Глава вторая
Похороны

Ниязи, живущий таинственной жизнью, был настолько занят, что аудиенцию мне назначил прямо в метро. Я сказал – нет, не полезу в эти подземелья, полные гоблинов. Он удивился, ведь я не девушка, чего мне бояться в метро? Почему-то меня не покидает стойкое убеждение: как только человек допускает для себя возможность использования общественного транспорта, его жизнь начинает катиться в пропасть нищеты и тяжёлого ежедневного труда (хотя умом я понимаю, что связь здесь как раз обратная, а порою и вовсе никакой связи). Но перед глазами у меня пример Зарифы, которая вскакивает каждое утро, словно дозорный, проспавший наступление вражеских войск, а возвращается, как после тяжёлого боя. Когда она рассказывает об увиденном в метро, я каждый раз удивляюсь, как это она не вышла оттуда с поседевшими волосами.

Но Ниязи убедил меня, что другого случая встретиться нам в ближайшее время не представится, а предсмертное письмо ему нужно немедленно. Пришлось мне собрать всё своё мужество и приготовиться к спуску. Возле станции метро я постарался принять самую аэродинамическую из всех доступных моему телу форм, чтобы как можно быстрее и безболезненнее маневрировать в толпе. Толпа была чёрной и состояла в основном из молодых мужчин – если так можно назвать чёрных, маленьких, скрюченных существ, похожих на муравьёв, попавших под лазерный обстрел лупой. Я бы с удовольствием натянул на голову капюшон, но, к несчастью, всё ещё было лето. Точнее, оно только начиналось.

Удивительно, но Ниязи явился вовремя, хотя, когда он сказал «шесть часов», я был уверен, что он имеет в виду азербайджанские шесть часов, то есть шесть сорок пять, и даже заранее ругал себя за то, что припёрся слишком рано. Он подошёл ко мне, неся под мышкой костыли.

– Это зачем тебе? – Я кивнул на костыли.

– Это реквизит, – сказал Ниязи.

– Ты что, в театре играть собираешься?

– Ах, друг мой, разве ты не знаешь, что весь мир – театр? – Ниязи рассмеялся приятным смехом уверенного в себе человека, разгадавшего все тайны мирозданья.

Меня пожирало любопытство, но я не стал допытываться. В конце концов, может быть, костыли понадобились его тяжело больной бабушке и он не хочет об этом говорить? Я отдал ему письмо, не без вдохновения сочинённое после удачной беседы с мамой, и надеялся улизнуть, но Ниязи захотел обсудить со мной детали.

Мы спустились в подземное царство, в детстве казавшееся мне таким таинственным. Как и многие люди, я люблю запах метро.

У подножья эскалатора Ниязи опёрся на костыли, принял жалкий вид и побрёл к ближайшему вагону. Я был так ошеломлён, что затормозил, не зная, идти мне за ним, или у него какие-то другие планы насчёт этого вагона. Может, решил милостыню пособирать? Мой товарищ по заговору обернулся и прошипел:

– Давай залезай, а то останешься здесь один.

Я начал поспешно продираться сквозь поток людей, рвущийся из дверей. Следуя букве закона джунглей, я не давал пощады никому, так же как никто не давал пощады бедняжке-инвалиду Ниязи, который орудовал костылями, как заправский мастер по бодзюцу^[12]; его противники даже не понимали, откуда прилетел удар и как они оказались совсем не в той точке пространства, в какую планировали попасть. Только благодаря чуду мы проникли в вагон раньше, чем нас расплющило дверьми, и поезд тронулся. Словно коршун, Ниязи высматривал свободное место, пока кто-то из совестливых пассажиров не прогнулся под его укоризненно-агрессивным взглядом и не уступил ему место. Мне же осталось только нависнуть сверху, путаясь ногами в костылях, которые он демонстративно протянул поперёк прохода.

– Еду с тобой только одну остановку, – предупредил я его.

– Как хочешь, – усмехнулся Ниязи. – Но я бы задержался. Ты же любишь сочинять песни про ад и страдания. Вот тебе ад, вот тебе страдания. В метро столько источников вдохновения!

Я с чувством лёгкого ужаса посмотрел по сторонам. Действительно, люди вокруг страдали, как грешники на средневековых миниатюрах. Хотя некоторые уткнулись носом в телефоны и электронные книги, как, например, сидевшая неподалёку от нас молодая девушка в очень короткой юбке, настоящая камикадзе. Над ней стоял статный седоголовый мужчина лет шестидесяти и рассматривал её, чуть ли не облизываясь. Рядом сидела отвратительного вида старуха с таким выражением лица, что было ясно: злобная энергия распирает её изнутри, как атомную бомбу. Я стоял и гадал, когда же рванёт эта бомба и случится ли это в моём присутствии. Хотелось знать, из-за чего всё-таки разразится скандал, но мирная часть меня мечтала оказаться в этот момент как можно дальше.

Мы не проехали и двух минут, когда хамство внутри старухи достигло критической массы и она набросилась на несчастную девушку. Говорила она по-азербайджански, невнятно и не очень грамотно, но общий смысл я уловил:

– Сейчас так да стало, одеваются как шлюхи, сидят, кроме своего телефона ничего не видят, а старые люди стоят, а эти молодые наглые даже места им не уступят. И стыда никакого нет, и продолжает сидеть, старый человек стоит, а она в телефон смотрит.

– Сие есть электронная книга, – громко произнёс Ниязи, на всякий случай помахав костылями в воздухе. Старуха на мгновение опешила. Ни разу за всю свою долгую старушечью жизнь она не сталкивалась с тем, кто осмелился бы перебить её во время гневной обвинительной речи. Она решила сделать вид, что не расслышала, и продолжила брюзжание:

– И все такие стали, ни одного нормального. – Девушка игнорировала её, и старуха не выдержала. – Я тебе э говорю! – гаркнула она девушке прямо в ухо и пихнула её локтем в бок. Та покосилась на старуху, потом начала в панике рассматривать пассажиров, пытаясь понять, кто из них – тот самый немощный дедушка, который умирает от усталости, пока она здесь с комфортом сидит.

Вагон в предвкушении травли навострил уши. Подключился хор сидящих рядом женщин без лиц и возраста:

– А зачем им уступать место? Никакого уважения к старшим.

– Вот доживёт до таких лет сама, узнает, ей самой тоже никто места не уступит.

– Они всё наглее и наглее с каждым днём.

– А это их родители так воспитывают. Мне родители так одеваться не разрешали. Ещё татуировку сделала себе, бесстыдница!

У девушки было донельзя растерянное выражение лица, а до седоголового мужика вдруг дошло, что это из-за его старческих страданий так негодует народ. Он покраснел и попытался сделать вид, что его здесь нет, а на остановке выскочил из вагона с прытью молодого горностая.

Скандал мало-помалу улёгся, девушка с убитым видом уткнулась носом в книгу ещё глубже, старухино бормотание ввиду отсутствия жертвы преступления сошло на нет, и тут в установившейся тишине грянул голос Ниязи, красивый, звучный, театральный и слегка дрожащий от неподдельного негодования:

– Вот ты только представь себе – ты зрелый мужчина. – Он обращался вроде как ко мне, но все в вагоне его прекрасно слышали, как до этого – старуху. – Едешь себе в метро, смотришь на красивую девушку, раздеваешь её мысленно и вдруг узнаёшь, что все вокруг, оказывается, считают тебя дряхлой развалиной, а эта девушка, с которой ты уже в мечтах занялся любовью, должна уступить тебе, почтенному старцу, место! Вот ты бы что почувствовал? Я бы пошёл домой и сразу повесился!

– Да, бедный мужик, – вздохнул я.

Глаза у старухи полезли из орбит, а голова затряслась. Я подумал, что сейчас её удар хватит, но, честно говоря, и поделом ей. Девушка уставилась на Ниязи, как на ангела с огненным мечом, спустившегося в эту преисподнюю в столбе света.

– Как я погляжу, собравшихся здесь людей родители вообще не учили, что нужно держать своё глупое мнение при себе, а делать посторонним замечания – верх невоспитанности, – бесстрашно припечатал Ниязи, которому щитом от избиения разгневанными женщинами служили его костыли и печально подвёрнутые ножки.

Старуха забулькала, словно котёл с жабами, запыхтела и выронила несколько мятых целлофановых пакетов, которые прижимала к своей могучей груди. Девушка с нескрываемым злорадством наблюдала за тем, как старуха сражается с собственным животом, мешающим ей поднять пакеты. Никто ей так и не помог. Я был в восторге, и в этот миг понял, что стал поклонником Ниязи.

– Теперь вернёмся к нашим делам, – обратился ко мне Ниязи уже обычным, не божественно-карательным голосом. – Что ты там говорил насчёт похорон?

– Люди же, наверное, захотят прийти на мои похороны, – сказал я неуместно громко, всё ещё возбуждённый адвокатской речью моего приятеля. Народ шокированно посмотрел на меня.

– Твои друзья – молодые, у них нет привычки таскаться на похороны, – успокоил меня Ниязи. – Особенно если их туда никто не позовёт.

– Это ты так думаешь, что молодые, – с горечью ответил я. – Некоторые из них родились старыми. А ещё есть друзья моей мамы. Эти уж точно организуют коллективный плач.

– Хммм. Значит, наша цель – избавиться от двух десятков весёлых бездельниц в возрасте от сорока пяти до семидесяти лет? – уточнил Ниязи.

– Ага, что-то вроде того.

– Хорошо… Теперь представь себе, что ты действительно завтра умрёшь.

– Ну?

– Какие бы похороны ты захотел?

Я задумался. Уж точно не хотел бы, чтобы у нас дома собралась толпа кудахчущих женщин. Мама хранит дома коллекцию разнообразных домашних тапочек для гостей. Это ужасно. Я представил себе, как об эту гору, сваленную в коридоре, споткнутся суровые, хмурые, незнакомые мне мужчины, вынося моё тело, завёрнутое в ковёр, словно буррито. Слёзы, заунывные молитвы Богу, в которого я не верю, халва (м-м-м-м, обожаю халву! В детстве я всё время с удовольствием посещал с мамулей всякие похороны да поминки ради удовольствия откушать халвы)…

– Халву можно оставить, – сказал я. – А всё остальное убрать. Чёрт, почему у нас нет крематориев?!

– Это тебя сейчас не должно волновать. Пусть твоя мама скажет, что исполняет твою волю, не устраивая традиционные похороны.

– Тогда получится, что я предупредил её, что пошёл топиться.

– Может, ты написал ей отдельное письмо.

– Да нет, совсем без похорон как-то неубедительно получается. Очень подозрительно. И потом, мамкины подружки знают, что она всё равно поступила бы по-своему. Традиции превыше всего. И так у неё репутация из-за развода слегка того. Ещё и на похороны родного сына не позвать. Нет, на такой экстравагантный шаг она бы не пошла.

– Так и быть. Я найду для тебя подходящий труп, который будет счастлив быть похороненным под твоим именем.

– И где хоронить? Нужно место на кладбище… блин, что мы затеяли. Может, ну его?

– Не ну его. Если уж я за что-то взялся – доведу до конца. Будет тебе и место на кладбище, и похороны.

– Только поминок в мечети не надо! – взмолился я. – Моя душа не достигнет нирваны, если меня будет отчитывать какой-то пройдоха!

– Не по-людски без поминок-то.

Я задумался под выжидающим взглядом Ниязи.

– А что, если вместо поминок организовать большой концерт, как бы в память обо мне?

– Отличная идея! На этот раз люди не смогут проигнорировать приглашение, потому что это всё равно что не прийти на поминки. Видишь, ты отлично справился.

– Идеи рождаются в диалогах, – философски заключил я. – А в середине концерта я выйду к потрясённой публике и начну играть сам!

Ниязи крикнул «Ты что?!» и выронил костыль.

– Ни в коем случае! Нельзя отнимать у людей право порезвиться на твоей могиле. Ты сразу перестанешь быть интересен. Интересным может быть только мёртвый герой.

– И долго мне быть дохлым?

– Сколько надо, столько и будешь. Пока тебя не будут знать все. Пока о тебе не снимут фильм.

– А что, и такое бывает?

Ниязи нервно подёргал носом.

– Может быть, – обнадёжил он меня. – Все должны почувствовать себя виноватыми, понимаешь? За то, что не ценили тебя при жизни. За то, что своим равнодушием свели тебя в могилу. И попытаться свою вину загладить.

– У меня и знакомых-то столько нет.

– Тогда пусть незнакомые почувствуют себя виноватыми, что не были знакомы с тобой!

Мне показалось, что в этом есть определённый смысл. В конце концов, у нас в стране не так уж много групп, исполняющих метал, а тем более исполняющих хорошо, как это, смею надеяться, делаем мы. Нас могли бы и знать, если бы мы уделяли самопиару больше времени, чем самой музыке. Я представил себе, как это могло бы быть.

Обитает в социальных сетях медиаличность – говорящая райская птичка, владеющая мозгами нескольких тысяч своих френдов и фолловеров. Это существо чаще женского пола, с неудавшейся личной жизнью, ибо безмерна самооценка и слишком завышены требования, поклонники предпочитают ставить лайки, вместо того чтобы звать на свидания, да и вообще – ей некогда. Кроме того, периодически в рекламных целях выставляет неаппетитные фото интимно-гигиенических процедур, вроде наращивания глазных яблок и эпиляции ногтей, что тоже самцов не привлекает. Работает в сфере искусства или скорее коммерческого околоискусства и неплохо зарабатывает не только потому, что знает своё дело, но и потому, что не стесняется позиционировать себя как великого творца, крича об этом на всех углах. Вообще же не гнушается актами нарциссизма на публику и почему-то особенно любит бравировать цветом волос, который у популярной личности не врождённый, а приобретённый, насильственно закреплённый на волосах годами тщательных трудоёмких окрашиваний. Во времена смут является эдаким Хароном, перевозящим истину в мрачное царство злобы и невежества, высказывая своё авторитетное мнение по любому поводу. Иногда мнение оказывается слишком отличным от суждения толпы, и аудитория высказывает своё «фи». Тогда медиаличность в зависимости от воспитания и темперамента либо кроет всех ироничным матом, либо робко удаляет не приглянувшийся публике пост. Но чаще, чем крупицами мудрости, звезда интернета осчастливливает почитателей демонстрацией своих насыщенных будней: вот я с подругой в ресторане, вот я на презентации чего-то там очень интеллектуального и одновременно гламурного, вот моё фото вроде как без макияжа, восхищайтесь. Обладает талантом так красочно и многословно расписывать бытовые происшествия с собой любимой в главной роли, что поход в ближайший киоск за сигаретами превращается в экспедицию хоббита к дракону за сокровищами, не меньше. Если позволяет наличие свободного времени и уровень грамотности, медиаличность даже может написать пару книг и издать их не за свой счёт в местном издательстве благодаря дружеским связям и активной светской жизни, о чём не устаёт напоминать своим ни о чём не догадывающимся фанатам. Эти книги похожи на бесконечно затянувшиеся статусы в Facebook и повествуют о героине, наделённой всевозможными достоинствами, но прискорбно неудачливой в любви. Героиня эта всегда подозрительно напоминает саму авторшу, которая, однако, отрицает свою тоску по отношениям. Мизандричка поневоле, постоянно пишет жалобные статусы страдающей от одиночества женщины о том, как ей хорошо без мужика и какие убогие все мужчинки в принципе. По душевной доброте (а может, от необоримой склонности к дешёвой популярности) наша звезда добавляет в друзья «народ». «Народ», будучи не в силах преодолеть генетическую тягу к не несущему никакой выгоды лизоблюдству, периодически разражается восторженными комментариями типа «Сеяющае и охутворённое лицо». Предпоследнее слово лично я бы испробовал в нескольких вариантах. «Охудотворённое». «Уходотворённое». Пишите «охуетворённое», чего уж там.

Я представил себе, что мы – благополучный сытый Мика, кислолицый Эмиль, злобный Джонни с профилем молодого Данте Алигьери, Сайка с её модельной внешностью и я – талантливый и красивый – пытаемся стать медиаличностями. С Сайкой всё понятно – это её открытые для всех фотографии притягивают к нам тех немногих поклонников, которых мы имеем, извиняюсь за выражение. Джонни, если бы начал писать всё, что говорит (а не выставлять по одному чужому музыкальному клипу раз в два месяца), мог бы иметь скандальный успех среди подростков. Я, что бы ни делал, умудряюсь оставаться в интернете совершенно незаметным, ну а Мика и Эмиль вообще не могут быть никому интересны ни в каком качестве.

– Да, – сказал я, – ты прав. Надо оставаться мёртвым до победного конца.

– И вот ещё что. У меня есть знакомый журналист, специализируется как раз на всяких происшествиях типа самоубийств и изнасилований. Я его попросил статейку сделать о тебе, для достоверности. Если на новостном портале опубликуют материал о твоём самоубийстве, это добавит тебе популярности. На одном напишут – на остальных тоже напишут. Они все копипастят друг у друга новости.

– А если они проверят и узнают, что я жив?! – в ужасе спросил я.

Ниязи посмотрел на меня с сочувствием, как на глупого ребёнка:

– Ты что, всерьёз думаешь, что наши журналисты проверяют информацию, прежде чем её выпускать? Им бы хоть какую новость выложить. Здесь же ничего не происходит.

Припомнив заголовки всплывающих у меня в ленте новостей («Шок!!! В селе Зяхримар муж застукал жену с любовником!»), я согласился.

Мы сердечно распрощались, и на следующей остановке я с облегчением покинул вагон. Тут мне позвонили и срочно вызвали на одну из фирм, которые я имею несчастье периодически обслуживать. До семи, то есть до конца их рабочего дня, оставалось сорок минут, и за эти сорок минут мне предстояло добраться до места, выслушать жалобы капризных девиц и всё исправить, а если не исправлю, то задержаться в стремительно пустеющем офисе и сидеть там до тех пор, пока проблема не будет устранена. А потом шеф скорее всего заявит, что денег на непредвиденные расходы у него с собой нет, и я буду так любезен, что соглашусь прийти за деньгами завтра, или послезавтра, или никогда.

Я готов сто раз умереть, если это сделает меня богатым и знаменитым.

Когда я вернулся домой, уже стемнело. Мама смотрела по телевизору какую-то малоинтеллектуальную местную передачу, ведущая которой, находясь в прямом эфире, вытягивала выпавшие длинные чёрные волосы из причёски и кидала их на пол. Зарифа, как всегда, сидела в своей комнате, словно паук. Стоило мне появиться в дверном проёме гостиной, как мама разразилась гневной речью: