающе, тот и вовсе почувствовал себя жалким ничтожеством.

– Да? – нетерпеливо сказал мужчина, видя, что благоговейное молчание затягивается.

– Я хотел на сальсу записаться, – промямлил Байрам, стараясь не смотреть ему в глаза, словно был преступником.

– Занятия для младшей группы в понедельник и в четверг, начинаются в полседьмого и до восьми. Тридцать манат в месяц.

– Угу…

– А ещё у нас проводятся вечеринки по субботам. Членам клуба скидка – полцены!

Мужчина выудил из ящика стола тетрадь формата АЗ, любовно разлинованную внутри на столбики.

– Имя-фамилия скажи, – приказал мужчина.

– Э-э-э – Байрамов Байрам.

– Праздников Праздник, так и запишу. – Мужчина захихикал. – Твой номер – сорок два, запомни. Занятие в четверг. Оплату надо сделать заранее, в четверг сделаешь.

– Спасибодосвидания, – с облегчением выдохнул Байрам и выскочил из кабинета, едва не столкнувшись в дверях с какой-то рыжей женщиной. В зале прибавилось народу, кот спал на оставленных танцовщицами сумках. Когда Байрам проходил мимо, животное активизировалось и попыталось укусить его за ногу. Боявшийся кошек Байрам в панике выбежал на улицу.

На первое занятие Бану пришла в жёлтом, как цыплёнок, платье-трапеции, впрочем, она тут же переоделась в спортивные штаны и майку. На улице припекало солнце, но в самой школе было на порядок прохладнее, хотя большеголовые вентиляторы, напоминавшие футуристические подсолнухи, стояли неподвижно. Урок проходил тихо и спокойно, разминку вёл парень, похожий на кокосовую пальму из-за торчавших во все стороны кудряшек. Потом совсем новичков отправили в маленький зал учить основные шаги. Это был зал как зал, с прекрасными зеркалами, которые делали отражавшегося в них тоньше в два раза. В одной из стен Бану заметила маленькое окошко, расположенное примерно в метре от пола. Окошко было кокетливо приоткрыто. Бану не преминула засунуть в него голову, но не увидела ничего, кроме непроницаемой темноты, да холодный затхлый воздух неприветливо ударил в нос.

– Там нет ничего интересного, – заверил её молодой пухленький специалист по основным шагам. Бану не поверила ему, но вопрос о маленьком окошке решила оставить пока открытым.

После занятия Бану и Лейла отправились в кабинет внести плату за месяц вперёд. Их имена внёс в журнал тот же кудрявый парень, который вел разминку. Они пригляделись к нему внимательнее, и он показался им похожим на кубинца.

– Спасибо, приходите к нам ещё, – пошутил он, принимая деньги.

– Куда же мы теперь денемся, – в тон ему весело ответила Бану.

Молодой лысый, которого они встретили в прошлый раз, проводил их взглядом, полным голода. Выйдя на улицу, где их встретил колючий ветер, Бану сказала:

– Лейлуш, тебе не кажется, что в этом месте чего-то не хватает?

– Не знаю… Чего?

– Точно не скажу. Но они все словно ждут чего-то. Словно у них затишье перед бурей. Они похожи на… на планеты, у которых нет звезды. Понимаешь, о чём я?

– Нет, не понимаю. Я ничего такого не заметила. Кажется, этот похожий на кубинца у них главный.

Бану с сомнением покачала головой. Какой-то внезапно пробудившийся инстинкт подсказывал, что на увиденном ею полотне недостаёт последнего, главного штриха. Но ей не оставалось делать ничего иного, кроме как ждать.

Тугая спираль истории начала разворачиваться не раньше, чем Бану и Лейла научились нескольким поворотам и поняли в общих чертах принцип подчинения партнёру.

Разминка шла как обычно, но вдруг музыка замерла, остановив людей на половине движения. По залу прошёл сквозняк, наполненный загадочным ароматом. Входная дверь отворилась, и с той стороны понеслись волной передаваемые из уст в уста слова: «Он вернулся». А вслед за словами в зал ворвался человек, и все присутствующие разразились неожиданными аплодисментами. Бану не разглядела незнакомца, которого обступили со всех сторон, но сразу же невзлюбила его: не может быть хорошим тот, кого все так любят. А он прокатился по залу, стремительный и толстозаденький, сочно чмокая в щёчки всех, кто бежал поприветствовать его. Неприязнь Бану усилилась.

Но в настоящую ненависть эта неприязнь перешла после урока, когда они с Лейлой имели неосторожность задержаться в тамбуре. Лейла искала в сумке мобильный, Бану нетерпеливо постукивала каблуком и смотрела на людей, которые почему-то вдруг оживились, как зомби, учуявшие запах свежих мозгов. Новоприбывший любимец публики тоже застрял в этом узеньком проходе, развлекая кого-то светской беседой, и Бану, стоявшая на ступеньках и таким образом оказавшаяся на одном уровне с довольно-таки рослым незнакомцем, сумела наконец разглядеть его. Он потряс её. Нельзя сказать, что он был безобразен, но таких людей Бану никогда не встречала, судя по всему, он был единственным представителем типажа. Странный человек заметил, что она пялится на него, и улыбнулся, обнажив шестьдесят четыре мелких торчащих вперёд зуба, причём уголки его влажного лилового рта чуть не соединились у него на затылке. Близко посаженные чёрные глазки, похожие на две пыльные черносливины, оставались холодными и смотрели пронзительно, что вкупе с оскалом хэллоуинской тыквы создавало пугающее впечатление. Бану подумала, что он похож на марионетку, словно его не мать родила, а кто-то сделал с помощью рук и топора из небезызвестного носатого полена. Тем временем мужчина, очевидно, всё это время размышлявший над тем, как бы закрепить произведённый его феерической красотой эффект, решил остроумно пошутить.

– Что это у тебя здесь? – спросил он, тыча смуглым ухоженным пальцем в грудь Бану. Та знала старую детсадовскую шутку, но и представить себе не могла, чтобы мужчина в столь почтенном возрасте сыграл бы её с девушкой не менее почтенного возраста. Поэтому она машинально опустила голову и тут же поплатилась за свою недальновидность: «марионетка» схватил Бану за нос, весьма больно и непочтительно дёрнул и, довольный собой, ускакал восвояси на своих крепких и гладких ножках. Бану чуть было не спросила громогласно: «Что это за придурок?», но сдержалась, и врождённая деликатность спасла её, потому что незнакомцем, дёрнувшим её за нос, был сам Учитель.

Гюнай трепетала. Словно вход в пещеру, населённую дивами, манила и отталкивала простая железная дверь, некогда выкрашенная белой краской, а теперь потемневшая и хранящая на себе множество отпечатков ног. Яростный ветер, взявшийся непонятно откуда, толкал Гюнай в спину. Если бы кто-то спросил Гюнай, отчего она так волнуется, она не смогла бы дать внятного ответа. Может быть, она нервничала из-за того, что впервые делала что-то тайком от мужа. Собравшись с духом, она толкнула дверь и вошла внутрь.

И тут же наткнулась на Учителя. Он стоял в коридоре, скрестив руки на груди, и оживлённо, по своему обыкновению, болтал с кем-то. Когда Гюнай попыталась прошмыгнуть мимо него, оставшись незамеченной, он воскликнул:

– Девушка, ваше лицо мне знакомо!

Гюнай подпрыгнула на месте и начала лихорадочно придумывать ответ, но Учитель уже вернулся к своему разговору. Он даже не помнил, как её зовут! «А что я хотела, – подумала Гюнай. – Может, он никогда и не знал, как меня зовут». Тут бы ей успокоиться да отправиться домой, к ребёнку, но в коридоре было много народу, и резко развернуться и уйти ей не хватило духу. Ведь тогда бы она выглядела глупо, как человек, который не знает, чего хочет! А Гюнай всегда знала, чего хотела. Во всяком случае, ей так казалось до недавнего времени. Гюнай направилась в женскую раздевалку, по коридору, мимо возбуждённых учеников, которые с любопытством провожали её глазами. Её окутала полузабытая, но, против всякого ожидания, такая родная атмосфера весёлого оживления. Как же Гюнай, оказывается, по ней скучала!

В раздевалке уже никого не было, кроме кота, восседавшего на сумках, – она немного припозднилась. В зале заиграла медленная, романтическая кизомба, значит, началась разминка. Гюнай заторопилась, переодевая туфли, поэтому ей стало очень обидно, когда одинокая лампочка в раздевалке замигала, потускнела и погасла.

Пробке не было видно конца. «Опять кто-то едет», – думала Чинара, наглухо закрывшаяся в своей машине, несмотря на то что духота мучила её. Водители сигналили как остервенелые, один идиот начал – и с пол сотни подхватили, очевидно, из солидарности. Не могли же они всерьёз верить, будто громкие звуки способны стереть с лица Земли стоящие впереди машины! Чинара тоже несколько раз вдавила кнопку клаксона, от злости и со скуки. Перебегавшая дорогу перед её автомобилем женщина схватилась за сердце от неожиданности и пробормотала какие-то проклятия. Чинара обозвала её «старой стервой», а потом покосилась налево – там мужчина, сидевший за рулём, воспользовался неожиданно появившимся свободным временем и устроил генеральную уборку в носу, одновременно разглядывая Чинару. Заметив, что она на него смотрит, он накарябал карандашом на обложке мужского журнала номер телефона и прижал журнал к окну, монотонно что-то бубня. Чинара порадовалась, что не слышит его, и посмотрела направо. Там стояла машина, битком набитая детьми, которые перемещались внутри неё, подобно пузырькам газа, доводя до совершенства общую картину хаоса и ужаса. «Какое счастье, что мне это уже не грозит», – подумала Чинара.

Десять лет назад Чинара развелась с мужем и с тех пор искала своё счастье, неутомимая, как следопыт. Любовники бросали её, реже она бросала их, некоторое время страдала, потом знакомилась с новым мужчиной, и всё начиналось сначала. С каждым разом найти новую жертву становилось всё сложнее, потому что старые старели, а молодые уезжали из страны. Те, кто оставался, не выдерживали даже самой слабой критики.

Тот, кто должен был проехать по дороге, наконец проехал, взбешённые до крайности водители завели моторы, и вереница машин двинулась с места, словно огромный караван неторопливых верблюдов, но постепенно набрала скорость.

– Ханым, ай ханым!^[2] – крикнул мужчина, который ковырял в носу. – Эй, девушка!

– Пошёл в задницу! – ответила Чинара, которую взбесил не столько факт приставания, сколько неуместное по отношению к сорокасемилетней женщине обращение «девушка». Она надавила на педаль газа и оставила незадачливого кавалера далеко позади себя. Чинара была решительной дамой.