Цитаты из книг автора «Шенг Схейен»

черной массе самого разнообразного народа. Полная тьма, и лишь с

. Чимароза, еще один композитор XVIII века, долгие годы служил придворным композитором императрицы Екатерины II и подобно Перголези был предан забвению.

И теперь труппа Дягилева стала не только примером того, насколько быстро происходила интернационализация мира балета, но отчасти и движущей силой этого процесса.

Филиппе Липпи и сиенский живописец Симоне

Мисиа была не единственной, кого идея о начале войны делала «фантастически счастливой». Войну с восторгом встретили не только рядовые граждане и высший свет, но и художники, писатели, музыканты и танцовщики.

Какими бы ни были достоинства и недостатки «Игр», этот спектакль был во всем, кроме музыки, наиболее прогрессивным балетом, поставленным Дягилевым в довоенное время. Даже без таких элементов футуризма, как самолеты и цепеллины, в «Играх» было так много новаторства в выборе сюжета (спорт), в костюмах (повседневная одежда) и тематике (нарушение половой идентификации), что этот спектакль можно назвать предвестником многих тенденций ХХ века.

Так, всего за несколько месяцев было подготовлено восемь премьер, которые сложились в программу трех полноценных театральных вечеров. Для осуществления подобного самым известным современным театрам оперы и балета (с постоянной структурой и самым современным оснащением, с труппой, состоящей из десятков профессионалов) потребовалось бы несколько лет.

до Второй мировой войны применялась широко распространенная практика давать оперу на языке той страны, в которой ее ставили. Так, в Амстердаме Чайковского пели по-нидерландски).

Ты мне сказал, что делает этот готтентот и почему это грубое животное (прошу это ему передать) мне ничего не отвечает. Я возмущен его цинизмом»17.

наступила пора итогов. Это я наблюдал не только в блестящих образах предков, так явно далеких от нас, но главным образом в доживающих свой век потомках. Конец быта здесь налицо. Глухие заколоченные майораты,[127] страшные своим умершим великолепием дворцы, странно обитаемые сегодняшними милыми, средними, не выносящими тяжести прежних парадов людьми. Здесь доживают не люди, а доживает быт. И вот, когда я совершенно убедился, что мы живем в страшную эпоху перелома, мы осуждены умереть, чтобы дать воскреснуть новой культуре, которая возьмет от нас то, что останется от нашей усталой мудрости. Это говорит история, то же подтверждает эстетика. И теперь, окунувшись в глубь истории художественных образов и тем став неуязвимым для упреков в крайнем художественном радикализме, я могу смело и убежденно сказать, что […] мы – свидетели величайшего исторического момента итогов и концов во имя новой, неведомой культуры, которая нами возникнет, но и нас же отметет. А потому, без страха и недоверья, я подымаю бокал за разрушенные стены прекрасных дворцов, так же как и за новые заветы новой эстетики. И единственное пожелание, какое я как неисправимый сенсуалист могу сделать, чтобы предстоящая борьба не оскорбила эстетику жизни и чтобы смерть была так же красива и так же лучезарна, как и Воскресение!»14