Сегодня вечером меня побьют, и я думаю, это нормально, когда у тебя есть двое старших братьев. Главное уследить, чтобы поймал меня Гени, а не Поли. Гени самый старший из нас троих и самый разумный, с ним можно быть уверенным, что он не выбьет тебе зуб или ещё чего похуже; иногда он мне даже подмигивает, когда бьёт меня. Характером он похож на отца, говорит наша мать, тот тоже сперва всё продумывал, прежде чем начать дело. Однажды Гени вырезал для меня водяное колесо, а перед этим долго соображал, как это сделать, и потом оно действительно вертелось в ручье. Но если бить начинает Поли, он приходит в ярость и не останавливается, пока битый уже не шевелится, да и то не всегда. Поэтому для других мальчишек в деревне он герой; они ему подражают и слушаются его – кто из страха, кто из восхищения. Больше всех им восхищается Хензель Гизигер, хотя именно Поли и превратил его ухо в мочало. Когда дело доходит до драки, в своей ли деревне, против затгельских или против эгерских, то Поли всегда в первых рядах. Наша мать уже не раз говорила: если однажды его принесут домой убитым, это будет его счастье, а вот если перебьют кости так, что он не сможет держать рукояти плуга, то лучше уж тогда предсмертное причастие. А Поли только посмеивался и говорил, что он и не думает гнуть спину на полях, а лучше подастся в солдаты. У тех весёлая жизнь, а когда он потом вернётся в деревню, то принесёт с собой мешок денег, да не мелких монет, а дукатов. Примером для него служил дядя Алисий, младший брат нашей матери, он тоже подался в солдаты и воевал уже во многих странах. Когда я был маленький, он возвращался в деревню на пару дней; люди и по сей день вспоминали, какой он стал большой и сильный и что разбрасывал монеты точно сеятель семена. Сам я помню только то, как он подкидывал меня вверх и снова ловил. От него пахло водкой и потом, и я его боялся. Потом он ушёл на новую войну, и мы не знаем, жив ли он ещё. Про солдата никогда точно не знаешь.
То, что быть мне сегодня биту, верно как то, что за осенью следует зима. Я не пошёл с ними на корчёвку, хотя всей деревне было велено явиться, мужчинам и мальчишкам, даже самым младшим. Правда, здесь редко увидишь монастырских, «лучшие господа те, что за горами», как говорят; мы не крепостные, но лес принадлежит им, хотя мы тоже можем им пользоваться, а когда они зовут, то мы должны являться. Если был приказ к лесным работам, можно ругаться сколько влезет, но делать придётся, зато нам разрешается пасти в лесу свиней и использовать монастырских волов для пахоты наших полей, хотя считается, что волы находятся здесь только для лесных работ, такова договорённость, не записанная, но действующая. То, что монахи заставят нас корчевать их лес, это нечто новенькое, говорит наша мать, раньше такого не бывало. Они, наверное, хотели там устроить пастбище, потому что коровы стали в последние годы такими ценными, как будто роняют золотые лепёшки, а кто хочет иметь больше коров на продажу, тому нужно и больше пастбищ, то есть меньше леса.
Выковыривать корчевальными мотыгами корни – это не для меня. Я считаю, раз уж они говорят, что я неженка, то я могу и вести себя как неженка; сносить шуточки да при этом ещё и терпеть вред – это было бы несправедливо. Если я и правда стану когда-нибудь монахом, я не собираюсь работать в монастырском хлеву, а буду учиться грамоте. Ещё лучше жизнь, судя по рассказам, у певчих, но с тех пор, как голос у меня начал ломаться, о пении мне нечего и думать. Гени говорит, что я теперь уже и не человек, а хриплый ворон. Правда, при этих словах он посмеивается и, значит, говорит не всерьёз.
Я вообще-то собирался навестить Полубородого. Долго шли дожди, а сколько веток ни клади поверх жердей, сидеть в таком шалаше всё равно что под водопадом, накрыв голову тряпицей.
Сегодня впервые развиднялось. Братьям я сказал, что у меня крепко схватило живот, непонятно отчего, и что перед корчеваньем мне надо как следует прочистить кишки и что им придётся пойти без меня, а я их после нагоню. И я побежал в другую сторону. Когда вся деревня работает в одном месте, я прикинул, в другом месте меня никто не поймает.
Уже подходя к полухижине Полубородого, я услышал, что он поёт – песню, какую в деревне не знает никто, со странной мелодией, как будто каждый отдельный тон фальшивый, а все вместе правильные. Слов я не понимал, а тут Полубородый и смолк. А голос у него красивый, в монастыре такой бы пригодился. Он сидел на солнце, начертив на земле сетку из квадратиков и разложив в них камешки – много обычных серых и несколько цветных, такие иногда находишь на берегу озера или в ручье. У камешков был свой порядок, это было видно, серые больше в одном ряду, а другие распределены, но когда я подошёл ближе, он быстро сгрёб всё в кучу, как будто хотел освободить мне место. Но сделал это аккуратно, так что было ясно: эти камешки ему ещё понадобятся. Он увидел моё удивление и сказал:
– Это не камешки, это слоны, кони, солдаты и короли. Солдат очень много, как и всюду в мире, но короля всего два, и они не находят себе покоя, пока не погубят один другого.
Может, и правду люди говорят, что он немного не в своём уме.
Что такое слон, я точно не знаю. Животное, думаю, но у нас такого не бывает.
Поскольку мне почудилось, что сегодня он разговорчивее, чем обычно, я его спросил кое о чём, что меня давно занимало, но чего мне никто не мог объяснить: почему лесная земляника бывает двух цветов, красная и белая, хотя это одно и то же растение, никакой разницы нет. Мочало, мой друг, как-то говорил, что красные ягоды – это у них мужчины, а белые – женщины, но я ему не верю, ведь ягоды не животные. Полубородый спросил, какие мне больше нравятся на вкус. Белые, сказал я, и он засмеялся, но не обидно для меня. Он велел мне закрыть глаза и совал мне в рот по ягодке, а я должен был определять, какого они цвета. Но никакой разницы я не заметил.
– Тебе только кажется, что белые вкуснее, – объяснил он, – потому что они выглядят иначе. Эту ошибку люди делают со времён изгнания Адама и Евы из рая. Если кто выглядит чуть иначе, с другом цветом волос или носом другой формы, люди сразу думают, что он какой-то особенный, лучше или хуже, а при этом все одинаковы.
Я хотел ему возразить, потому что, к примеру, Тени и Поли действительно не одинаковы, но Полубородому не возразишь, тем более когда ты гораздо младше него. При его обгорелой коросте хотя и не видно, сколько у него морщин, но он наверняка старше нашей матери, а ей уже почти сорок.
Он не съел ни одной земляничинки, хотя я специально для него нарвал, и я спросил, неужели он её не любит. Любит, он сказал, но когда-то у него был человечек, который любил землянику ещё сильнее, чем он, и теперь она его не радует, а только печалит, потому что того человечка он потерял. Странно он это сказал, ведь человека не потеряешь, он не зуб и не башмак, который уже не вытащить, если он увяз в болотной трясине.
И я съел землянику сам.
Довольно долго мы сидели молча. Потом он спросил, не смогу ли я добыть для него лопату или заступ, ему нужно всего на пару часов. Он, дескать, пробовал и без инструмента вырыть яму, но в здешней земле много камней. Я сперва подумал, что ему нужна яма для отхожего места, но он сказал, что это ему без надобности, для этого ему и леса хватает. Это и впрямь был глупый вопрос с моей стороны, я сам не раз видел, что он никогда не пристраивается к кустику помочиться, а уходит глубоко в лес, чтобы никто его не видел. А велика ли должна быть яма, спросил я, и он сказал:
– Как братская могила.
В могилах я разбираюсь. Старый Лауренц, у которого была наследственная привилегия рыть могилы, уже сгорбился и силу потерял, и он меня поднанимал копать. Зарывал потом покойников он сам, потому что при этом были люди, а никто не должен был знать, что он больше не может, хотя все и так знали. Но нас пока никто не выдал. Лауренц за каждую могилу получает четыре монеты, и если выкопать могилу за него, он отдаёт половину. Детские могилки идут по одной монете, но поскольку дети умирают часто, это всё равно окупается. Выгоднее всего, когда младенец умирает сразу, тут выкопать ямку сущий пустяк, и деньги достаются легко. Не то чтоб это была хорошая работа, но всё лучше, чем барщина. Никто мне не завидует в таких заработках, хотя у нас много молодых парней, которые могли бы это делать получше, чем я, и побыстрее. Лауренц и до меня многих спрашивал, но никто не вызвался: боятся, хотя так-то они храбрые. Потому что считается: если лопатой невзначай попадёшь на старые кости, то мёртвый восстанет и будет преследовать нарушителя покоя каждую ночь, а на седьмое новолуние после этого ты умрёшь. А я подумал: если бы это было правдой, Лауренц бы ни за что не дожил до старости. А ведь могильщиками были и его отец, и дед, это фамильная привилегия, и никто из них не умер молодым, я узнавал. Из всех заработанных монет я не потратил пока ни одной, а мешочек с деньгами зарыл в могилу Голодной Кати, потому что она слыла колдуньей. И я подумал: суеверие надёжнее злой собаки.
В рытье могил я разбираюсь, а зарывать в одну яму больше одного человека – это грех, и он простителен только во времена чумы, это я от Лауренца знаю, а иначе при воскрешении мёртвых все тела перепутаются. Я и Полубородому это сказал, а он мне объяснил, что хочет вырыть не могилу, а только яму, и если кто и помрёт, упав туда, это будет его личный выбор. Я его предостерёг, как бы не случилось, как с Каспаром Нусбаумером, который хотел выкопать колодец за домом, а яму не загородил, и в неё упал его сосед, Ломаный, и сломал обе ноги. И подал жалобу управителю кантона, и Нусбаумеру присудили выполнять все хозяйственные работы у Ломаного, пока ноги его не срастутся. Но они сломались так, что Ломаный уже больше никогда не мог как следует ходить, и Нусбаумеру пришлось бы до конца жизни батрачить на него. Так он смылся из деревни со всей семьёй, и больше о нём ничего не слышали, а брошенный его дом разрушается. Полубородый сказал, что нет, такого он для себя не хочет.
Он сказал, что я толковый парень и должен продолжать всё обдумывать. Но лопату чтоб всё равно принёс. И не за здорово живёшь, сказал он. Мол, за это он выдаст мне тайну, почему камешки могут быть слонами и конями и как ими можно играть. А я и сам любил выдумывать истории; игра, в которой можно представлять себе вместо камешка животное, была бы мне интересна, и я согласился.
Возьму-ка я Полубородому лопату у старого Лауренца, у неё крепкий железный штык, входит в твёрдую землю как в масло. Собственно, эта лопата принадлежит не Лауренцу, она часть его привилегии. Но пока в деревне нет свежего покойника, никто лопаты не хватится, а если сам Лауренц и заметит, он меня не выдаст, потому что и свою работу он должен выполнять сам, иначе привилегия пропадает, у старого Лауренца нет сына, которому он мог бы передать наследство, его жена давным-давно умерла родами, и ему своими руками пришлось хоронить обоих – мать и дитя.
Я, пожалуй, завтра же отнесу лопату Полубородому, а сегодня меня будут бить.
О проекте
О подписке