2

Новый послушник Чжу Чонба проснулась от звука глухого удара, проникающего так глубоко, что ей показалось, будто он раздался внутри ее собственного тела. Не успела она испугаться, как звук раздался снова, и ему ответил чистый звон такой силы, что эхом отозвался в ее костях. За бумажными окнами спальни вспыхнул свет. Вокруг нее двигались тела: мальчики, уже в штанах и нижних сорочках, надевали поверх короткие крестьянские нижние рубахи, набрасывали серые монастырские одежды с широкими рукавами и бежали к двери. Шлепая сандалиями из соломы, толпа мальчишек вынырнула из комнаты, как косяк рыб с лысыми головами. Чжу бежала сзади, путаясь ногами в полах длинной одежды. Чтобы быть Чонбой, ей нужно было бегать так же быстро, как бегал бы он, думать быстрее, чем думал бы он, выглядеть так же, как выглядел бы он. Она была меньше ростом, чем мальчики, но во всем остальном просторная одежда делала ее неотличимой от них. Она потрогала свою недавно обритую голову. Ее волосы превратились в короткий ворс, похожий на жесткую щетку, к которой пальцам было неприятно прикасаться.

Пока они бежали, их тяжелое дыхание и шлепающие подошвы вносили собственную музыку в бой барабана. Озираясь на бегу, Чжу подумала, что если бы она вознеслась в Небесное царство Нефритового императора, то оно не показалось бы ей более странным. Они пересекали темный внутренний двор. Впереди возвышался храм с темными балками, свет лился из фонарей под золочеными свесами крыши. За ними в темноту уходили ступени лестницы. В отсутствие яркого дневного света монастырь казался бесконечным миром, навечно исчезнувшим в вышине темной горы.

Мальчики присоединились к очереди монахов, поднимающихся по лестнице в храм. Чжу оглянуться не успела, как они уже вошли в него: монахи во главе очереди расходились направо и налево, каждый находил предназначенное ему место и садился, скрестив ноги. Чжу, идущая последней, увидела перед собой уже заполненный зал: монахи сидели рядами, на равном расстоянии друг от друга, неподвижные, как статуи в древней гробнице.

Барабанный бой прекратился. Еще раз прозвонил колокол и умолк. Переход от спешки к неподвижности потрясал так же, как все, что происходило до этого. Тишина была настолько абсолютной, что, когда наконец раздался голос, слова показались чужими и непонятными. Это был голос того монаха в красной одежде, который впустил Чжу. Он нараспев читал молитву. Его припухшие веки были круглыми, как крылья жука; щеки ввалились. Его лицо должно было выглядеть вялым. Но оно обрело весомость и силу валуна, застывшего в вышине над ними. Завороженная, Чжу едва дышала. Через мгновение монах перестал петь, и другие голоса подхватили молитву – тихие, звенящие мужские голоса заполнили даже этот огромный зал. А затем снова прозвучал удар о доску, и прозвенел колокол, и монахи вместе с новыми послушниками вскочили и все, как один, выбежали из храма, а последней, спотыкаясь, выбежала Чжу.

Зловоние оповестило ее о месте следующей остановки раньше, чем она его увидела. Хоть Чжу и была девочкой, но родилась крестьянкой и не страдала излишней стыдливостью. Тем не менее вид монахов и послушников, одновременно мочащихся и испражняющихся, ее шокировал. Прислонившись к стене, она подождала, пока уйдет последний из них, и только потом облегчилась. А затем побежала искать, куда они ушли.

Последний край серой одежды как раз исчезал в дверном проеме. Запах вновь предупредил ее, что это за место, но был несравненно более приятным. Еда. Больше ни о чем не успев подумать, Чжу бросилась внутрь – но тут ее схватили за воротник и выдернули обратно.

– Послушник! Разве ты не слышал колокола? Ты опоздал. – Монах грозил Чжу бамбуковой палкой, и сердце ее упало. За дверью она видела длинную комнату, где другие монахи и послушники сидели на подушках, каждый за отдельным столиком. Другой монах ставил перед ними миски. У нее закололо в желудке. Она вдруг испугалась, что ей не дадут поесть, и эта мысль так ужаснула ее, что затмила даже страх.

– Должно быть, ты новенький. Прими наказание или не поешь, – резко бросил монах. – Что выбираешь?

Чжу уставилась на него. Она никогда еще не слышала такого глупого вопроса.

– Ну?

Она вытянула руки; монах ударил по ним палкой; она бросилась внутрь, задыхаясь, и почти упала на подушку перед пустым столиком рядом с ближайшим послушником. Перед ней поставили миску. Она набросилась на еду. Еда была лучшей из всего, что она когда-либо пробовала; она думала, что никогда не насытится. Плотный ячмень и кислые листья горчицы и редис, тушенный в сладкой перебродившей подливке из бобов с лапшой: каждый глоток был откровением. Как только она все съела, прислуживающий монах налил в ее миску воды. Подражая другим монахам, Чжу выпила воду залпом и вытерла миску подолом своего халата. Монах снова обошел их и собрал миски. Весь процесс еды и мытья мисок занял меньше времени, чем уходит на то, чтобы вскипятить котелок воды для чая. Потом взрослые монахи поднялись и, громко топая, поспешно куда-то отправились, вероятно, чтобы снова сидеть и молчать.

Поднимаясь с места вместе с другими послушниками, Чжу почувствовала незнакомую прежде боль в животе. Только через несколько секунд она поняла, что это за боль. «Он полный», – подумала она с изумлением. И в первый раз после ухода из деревни Чжонли, в первый раз после того, как отец предложил ее бандитам и она узнала истинное значение слова «небытие», она поверила, что сможет выжить.

Послушники, от маленьких мальчиков до взрослых, почти двадцатилетних мужчин, разделились на группы по возрасту. Чжу поспешно поднималась по одному каменному лестничному пролету за другим позади самых младших. Пар шел у нее изо рта и был виден на фоне холодного синего рассвета. Склон горы, покрытый чащей зеленых растений, вздымался рядом с ними. Чжу ощущала его вкус на языке: густой, пьянящий, пенистый вкус жизни и разложения, не похожий ни на что знакомое ей раньше.

Откуда-то издалека, снизу, донесся ритмичный стук по дереву, потом звон колокола. Теперь, когда света стало достаточно, Чжу видела, что монастырь представляет собой ряд террас, вырезанных в склоне горы, и каждая терраса застроена деревянными домами с зелеными крышами, с дворами и лабиринтом узких дорожек между ними. Из темных расселин доносился запах ладана. В одной расселине она мельком увидела груду ярких плодов, окруженную толпой белых фигур. Опять монахи. Но не успела эта мысль сформироваться в ее голове, как что-то холодное погладило ее по бритой голове.

Сердце ее заколотилось, и она пустилась бежать, еще не успев осознать этого: вверх, прочь от того темного места. К ее облегчению, через несколько секунд послушники добрались до места назначения на одной из самых верхних террас. Они сбросили сандалии и вошли в длинную, полную воздуха комнату. Зарешеченные окна вдоль одной стены были распахнуты, из них открывался вид на тщательно ухоженные поля в долине под ними. Внутри стояло около дюжины низких столов на темном деревянном полу, так отполированном ногами за многие века, что Чжу подошвами босых ног чувствовала только гладкую прохладу.

Она села за пустой столик для письма и почувствовала, как ее испуг тает, когда она потрогала лежащие на нем странные предметы. Кисть, сделанная из какого-то мягкого, темного волоса, и белый квадрат чего-то, похожего на ткань. Бумага. Наклонное каменное блюдце с лужицей воды в низкой части. Короткая черная палочка, которая испачкала ее пальцы какой-то сажей. Другие мальчики уже взяли свои палочки и терли ими в блюдце. Чжу сделала то же самое и с растущим восторгом смотрела, как вода в ее блюдце стала черной, как зрачок. Чернила. Она подумала, что, наверное, она первый житель деревни Чжонли, который видит эти почти волшебные предметы, о которых рассказывалось в сказках.

В этот момент в комнату быстро вошел монах, постукивая бамбуковой палкой по ладони. Расщепленная на две части посередине палка щелкала так свирепо, что Чжу подскочила. Это было ошибкой. Глаза монаха тут же уставились на нее.

– Ну-ну Наш новый послушник, – сказал он неприветливо. – Надеюсь, у тебя больше оснований для пребывания здесь, чем просто упорство муравья, вцепившегося в кость.

Монах с важным видом подошел к столу Чжу. Она со страхом смотрела на него снизу, весь ее восторг испарился. В отличие от загорелых, пропыленных лиц крестьян Чжонли, лицо монаха было бледным и покрытым мелкими морщинами, как корка тофу. Каждая морщинка загибалась вниз, выражая неодобрение и неудовольствие, а его глаза сердито смотрели на нее из темных глазных впадин. Он шлепнул на стол какой-то предмет, заставив ее подскочить во второй раз.

– Читай.

Чжу смотрела на этот предмет с неотвратимо нарастающим чувством ужаса, знакомого ей по ночным кошмарам. Книга. Она медленно открыла ее и смотрела на знаки, идущие сверху вниз по разлинованным страницам. Каждый знак был уникальным, как листок дерева. И для Чжу знаки были такими же непонятными, как листья, она не могла прочесть ни одного из них.

– Конечно, – ядовито произнес монах. – Вонючий, неграмотный крестьянин, и почему-то от меня ожидают, что я превращу его в образованного монаха! Если Настоятелю хочется чудес, ему следовало выбрать на должность учителя новичков бодхисаттву^[5]. – Он так хлестнул по руке Чжу палкой, что она охнула и отдернула ее, потом перевернул книгу вверх ногами. – Как сейчас изменилось обучение новых послушников! Когда я был новичком, нас обучали монахи, которые кричали на нас и отдавали приказы день и ночь. Мы работали до тех пор, пока не падали с ног, и тогда нас избивали до тех пор, пока мы снова не поднимались, и каждый день мы ели только один раз и спали по три часа. Так мы жили, пока у нас не оставалось ни одной мысли в голове; не оставалось воли; не оставалось самих себя. Мы становились всего лишь пустыми сосудами, очищенными от всего. Вот как надо правильно обучать послушников. Зачем бодхисаттве, просвещенному, нужны светские знания, если он способен передать ученикам дхарму, священный закон? Но этот Настоятель… – Он поджал губы. – У него другие понятия. Он настаивает на получении монахами образования. Он хочет, чтобы они умели читать и писать и считать на счетах. Как будто наш монастырь не более чем какое-то мелкое предприятие, озабоченное только рентой и прибылью! Но, какими бы ни были мои чувства, к сожалению, задача обучить тебя поручена мне.

Он с отвращением смотрел на нее.

– Понятия не имею, о чем он думал, когда впустил тебя. Посмотри на свои размеры! Сверчок и тот крупнее тебя. В каком году ты родился?

Чжу низко склонилась над столом, не обращая внимания на то, что сладкий запах книги вызвал спазм у нее в желудке.

– В год… – Ее голос звучал хрипло, так давно она им не пользовалась. Она прочистила горло, и ей удалось выговорить: – В год Свиньи.

– Одиннадцать! Когда обычный возраст для поступления к нам – двенадцать лет. – В голосе монаха появилась новая мстительная нотка. – Полагаю, расположение Настоятеля дает тебе повод вообразить, будто ты какой-то особенный, послушник Чжу.

Было бы ужасно не понравиться из-за своих собственных недостатков. С чувством обреченности Чжу поняла, что дело обстоит еще хуже: она олицетворяла собой вмешательство Настоятеля в то, что учитель послушников считал своим собственным делом.

– Нет, – пробормотала она, надеясь, что он поймет правдивость ее ответа. «Позвольте мне быть обыкновенной. Просто позвольте мне выжить».

– Правильный ответ: «Нет, наставник Фан»! – рявкнул тот. – Пусть Настоятель тебя принял, но здесь всем руковожу я. Как наставнику послушников, мне предстоит решать, оправдываешь ли ты ожидания. Будь уверен, что я не стану делать скидку на то, что ты на год младше. Поэтому будь готов не отставать в учении и в работе или сэкономь мне время и уходи сейчас!

Уходи. Ее охватил ужас. Как она может уйти, когда за стенами монастыря осталась только та судьба, от которой она отказалась? Но в то же время она остро чувствовала, что она не на один год младше, чем самые юные послушники. Это Чонба был на год младше. Она родилась в год Крысы, следующем после года Свиньи. Она на два года младше. Сможет ли она не отстать?

Лицо брата всплыло перед ее мысленным взором, он высокомерно смотрел на нее и говорил: «Никчемная девчонка».

Какая-то новая внутренняя твердость в ней ответила: «Я буду лучшим тобой, чем ты смог бы стать».

Не отрывая глаз от стола, она настойчиво произнесла:

– Этот недостойный послушник не будет отставать!

Она чувствовала, как взгляд наставника Фана обжигает ее бритую голову. Через мгновение она увидела его палку, он ткнул ею в нее и заставил подняться. Взял ее кисть и быстро нарисовал три иероглифа, начиная с правого верхнего угла бумаги.

– «Чжу Чонба». Счастливая двойная восьмерка. Говорят, в имени заключается правда, и тебе, несомненно, очень везет! Хотя, судя по моему опыту, удачливые люди бывают самыми ленивыми. – Он скривил губы: – Ну, посмотрим, умеешь ли ты работать. Выучи свое имя и первую сотню иероглифов из этого первого учебника, а я завтра тебя проверю. – От его угрюмого взгляда Чжу задрожала. Она точно знала, что это означает. Он будет следить за ней, ждать, пока она отстанет или сделает ошибку. И для нее скидок не будет.

«Я не могу уйти».

Она опустила глаза на иероглифы, высыхающие на бумаге. Ей всегда не везло в жизни, и она никогда не ленилась. Если ей придется учиться, чтобы выжить, значит, она будет учиться. Она взяла кисть и начала писать: «Чжу Чонба».

Чжу никогда в жизни не чувствовала себя такой измученной. В отличие от боли из-за голода, которая, по крайней мере, через какое-то время притуплялась, муки усталости только усиливались. Ее мозг страдал от неумолимого нашествия новых знаний. Сначала ей пришлось выучить песню, чтобы запомнить тысячу иероглифов из первого учебника по чтению, который дал ей наставник Фан. После этого состоялся непонятный урок с учителем дхармы^[6], на котором ей пришлось запомнить начало сутры^[7]. Затем сутулый монах из монастырской конторы учил их считать на счетах. Единственным перерывом был обед. Две трапезы в день. Это было такой роскошью, что Чжу просто не верилось. Но после обеда было еще больше уроков: стихи и истории минувших династий и названия мест, которые находились даже дальше, чем их районный центр Хаочжоу, на расстоянии двух полных дней пути от деревни Чжонли, это было самое дальнее место, которое Чжу могла себе представить. К концу дневных уроков она поняла точку зрения наставника Фан: не считая сутр, она не могла понять, зачем монаху нужно все это знать.

Во второй половине дня и вечером новые послушники выполняли работу по хозяйству. Когда Чжу с трудом взбиралась на гору с потрескивающим от тяжести коромыслом, на котором висели ведра воды из реки, она бы рассмеялась, если бы не устала так сильно. Вот она уже живет в этом странном новом мире и опять носит воду. От усилий удержать в голове все, чему ее учили, ее охватывала паника, словно тонущего человека, но эту тяжесть она могла выдержать.

Она сделала еще всего три шага, когда одно ведро внезапно слетело с коромысла. Лишившееся противовеса ведро на другом конце заставило ее с размаху упасть на колени на каменистую тропу. Она даже не успела обрадоваться, что вода из ведер не вылилась или ведра не покатились вниз с горы; она только шипела от боли. Через некоторое время острая боль превратилась в тупую пульсацию, и она устало осмотрела коромысло. Веревка, державшая левое ведро, превратилась в пучок волокон и лопнула, а это значило, что снова привязать ведро к коромыслу невозможно.

Другой послушник, несущий воду, подошел к ней сзади, пока она смотрела на порванную веревку.

– Ох, это очень плохо, – произнес он чистым, приятным голосом. Этот мальчик был постарше, лет тринадцати или четырнадцати, изголодавшейся Чжу он показался невероятно крепким парнем: почти слишком высоким и нереально здоровым. Черты его лица были так гармоничны, словно их сотворило некое благосклонное божество и они не были сброшены с небес наугад, как для всех других людей, которых знала Чжу. Она уставилась на него, как будто он был еще одним чудом архитектуры этого странного нового мира. Он продолжал:

– Это коромысло, наверное, не использовали с тех пор, как ушел послушник Пан. Должно быть, веревка истлела. Тебе придется отнести его в Хозяйственную службу для починки…

– Зачем? – спросила Чжу. Она посмотрела на веревку в своей руке, проверяя, не пропустила ли она что-то, но она была такой же, как раньше: растрепанным пучком волокон, из которых можно снова сплести веревку за пару минут.

Он бросил на нее странный взгляд:

– Кто же еще сможет ее починить?

Чжу ощутила приступ тошноты, будто мир поменял направление. Она считала, что каждый умеет свить веревку, потому что для нее это было так же естественно, как дышать. Она занималась этим всю жизнь. Но это было женское ремесло! Прозрение было таким болезненным, что она ясно поняла: ей нельзя делать ничего такого, чего не умел делать Чонба. Ей придется скрывать свои неправильные навыки не только от наблюдательного послушника, но и от взгляда Небес. Если Небеса узнают, кто тайком пробрался в жизнь Чонбы…

Ее разум отказался додумать эту мысль до конца. «Если я хочу продолжить жизнь Чонбы, мне придется стать им. В мыслях, в словах, в поступках…»

Она бросила веревку, потрясенная тем, как близко она была от провала, потом отвязала другое ведро и подняла оба ведра за дужки. И едва удержалась от стона. Без коромысла они казались вдвое тяжелее. Ей придется вернуться за коромыслом…

Но, к ее удивлению, послушник поднял ее коромысло и положил его к себе на плечи рядом со своим.

– Пойдем, – весело сказал он. – Придется идти дальше, ничего не поделаешь. Когда мы опорожним ведра, я покажу тебе, где находится Хозяйственная служба.

Пока они поднимались, он сообщил:

– Между прочим, меня зовут Сюй Да.

Дужки ведер врезались в ладони Чжу, а спина, казалось, готова была сломаться.

– А меня…

– …Чжу Чонба, – мягко сказал он. – Тот мальчик, который ждал четыре дня. Кто теперь тебя не знает? После третьего дня мы надеялись, что тебя впустят. Никто до тебя не продержался и половины этого срока. Пусть ты и маленький, младший брат, но выносливый, как ослик.

Это была не выносливость, подумала Чжу, а всего лишь отчаяние. Задыхаясь, она спросила:

– Что случилось с послушником Пан?