Командир часами лежит на полу, смотрит в перископ. Он выдвинут едва-едва, чтобы не задеть ледовый пласт, поэтому окуляр находится у самого пола. Меркулов ищет просвет для всплытия. Потом его сменяет старпом, каперанг выпрямляется, хрустит суставами, идет курить. Адмирал появляется в центральном посту все реже. Отсиживается в кормовом отсеке. Кто-то сказал Васильеву, что там радиация полегче. В принципе, это правда – кормовой отсек дальше всего от реакторного.

– Ну что?

– Ничего, товарищ капитан.

Море безмолвствует. Конечно, море полно звуков, это любой акустик скажет – но нет звука чужих винтов. А это самое главное. Старпом перебрасывается фразами с заместителем.

– Теоретически, им нас не догнать, – говорит заместитель об американцах.

– А практически?

– А практически мы их не услышим.

– Шумы, – говорит акустик. – Слышу…

– Что? – выпрямляется старпом. – Что слышишь?

Лицо акустика в напряжении. На лбу выступает капля пота, бежит вниз.

– Блин, – говорит вдруг акустик. – Простите, товарищ капитан. Будто дышит кто.

– Что еще? – старпом отбирает наушники, вслушивается в море. Сперва ничего не разбирает, кроме гула и отдаленного шума винтов – это собственный шум К-3. Потом слышит далекий смех. Потом – глубокий мужской голос на фоне гула океана.

 
Весенние ветры умчались куда-то,
Но ты не спеши, подожди-и,
Ты только одна-а, одна виновата,
Что так неспокойно в груди-и.
 

– Блин, – говорит старпом. Потом командует: – Отставить песню! Дайте мне радио.

– Не надо.

Старпом оборачивается и видит Меркулова, который уже покурил, поел, выспался, и успел побриться. Подбородок каперанга сияет чистотой. Старпом мимоходом завидует свежести командира, потом смотрит вопросительно.

– Хорошая песня, – поясняет Меркулов. – Хорошо поет. Акустик, активный режим.

– Есть активный. – акустик включает гидролокатор. Слышен тонкий импульс сигнала. Меркулов открывает люк в переборке, то же самое делают в остальных отсеках. Теперь голос слышен без всяких наушников.

 
Ты только одна-а, одна виновата,
Что так неспокойно в груди-и.
 

2 дня до

На краю суповой тарелки лежит, вмороженная в лед, огромная атлантическая селедка, густо посыпанная крупной белой солью.

– Блин, – говорит старпом. Похоже, словечко привязалось.

Характерная форма рубки и леерных ограждений. До боли знакомые обводы легкого корпуса. Такие очень… очень американские.

– «Наутилус», – говорит Меркулов, сам себе не веря. – Что б меня, это же «Наутилус»!

Прибегает мичман-дозиметрист и докладывает:

– Фонит, тарищ командир. Почти как в активной зоне. Может, у них реактор вразнос пошел? Они, наверное, вспыли побыстрому, их как пробку выбросило – и на лед!

Глаза у мичмана покрасневшие и гноятся. От радиации у половины экипажа – конъюктивит и экзема. Несколько человек на грани слепоты. Грязная лодка, очень грязная, думает каперанг. Хотя у американцев дела не лучше. У них дела, если честно, совсем плохи.

– Как лодка называется? Опознали?

– Нет, товарищ командир. Там только бортовой номер: пять-семь-один.

Номер «Наутилуса». Значит, я не ошибся, думает каперанг. Но что, черт возьми, тогда с ними случилось?

– Сменить одежду, – приказывает Меркулов. – В лодку не заходить, вам сюда принесут – ничего, не замерзнете. Потом отогреетесь. Личные дозиметры – на проверку. Молодцы, ребята. И получить двойную порцию водки. Все, бегом.

– Есть!

Появляется Васильев. С минуту смотрит на тушу американской лодки, потом протирает глаза. У него зрение тоже садится – или адмирал очень удивлен.

Или все разом.

– Блин, – говорит Дикий Адмирал. В этом Меркулов с ним солидарен. – Нашли кого-нибудь?

– Еще нет. Пока не искали. Старпом!

Осташко о чем-то беседует с комиссаром лодки. В этот раз К-3 поставили вплотную к кромке льда и опустили носовые рули глубины – как трапы. Несколько матросов выглядят на белом фоне, словно вороны на снегу.

– Старпом! – повышает голос Меркулов. Осташко оборачивается. – Паша, возьми людей, возьми автоматы из оружейки. Осмотритесь здесь вокруг. К «Наутилусу» не лезть. Давай, может, кого найдете. Только дозу не забудь измерить. Ну, с богом.

– Понял, – отвечает старпом.

Меркулов поворачивается к Васильеву.

– На твоем месте, – говорит адмирал тихо, – я бы приказал стрелять в любого, кого они обнаружат.

Каперанг надменно вскидывает подбородок. Взгляд его становится тяжелым, свинцовым. Слова чеканятся, как зубилом по металлу.

– Вы что-то знаете?

Адмирал поводит головой, словно воротник кителя натер ему шею.

– Дело твое, – говорит Васильев наконец. В его глазах – непрерывный треск сотен счетчиков Гейгера. – Твое, каперанг. Только не пожалей потом, ладно?

Меркулов молчит.

 
Ты только одна-а, одна виновата…
 

1 день до

– Ктулху, – говорит американец. Он уже должен был загнуться от лучевой болезни, но почему-то не загинается. Только глаза жутко слезятся; огромные язвы – лицо Рокуэлла выглядит пятнистым, как у леопарда. Еще у него выпадают волосы – но при той дозе, что схватил американец, это вообще мелочи.

– Простите? – говорит Меркулов. Он плохо знает английский, но в составе экипажа есть Константин Забирка, который английский знает хорошо. Так что, в общем-то, все друг друга понимают. Кроме моментов, когда американец заводит разговор о Ктулху.

– Говард Лавкрафт, – продолжает американец. – Умер в тридцать седьмом. А мы ему не верили.

Ему самому тридцать два. Его зовут Сэм Рокуэлл. Он лейтенант военно-морского флота США. Еще он совершенно лысый и слепой от радиации.

Близко подойти к «Наутилусу» Меркулов не разрешил. Дорого бы он дал за вахтенный журнал американцев, но… Но. Рассмотрели лодку со всех сторон из биноклей. На правом борту, рядом с рубкой, обнаружились странные повреждения – словно кто-то вырвал кусок легкого корпуса и повредил прочный. Пробоина. Видимо, столкновение? Или удар?

– Да, да, – говорит американец. – Мы закрыли отсек. Потом полный ход. Искали, где подняться наверх. Да, да.

– У вас есть на борту ядерное оружие? – спрашивает Меркулов. – Переведи ему.

Забирка переводит – странно слышать чужие слова, когда их произносит этот глубокий красивый голос.

Американец молчит, смотрит на каперанга. Через желтоватую кожу лица просвечивает кость.

– Дайте ему водки. И повторите вопрос.

– Да, – говорит Рокуэлл, лейтенант военно-морского флота США. – Мы собирались убить Ктулху. Вы слышали про операцию «Высокий прыжок»? Сорок седьмой год, адмирал Ричард Берд. С этого все началось…

12 часов до

Ростом с гору. Так написал Лавкрафт. Еще он описывает, как люди с повышенной чувствительностью – люди искусства, художники, поэты – видели во снах некое чудовище и сходили с ума. От таких снов можно чокнуться, мысленно соглашается Меркулов, вспоминая огромный, затянутый туманом город, от которого словно веяло потаенным ужасом. Невероятные, циклопические сооружения, сочащиеся зеленой слизью. И тени, бродящие где-то там, за туманом – угадываются их нечеловеческая природа и гигантские размеры. Ростом Ктулху «многие мили». Капитан автоматически пересчитывает морскую милю в километры и думает: очень высокий. Охрененно высокий.

Долбанутые американцы. Не было печали.

Меркулов с облегчением выглатывает водку и зажевывает апельсином. Желудок обжигает – водка ледяная. Потом каперанг убирает бутылку в холодильник, идет бриться и чистить зубы. Командир на лодке должен быть богом, не меньше – а от богов не пахнет перегаром.

– Слышу «трещотку», – говорит акустик. – Какой-то странный рисунок, товарищ командир.

Меркулов прикладывает наушники, слушает. На фоне непрерывного скрежета, треска и гула – далекий гипнотический ритм: тум-ту-ту-тум, ту-ду. И снова: тум-ту-ту-тум, ту-ду. Мало похоже на звуковой маяк, который выставляют полярники для подводных лодок. К тому же, насколько помнит каперанг, в этом районе никаких советских станций нет.

– Это не наши.

– Это мои, – говорит Васильев хриплым надсаженным голосом. Дикий Адмирал уже второй день пьет по-черному, поэтому выглядит как дерьмо. – То есть, наши.

Но дерьмо, которое зачем-то выбрилось до синевы, отутюжилось и тщательно, волосок к волоску, причесалось. От Васильева волнами распространяется холодноватый запах хорошего одеколона. Интересно, на кой черт ему это нужно? – думает командир К-3 про попытку адмирала выглядеть в форме.

– Что это значит? – Меркулов смотрит на адмирала.

– Это значит: дошли, каперанг. «Трещотка» обозначает нашу цель.

Цель? У командира К-3 от бешенства сводит скулы.

– У меня приказ дойти до полюса, – голос звучит будто со стороны.

Адмирал улыбается. Это слащавая похмельная улыбка – Меркулову хочется врезать по ней, чтобы превратить улыбку в щербатый окровавленный оскал. В этот момент он ненавидит адмирала так, как никогда до этого.

Это мой экипаж, думает Меркулов. Моя лодка.

– На хрен полюс, – говорит Васильев добродушно. – У тебя, каперанг, другая задача.

8 часов до

Подводный ядерный взрыв, прикидывает Меркулов.

Надо уйти от гидроудара. Сложность в том, что у К-3 только носовые торпедные аппараты. После выстрела мы получим аварийный дифферент; то есть, попросту говоря, масса воды в несколько тонн хлынет внутрь лодки, заполняя место, которое раньше занимала торпеда-гигант. Лодка встанет на попа. Придется срочно продувать носовые балластные цистерны, чтобы выровнять ее. Если чуть ошибемся, К-3 может выскочить на поверхность, как поплавок. А там лед. Вот будет весело. Даже если все пройдет благополучно и мы выровняем лодку вовремя, то еще нужно набрать ход, развернуться и уходить на полной скорости от ударной волны, вызванной подводным ядерным взрывом.

А там четыреста килотонн, думает Меркулов. Охрененная глубинная бомба.

– Акустик, слышишь «трещотку»? Дай точный пеленг.

Акустик дает пеленг. Мичман-расчетчик вносит данные в «Торий». Это новейший вычислитель. Прибор гудит и щелкает, старательно переваривая цифры и цифры. Лодка в это время меняет курс, чтобы дать новые пеленги на цели – их тоже внесут в «Торий». Координаты цели, координаты лодки и так далее. Подводная война – это прежде всего тригонометрия.

Цель неподвижна – поэтому штурман быстрее справляется с помощью логарифмической линейки.

– Готово, командир.

Меркулов глазами показывает: молодец.

Полная тишина. Лодка набирает скорость и выходит на позицию для стрельбы. Расчетная глубина сто метров.

Вдруг динамик оживает. Оттуда докладывают – голосом старшины Григорьева:

– Товарищ командир, греется подшипник электродвигателя главного циркуляционного насоса!

Блин, думает Меркулов. Вот и конец. Мы же подо льдом. Нам на одной турбине переться черт знает сколько. А еще этот Ктулху, Птурху… хер его знает, кто.

4 часа до

– Разрешите, товарищ капитан?

Григорьев проходит в кают-компанию, садится на корточки и достает из-под дивана нечто, завернутое в промасленную тряпку. Осторожно разворачивает, словно там чешская хрустальная ваза.

На некоторое время у кап-три Осташко пропадает дар речи. Потому что это гораздо лучше любого, даже венецианского стекла. Все золото мира не взял бы сейчас старпом вместо этого простого куска железа.

– Вот, товарищ капитан, он самый.

На ладонях у Григорьева лежит подшипник, который заменили на заводе. Запасливый старшина прибрал старую деталь и спрятал на всякий пожарный. Интересно, думает старпом, если я загляну под диван, сколько полезного там найду?

– Молодец, Григорьев, – говорит Осташко с чувством.

– Служу Советскому Союзу! – отчеканивает старшина. Затем – тоном ниже: – Разве что, товарищ капитан, одна закавыка…

– Что еще? – выпрямляется старпом.

– Мы на этом подшипнике все ходовые отмотали.

– И?

Старшина думает немного и говорит:

– А если он вылетит нахрен?

Короткая пауза.

– Тогда нахрен и будем решать, – говорит Осташко. – Все, работай.

1 час 13 минут до

– Товарищ командир, – слышится из динамика спокойный голос главного механика. – Работы закончены. Разрешите опробовать?

– Пробуй, Подымыч, – говорит командир. Не зря его экипаж дневал и ночевал на лодке все время строительства. Сложнейший ремонт выполнен в открытом море и в подводном положении. Только бы получилось! Только бы. Меркулов скрещивает пальцы.

– Нормально, командир, – докладывает динамик. – Работает как зверь.

Командир объявляет новость по всем отсекам. Слышится тихое «ура». Все, теперь ищем полынью, решает Меркулов.

22 минуты до

– Операция «Высокий прыжок» – в сорок седьмом году экспедиция адмирала Берда отправилась в Антарктиду. Целая флотилия, четырнадцать кораблей, даже авианосец был. На хера столько? – вот что интересно. С кем они воевать собирались? А еще интереснее, кто их там встретил – так, что они фактически сбежали, сломя голову. А адмирал попал в сумасшедший дом… А теперь смотри, каперанг, – говорит Васильев и пробивает апельсин отверткой насквозь. Брызжет желтый сок. Остро пахнет новым годом. – Все очень просто, – продолжает адмирал. – Вот южный полюс, об который обломал зубы адмирал Берд, вот северный – рядом с которым пропадают наши и американские лодки. Короче, на этой спице, протыкающей земной шар, как кусок сыра, кто-то устроился, словно у себя дома. Нечто чудовищное.

Образ земного шара, проткнутого отверткой, отнюдь не внушает Меркулову оптимизма.

– За последние шесть лет пропало без вести восемь наших лодок, одна норвежская и три американских, – говорит адмирал. Он успел навестить холодильник, поэтому дикция у него смазанная. – Все в районе севернее семидесятой широты. Полярные воды. – Васильев замолкает, потом натужно откашливается. От него несет перегаром и чем-то застарело кислым. – Недавно мы нашли и подняли со дна C-18, исчезнувшую пять лет назад. Там… тебе интересно, каперанг?

– Да, – говорит Меркулов.

Васильев, преодолевая алкоголь в крови, рассказывает каперангу, что было там. Его слушает весь центральный пост. Тишина мертвая.

Лодка сейчас на поверхности – они вернулись в ту же полынью, в которой всплывали днем раньше. Последняя проверка перед боем.

– У них лица живые, – заканчивает рассказ адмирал. Командир К-3 молчит и думает. С-18 получила повреждения, когда была на ходу в подводном положении. «Наутилус», по словам американца, заходил в атаку. Потом… что было потом?

Меркулов поворачивается к старпому.

– Ну-ка, Паша, тащи сюда американца.

17 минут до

– Уэл, – говорит американец тихо. Он сильно ослабел за последние часы.

– Хорошо, – переводит Забирка сильным красивым баритоном.

– Что ж, спасибо, лейтенант Рокуэлл. Спасибо. Все по местам! – Меркулов встает и поправляет обшлага на рукавах. В бой положено идти при параде. – Посмотрим, выдержит ли их империалистический Ктулху попадание советской ядерной торпеды.

Старпом и штурман дружно усмехаются.

– Нет, – говорит вдруг каплей Забирка. – Ничего не получится.

Сначала Меркулов думает, что это сказал американец, а Забирка просто перевел своим звучным голосом. Поэтому каперанг смотрит на Рокуэлла – но губы американца неподвижны, лицо выражает удивление. Потом командир К-3 видит, как Забирка делает шаг к матросу-охраннику, и, глядя тому в глаза, берется за ствол «калаша». Рывок. Ничего не понимающий матрос тянет автомат на себя – и получает мгновенный удар в горло. Х-харх! Матрос падает.

Забирка поворачивается, оскалив зубы.

Худой, страшный. На левом глазу – белая пленка катаракты.

В жилистых руках, торчащих из черных рукавов, автомат кажется нелепым. Дурацкий розыгрыш, думает Меркулов. Как подводник, он настолько отвык от вида ручного оружия, что даже не верит, что эта штука может убивать.

Забирка улыбается. В этой улыбке есть что-то неправильное – каперанг не может понять, что именно, но ему становится не по себе. Движется Забирка очень мягко, по звериному.

Кап-три Осташко кидается ему наперерез.

Судя по звуку – кто-то с размаху вбивает в железную бочку несколько гвоздей подряд. Оглушенный, ослепленный вспышками, Меркулов щурится.

Старпом медленно, как во сне, заваливается набок.

Все сдвигается. Кто-то куда-то бежит. Топот. Ругань, Крики. Выстрелы. Один гвоздь вбили, второй.

– Паша! – Меркулов опускается на колени перед другом. – Что же ты, Паша…

Лицо у кап-три Осташко спокойное и немного удивленное. В груди – аккуратные дырочки. На черной форме кровь не видна; только кажется, что ткань немного промокла.

13 минут до

– Водолазов ко мне! – приказывает Меркулов резко. Потом вспоминает: – Стоп, отставить.

Водолазы бесполезны. В обычной лодке их бы выпустили наверх через торпедные аппараты – но здесь, в К-3, аппараты заряжены уже на базе. Конечно, можно было бы выстрелить одну торпеду в никуда. Но не с ядерной же боеголовкой!

Гром выстрела.

Пуля с визгом рикошетит по узкой трубе, ведущей в рубку. Все, кто в центральном посту, невольно пригибаются. Затем – грохот, словно по жестяному водостоку спустили металлическую гайку.

Матрос ссыпается вниз, держа автомат одной рукой. На левой щеке у него длинная кровавая царапина.

– Засел в рубке, сука, – докладывает матрос. – И в упор, гад, садит. Не пройти, тарищ командир. С этой дурой там не развернешься. – показывает на «калаш». Потом матрос просит: – Дайте мне пистолет, тарищ комиссар, а? Я попробую его снять.

Комиссар лодки делает шаг вперед, расстегивая кобуру.

– У меня граната! – слышится голос сверху. Сильный и такой глубокий, что проходит через отсеки почти без искажений – только набирая по пути темную грохочущую мощь.

– Отставить! – приказывает Меркулов. Обводит взглядом всех, кто сейчас в центральном. Ситуация аховая. Сумасшедший Забирка (сумасшедший ли? диверсант?) держит под прицелом рубочный люк. Кто сунется, получит пулю в лоб. Скомандовать погружение, и пускай этот псих плавает в ледяной воде, думает командир К-3. Эх, было бы здорово. Но нельзя, вот в чем проблема.

Не задраив люк, погрузиться невозможно, потому что затопит центральный пост. В итоге, понимает Меркулов, мы имеем следующее: один безумец держит в заложниках атомную лодку, гордость советского Военно-морского флота, и сто человек отборного экипажа. А еще у него есть «калаш», два рожка патронов и граната, которую он может в любой момент спустить в центральный отсек. Особенно забавно это смотрится на фоне надвигающегося из подводной темноты американского Ктулху.

– Гребаный Ктулху, – произносит Меркулов вслух.

– Аварийный люк, товарищ командир! – вскакивает матрос с автоматом. Громким шепотом: – Разрешите!

Секунду капитан медлит.

– Молодец, матрос, – говорит Меркулов. – За мной!

4 минуты до

Восьмой отсек – жилой. Здесь как раз лежит на койке старшина Григорьев, когда раздаются выстрелы. Теперь матросы и старшины, собиравшиеся отдохнуть, с тревогой ждут, что будет дальше. Руки у старшины замотаны тряпками – раскаленные трубы парогенератора находились очень близко, ремонтники постоянно обжигались.

Но ничего. Лишь бы разобраться с выстрелами.

Появляется командир лодки с пятью матросами. Все с автоматами, у Меркулова в руке пистолет. За ними в отсек вваливается адмирал Васильев – с запахом перегара наперевес, мощным, как ручной гранатомет.

– Раздраивай, – приказывает Меркулов.

Аварийный люк не поддается. Несмотря на ожоги, Григорьев лезет вперед и помогает. Механизмы старшину любят – поэтому люк вздыхает, скрежещет и наконец сдается. В затхлый кондиционированный воздух отсека врывается холодная струя.

Один из матросов отстраняет Григорьева, лезет наружу, держа автомат наготове. Тут же ныряет обратно, выдыхает пар. Звучит короткая очередь – пули взвизгивают о металл корпуса.

Матросы ссыпаются вниз с руганью и грохотом.

Григорьев падает. Поворачивает голову и видит адмирала флота Васильева. У того лицо белое, как простыня.

– Я же предупреждал! – раздается знакомый голос. Звяк!

В следующее мгновение граненая металлическая шишка выпадывает из люка сверху. Стукается об пол, отскакивает со звоном; катится, подпрыгивая и виляя, и останавливается перед Григорьевым прямо на расстоянии вытянутой руки.

Еще через мгновение старшина ложится на гранату животом.

Момент 0

Один, считает старшина.

В следующее мгновение боль ломиком расхреначивает ему ребра – почему-то с левой стороны. Еще через мгновение Григорьев понимает, что его пинают подкованным флотским ботинком.

– Слезь с гранаты, придурок! – орут сверху.