Чжу и Сюй Да сидели верхом на крыше Храма дхармы и меняли черепицу, за зиму пришедшую в негодность. Можно только мечтать о таком месте работы, подвешенном между небом, усеянным барашками облаков, и морем блестящих зеленых крыш с золочеными флеронами на концах, которые загибались вверх, как волны. За скопищем внутренних дворов, за равниной они видели сверкающую полосу долины реки Хуай. Так как все похожие вещи связаны между собой, в форме облаков отражалась та далекая земля. Облака, похожие на рыбью чешую, плыли над озерами и реками; облака в форме кустов висели над холмами. А под медленно возносящимися цветами из желтой пыли маршировали армии.
Солнечные лучи были теплыми, и Сюй Да снял рубаху и обе рясы, верхнюю и нижнюю, и работал полуобнаженный, в одних штанах. Благодаря тяжелому труду в шестнадцать лет у него уже было тело мужчины. Чжу сказала немного раздраженно:
– Если будешь так бегать, накличешь смерть.
Наставник Фан всегда без колебаний пускал в ход бамбуковую палку, когда видел послушников, нарушающих правила приличия. Двенадцатилетняя Чжу, которую пронзал холод каждый раз, когда ей приходилось признать, что у нее тело мальчика, но никак не тело мужчины, очень ценила эту строгость наставника Фан.
– Думаешь, ты так красив, что все хотят тебя видеть?
– Девушки хотят, – с усмешкой ответил Сюй Да, говоря о деревенских девушках, которые всегда хихикали, приходя с подношениями.
– Девушки, вечно девушки. – Чжу закатила глаза. Так как она была младше и пока не стала заложницей пубертатного периода, ее раздражала одержимость Сюй Да. Изо всех сил подражая учителю дхармы, она произнесла: – Желание – причина всех страданий.
– Ты пытаешься меня убедить, что был бы счастлив остаться здесь вместе с этими сушеными папайями, которые проводят всю жизнь в зале медитации? – Сюй Да понимающе улыбнулся ей. – У них нет желаний. Но я ни на миг не поверю, что у тебя так же. Может, о девушках еще рано говорить, но любой из тех, кто помнит, как ты попал в монастырь, понимает, что ты знаешь, что значит хотеть.
Пораженная Чжу вспомнила отчаянное, животное желание выжить, которое побудило ее присвоить жизнь Чжу Чонбы. Даже сейчас она ощущала его в себе. Она никогда прежде не связывала его с тем желанием, которое было темой лекций учителя дхармы. На мгновение она почувствовала обжигающее прикосновение того старого уголька обиды. Ей казалось несправедливым, что другие страдают за жажду удовольствий, а она страдает только за то, что хочет выжить.
Внизу под ними вдруг послышался шум, вспыхнул свет, замелькали цветные пятна. Колонна из десятков солдат вливалась в главный двор, знаменосцы несли флаги цвета голубого неба. Доспехи солдат сверкали, отражая свет, как вода. У Чжу промелькнуло воспоминание: темная, сверкающая река, текущая по пыльным склонам холмов Чжонли откуда-то из прошлой жизни. Настоятель, величественный в своем красном халате, появился на ступенях лестницы, ведущей в Зал Большого Храма, и ждал, безмятежно сложив руки перед грудью.
– Великий князь провинции Хэнань и его сыновья решили заехать по пути домой, – сказал Сюй Да, подошел к Чжу и сел рядом с ней на край крыши. Будучи старшим, он обычно лучше знал монастырские сплетни. – Ты знал, что ху[9] не могут вести кампанию летом, потому что они холоднокровные, как змеи? – Он воспользовался словом, которым большинство наньжэней, жителей юга, самого низшего из четырех классов империи Великая Юань, обычно называли своих правителей-монголов.
Варвары.
– Разве змеи не любят тепло? – возразила Чжу. – Когда ты в последний раз видел змею в снегу?
– Ну, так говорят монахи.
Ветер развевал плащи солдат, отбрасывал их назад, на сверкающие плечи. Их круглые бесстрастные лица смотрели вперед. По сравнению с вялыми монахами монголы выглядели людьми другой породы. Не чудовищами с конскими головами, которых раньше представляла себе Чжу, наслушавшись рассказов отца, и даже не жестокими завоевателями из повествований ученых наньжэней, а сверкающими, бесчувственными существами, подобными потомству драконов.
Зазвучала флейта. Великий князь Хэнани пересек двор и поднялся по ступеням к Залу Большого Храма. Роскошный мех его плаща шевелился и переливался, как на живом звере. Его шлем венчал плюмаж из белого конского волоса. Следом за ним шли трое юношей с сияющими улыбками. Они шли с непокрытыми головами, ветер развевал их непривычные ее взгляду косы. Двое носили доспехи, а на третьем был халат чудесного, переливающегося пурпурного цвета магнолии, и Чжу сначала подумала, что он сшит из крыльев бабочки.
– Должно быть, это наследник Великого князя, господин Эсэнь, – Сюй Да указал на высокого юношу в доспехах. – Значит, в пурпурном халате господин Ван, младший сын.
Князья и господа: люди из сказок, ставшие реальными. Представители мира за пределами монастыря, который до этого момента был для Чжу лишь названием на карте. «Мир, в котором существует величие», – внезапно подумала она. Когда она украла имя Чонбы и шагнула в сброшенную оболочку его жизни, она думала только о том, чтобы все верили, будто он выжил. Заняв его место, она уже почти забыла о той судьбе, которая была определена Чонбе при жизни. «Величие». В применении к Чонбе это слово оставалось таким же бессмысленным, как и тогда, когда Чжу услышала его в первый раз, при свете свечи предсказателя. Но теперь, глядя вниз на эти величественные фигуры, со словом «величие» на губах, Чжу ощутила внезапное желание, которое исчезло, как только она его осознала: вызывающее тошноту любопытство, охватывающее людей, стоящих на краю пропасти и гадающих, что будет, если они прыгнут вниз.
Внизу Настоятель жестом пригласил Великого князя и двух его сыновей в Зал Большого Храма. Настоятель расплывался в улыбке до тех пор, пока его взгляд не упал на третьего юношу. Он отпрянул с отвращением и что-то произнес звучным голосом. Чжу и Сюй Да с интересом наблюдали, как между ним и господином Эсэнем начался спор. Через несколько секунд недовольный Князь отдал резкую команду. Затем он и его сыновья вместе с настоятелем поспешно прошли в темное чрево Зала. Двери захлопнулись. Их спутник остался снаружи, он стоял очень прямо, спиной к шеренгам наблюдающих за ним солдат. Он стоял в полном одиночестве среди ослепительно сверкающего моря светлого камня, солнце сверкало на его доспехах, но он казался холодным и далеким, как луна. Когда он наконец повернулся спиной к залу – и он сделал это с гордым вызовом, – Чжу ахнула.
Этот воин оказался девушкой. Ее лицо, яркое и нежное, как отполированная раковина абалона[10], вызвало в памяти Чжу все описания красоты, которые она когда-либо встречала в стихах. И все же, хотя Чжу и видела красоту, она чувствовала, что ей недостает чего-то такого, что нужно глазу. В этом красивом лице совсем не было женственности. Было лишь суровое, высокомерное превосходство, безошибочно говорившее о том, что это мужчина. Чжу в растерянности смотрела на него, пытаясь найти нечто понятное в этом лице, которое не было ни мужским, ни женским.
Рядом с ней Сюй Да сказал тоном, в котором смешались очарованность и отвращение:
– Монахи говорили, что у господина Эсэня есть евнух, которого он ценит больше собственного брата. Должно быть, это он.
Чжу вспомнила эти старые истории, покрытые золотистым налетом мифа. Евнухи могли быть аристократами и предателями, они казались созданиями из другой эпохи, даже больше, чем правители-воины. Ей не приходило в голову, что они до сих пор существуют. Но сейчас она видела перед собой одного из них, из плоти и крови. Она смотрела на него, и у нее в печени началась странная дрожь, которая распространилась по всему телу, будто она была струной, задрожавшей в ответ на звук такой же струны, задетой где-то рядом, в той же комнате. Она узнала это ощущение инстинктивно, как человек узнает ощущение жара, или давления, или падения. Это было ощущение соприкосновения двух одинаковых сущностей.
И как только она это поняла, ее охватила леденящая тревога. Ее отклик на сходство с евнухом, сущность которого была ни мужской, ни женской, – он служил напоминанием самой вселенной о том, что она так упорно пыталась отрицать: она сделана не из такой чисто мужской сути, как Чжу Чонба. Она другая. У нее другая судьба. Чжу задрожала.
– Ты можешь себе представить? – говорил Сюй Да. – Я слышал, что у них теперь даже нет этой штуки. – Он сжал свой орган сквозь ткань штанов, будто хотел убедиться, что он на месте. – Правители ху не делают евнухами многих мужчин, как поступали древние династии. Им ненавистна мысль об увечье. Для них это наказание, одно из самых ужасных, на которое они способны.
Монахи тоже считали увечья отвратительными. В те дни, когда Зал Большого Храма открывали для посетителей, на его ступенях всегда толпились нечистые, которых не пускали внутрь нищие с лицами, изъеденными болезнью; мужчины без рук. Изуродованные дети; женщины в период кровотечения. Подобно женскому, недостаток молодого евнуха был скрыт от глаз, но его лицо носило нестираемую печать его позора.
– Может, Настоятель и любит оставаться со всеми в хороших отношениях, – сказал Сюй Да. – Но я думаю, ему также нравится напоминать им, что и мы обладаем властью. Даже вожаки мятежников и князья ху должны уважать монастыри, если не хотят в следующей жизни превратиться в муравьев.
Чжу смотрела вниз, на холодное, красивое лицо евнуха. Она сказала, сама не понимая, откуда ей это известно:
– Не думаю, что ему очень нравится быть таким напоминанием.
Ее внимание привлекло какое-то движение. К ее удивлению, призраки скользили сквозь неподвижные шеренги монгольских солдат. Поселившись в монастыре, она почти привыкла к призракам, хотя и не чувствовала себя спокойно в их присутствии, но призраки были «инь». Они появлялись ночью и в темных местах монастыря, а не в разгар дня, когда «ян» обладает наибольшей силой. Их появление в неположенное время вызывало тревогу. При ярком солнечном свете в горах их одетые в белое фигуры казались прозрачными. Словно вода, которая достигла самой низкой точки, призраки плавно пересекли двор, поднялись по ступеням Зала Большого Храма и окружили молодого евнуха. Он ничем не показывал, что знает об их присутствии.
Это было самое странное, что когда-либо видела Чжу. Ее наблюдения за миром духов научили ее, что голодные призраки бесцельно перемещаются, не вступая в контакт с живыми, и двигаются целеустремленно, если им предлагают пишу. Они не преследуют людей. Она никогда не видела так много призраков в одном и том же месте. И все-таки они пришли и окружили евнуха со всех сторон.
Она долго смотрела, как он стоит там, один, среди невидимой толпы, с высоко поднятой головой.
– Почему мне никогда не удается сделать его правильно? – спросил Сюй Да у Чжу. – Помоги!
Раскрасневшийся и смеющийся, он сражался с наполовину готовым фонарем, больше похожим на луковицу, чем на цветок лотоса. Ему уже исполнился двадцать один год, он возмужал и превратился в сильного молодого человека, чей обритый череп только подчеркивал чистые линии лица. Его посвящение в монахи произошло только прошлой осенью, и Чжу все еще было странно видеть его в одежде из семи полотнищ, а не в более простой одежде послушника, и со шрамами от ожогов на черепе. Он и еще несколько других молодых монахов напросились в спальню послушников якобы для того, чтобы помочь мастерить фонари в виде лотоса, которые пускают плыть по реке, чтобы проводить духов обратно в подземный мир после пребывания на земле в Месяц призраков. В действительности же визит молодых монахов имел гораздо более вескую причину: вино, которое Чжу тайком сделала из сбитых ветром слив и которое передавали по кругу с виноватым хихиканьем. Через некоторое время Сюй Да сдался и прислонился к плечу Чжу. Глядя на ее коллекцию незаконченных фонарей, он произнес с притворным отчаянием:
– А у тебя они все похожи на цветы.
– Не понимаю, почему ты до сих пор не научился их делать, за столько лет. Как тебе удалось не выучиться, хоть немного? – ласково сказала Чжу. Она отобрала у него жалкий фонарик-луковицу, а вместо него отдала ему свою чашку с вином и принялась исправлять лепестки.
– Монахом не становятся, чтобы осуществить мечту художника, – сказал Сюй Да.
– А кто-нибудь становится монахом, потому что мечтает о бесконечной учебе и ручном труде?
– Может быть, наставник Фан. Удовольствие, которое он получает от работы руками…
– От вида людей, которые работают руками, – поправила Чжу. Она отдала ему обратно исправленный фонарь. – Меня удивляет, что он сейчас не явился сюда считать количество сделанных нами фонарей.
– Считать нас, чтобы убедиться, что никто не сбежал и не вступил в скандальные отношения с монахинями. – Монахини жили в монастыре в период осеннего посвящения, всех больших фестивалей и весь седьмой месяц ритуалов и собраний, посвященных дхарме и духам умерших. Их размещали в гостевых помещениях, которые были абсолютно недоступны для монахов, а подступы к ним охранял наставник Фан с прилежанием, граничащим с одержимостью.
– Ему так нравится думать, что мы пьянствуем и прелюбодействуем, что у него больше нечистых мыслей, чем у всех нас, вместе взятых, – сказала Чжу. И тоном, совсем не подходящим для монаха-буддиста, прибавила: – Его скоро кондрашка хватит.
О проекте
О подписке