II

БОЛЕЕ КОРОТКОЕ ЗНАКОМСТВО С ТРЕМЯ НОЧНЫМИ ВОРАМИ, ИЗ КОТОРЫХ ПЕРВЫЙ БЫЛ БРАТ КОРОЛЯ, ВТОРОЙ СЫН ГЕНРИХА IV, А ТРЕТИЙ ГЕРЦОГ И ПЭР

Кардинал прошел уже весь мост, а три молодых сумасброда, осмелившиеся задержать его, еще не опомнились от изумления, в которое их привела эта встреча.

Ришелье не был еще тем, чем он должен был сделаться впоследствии; его еще не называли красным герцогом, потому что он еще не рубил тех высоких и знаменитых голов, которых впоследствии он срубил так много, но, судя по тому, что он позволял себе, на что он был способен, дворянство, даже самое знатное, если еще не боялось его, уже привыкало считаться с ним. Это общее чувство дворян к кардиналу обнаружилось в первых произнесенных словах.

– Ваше высочество, – сказал герцог де Монморанси герцогу Анжуйскому, – если вы мне позволите обнаружить вам мои чувства, мы остановим охоту за плащами и воротимся в Лувр. Я со своей стороны очень мало доверяю обещанию его преосвященства сохранить нашу тайну, а вашему высочеству так же хорошо известно, как и всем нам, что король не смеется никогда иначе, как сжав губы.

– Это правда. Мой брат не смеется никогда, но мы смеемся за него, – отвечал принц.

– Я согласен с Генрихом, – сказал граф де Морэ, – лицемер очень способен сыграть с нами какую-нибудь шутку. Мы, не узнав его, так дурно с ним обошлись, что он не может не сердиться на нас.

– Притом он улыбался слишком любезно, когда простился с нами: это дурной знак.

– Это совершенно справедливо; когда кот грациозно поднимает лапу, она тотчас царапнет.

– Полно, полно, господа, – сказал Гастон, – вы видите этого кардинала в черном цвете. Никто более меня не может на него пожаловаться. Не заставил ли он короля, моего брата, запретить мне вход в апартаменты моей невестки, королевы, под предлогом, что я теперь слишком велик, чтобы играть на ее коленках, как я делал это в прошлом году? А я на него не сержусь; напротив, он оказал мне услугу, сам этого не зная. Теперь моя милая невестка обращается со мною как с мужчиной, и, когда я целую ее, она краснеет.

– Ришелье обесславил бы честь и добродетель своей матери, если бы это могло принести пользу его умыслам. Ничего нет священного для этого духовного лица, даже того Господа, именем которого он клянется каждый раз, когда хочет изменить своей клятве.

– Когда кардинал обещает, можно быть уверенным, что он нашел способ изменить своему слову, – сказал Морэ нравоучительным тоном.

– К черту кардинала! – вскричал молодой принц. – Одно его присутствие нас отрезвило. Неужели мы способны бояться его?

– Монморанси не боится никого, – гордо сказал герцог.

– И как он ни смел, – продолжал таким же тоном Морэ, – ему никогда не придет мысль тронуть тех, у кого в жилах течет кровь Генриха IV.

– Но я не прощу ему, – прибавил герцог, – подозрений, возбужденных в уме его величества, относительно почтительных попечений, которые я, как верный подданный, оказывал королеве.

– Кузен, – сказал молодой принц, – носились слухи при дворе, что эти почтительные попечения моя невестка принимала с таким удовольствием, что король, брат мой, поступил благоразумно, удалив вас на некоторое время.

Будь ночь светлее, можно было бы видеть, как лицо Монморанси покрылось внезапным румянцем.

– Клевета, ваше высочество! – вскричал он с пылкостью. – Королева оказывала мне только дружескую благосклонность, которую она так благосклонно разливает на всех окружающих ее, и, если бы Ришелье был не духовным лицом, а военным, я заставил бы его, приставив шпагу к его горлу, отказаться от гнусной лжи, которую он выдумал.

– Не сердитесь, кузен, – сказал Гастон, смеясь. – Во-первых, добродетель королевы выше всего, что может выдумать и говорить кардинал; потом каждому известно, кроме моего брата короля, который как муж не должен ни знать, ни слышать ничего, что если его преосвященство так внимательно наблюдает за верностью королевы, то он делает это для собственной пользы. Он один влюблен в Анну больше нас всех и так старается удалить от нее всех, кого она могла бы полюбить, только потому, что она не скрывает своей ненависти к нему.

– Ее величество доказывает свой хороший вкус, ненавидя такого человека, – сказал герцог, с презрением делая ударение на этих словах. – Но куда это он шел в такое время один и пешком?

– Кто может это знать? Кардинал занимается политикой и дипломатией во всякое время и во всяком месте. Может быть, он идет лично, но тайно условиться с графами Карлиль и Голланд, посланниками от лондонского двора, вести переговоры о браке принца Уэльского с нашей сестрой Генриэттой Французской.

– Разве свадьба мадам Генриэтты с принцем Уэльским еще не решена? – спросил Морэ.

– Решена – да, но требования Ришелье замедлили и чуть было не расстроили этот брак. Кардинал в качестве духовного лица не хочет подать руки посланникам английского короля, а те этого требуют. Но граф де Бриенн нашел способ все примирить – добиться от англичан, чтоб они поверили нездоровью кардинала, который примет их в постели.

– Бриенн искусный человек, – сказал Монморанси. – Но я не могу допустить, чтобы кардинал шел заниматься политикой в этом костюме, который вовсе не похож на костюм прелата.

– Какой это костюм? Вы один видели его, кузен; он поспешил закрыть свой плащ, который вы раздвинули не с особенным уважением.

– Я не успел рассмотреть, но мне показалось, что панталоны были зеленые, а полукафтанье красное или желтое.

– Это карнавальное переодевание.

– Кардинал идет на какое-то свидание.

– Нам бы надо было идти за ним следом.

– Нет, – сказал принц, – у этого человека глаза на затылке.

– Ну, господа, надо же сделать что-нибудь, – сказал Морэ, который, чтоб согреться, топал ногою по снегу. – Если встреча с кардиналом отрезвила нас и прогнала нашу веселость, нет никакой причины оставаться здесь. На этом проклятом мосту замерзнешь. Воротимся в Лувр или, чтоб согреться, пойдем проведем часа два у Неве. Чем бы мы ни занялись, начнем с того, чтоб уйти отсюда, если не хотим превратиться в ледяные статуи.

– Не считая того, – подтвердил Монморанси, – что, если мы не остережемся, вместо того, чтоб срывать плащи с других, нам скоро придется защищать свои. Добрые люди, благородной промышленностью которых мы позаимствовались на время и которые, чтоб не конкурировать с нами, держались в стороне, по-видимому, хотят приняться за свои операции, видя, что мы перестали. Может быть, нам придется обнажить шпагу против них через несколько минут, а признаюсь, мне было бы неприятно замарать мою шпагу кровью подобных негодяев. Притом это наделало бы шуму; дозорные, может быть, захотели бы узнать причину шума, и мы были бы принуждены или убить с полдюжины, или позволить вести себя в Шатлэ.

Окончив эти слова, герцог указал на толпу людей зловещей наружности, находившуюся в десяти шагах, которые, по-видимому, совещались о том, следует ли просто прогнать незваных пришельцев или потребовать от них кошелька. Гастон взял герцога под руку.

– Да, кузен, – сказал он, – я понимаю, что эта перспектива вам не нравится. Брат мой Морэ и я можем пренебрегать этими неприятностями, потому что мы еще ничего не значим в государстве и отделались бы гримасой, которую брат мой король состроил бы нам. Я, Гастон Орлеанский, более ничего как гроссмейстер ордена негодяйства, который установил я, великим приором которого Морэ. Если бы дозорные застали нас в погоне за плащами на Новом мосту, нам ничего не могли бы сказать. Мы исполняем нашу должность негодяев. Но вы, Монморанси, герцог и пэр королевства, полководец, адмирал; вы не негодяй и пошли с нами сегодня просто из одолжения; я не прощу себе никогда, если доведу вас до западни. Уйдемте, господа.

– Вот и прекрасно! – вскричал Морэ. – Я не чувствую ни рук, ни ног, ни носа.

– Уйдемте, – продолжал принц, – но не в Лувр, господа, не в Лувр. В Лувре страшная скука сегодня; король Людовик XIII сегодня еще капризнее обыкновенного, сестра моя, Анна Австрийская, от которой, благодаря стараниям кардинала, он удаляется все более каждый день, также не очень желает сблизиться с ним и сегодня отправилась с визитом к герцогине де Шеврез. В Лувре мы будем смертельно скучать.

– Пойдем к Неве; вино там чудесное, а женщины очаровательны.

– Нет, Морэ, нет! У Неве мы можем встретиться с кардиналом.

– Но клянусь бородой великого беарнца, нашего отца, лучше скучать на смерть или очутиться лицом к лицу с кардиналом, чем морозить себе ноги.

– Успокойся, Морэ, ты не замерзнешь, я поведу тебя в самое жаркое место, и если ты будешь скучать в том месте, где я тебя оставлю, значит, уж только по своей охоте.

– Куда ты нас ведешь?

– Узнаешь.

Принц вынул кошелек, высыпал на руку десяток луидоров и, швырнув их в голову ночных воров, издали рассматривавших их, закричал:

– Ловите, негодяи! Это за потерю времени по нашей милости.

Между тем как негодяи дрались за золотые монеты, рассыпавшиеся по снегу, молодые люди, увлекаемые братом короля, добежали до конца моста к Дофиновой улице. У набережной граф Морэ остановился.

– Разве мы не подождем или не пойдем отыскивать наших друзей, убежавших за двумя первыми людьми, которые имели несчастье встретиться с нами? – спросил он.

– Сохрани меня Бог! – сказал Гастон. – Они слишком хорошие негодяи для того, чтоб я взял их в поверенные. Пюилоран, советник Негодяйства, нескромный и болтун; аббат де ал Ривьер пьяница и останавливал бы нас в каждом кабаке, а Рошфор, мой канцлер, так ослеплен своими достоинствами с тех пор, как мадам де Гелиан заметила, чтоб польстить ему, что у него начинает расти борода, что он способен, вместо того чтоб помочь мне, занять мое место возле красавицы, ожидающей меня.

– У тебя назначено свидание, Гастон?

– Это тебя удивляет?

– Нет, но свидание свиданию рознь. Не с одной ли из женщин Неве?

– Фи! С дамой, с одной из наших прелестных и знатных дам! Она назначает мне уже третье свидание, а на двух первых я не был.

– Почему?

– Сказать по правде, друг, я не посмел.

– Хороша причина!

– Ах! Брат, ты годом старше меня, но тоже был бы не храбрее. Не все женщины похожи на пансионерок Неве, с которыми сейчас становится ловко. Я сошлюсь на герцога; он гораздо старше нас; не правда ли, кузен, что есть женщины, глаза которых, как ни ласковы и нежны, внушают страх и робость?

– Это правда, ваше высочество, – серьезно отвечал герцог.

– Это именно случилось со мной. Но сегодня я решился и положился на обоих вас, чтобы поддержать меня и помочь мне.

– Вашему высочеству известно, как я вам предан, но я не вижу, каким образом могу быть вам полезен в подобном обстоятельстве, – сказал герцог Монморанси.

– И я также, – сказал Морэ.

– Пойдемте со мною. Я скажу вам это по дороге.

– Куда мы идем?

– Во дворец моей матери или, лучше сказать, в тот, который выстроил возле нее верный союзник.

– Кардинал!

– Мы идем в Малый Люксембург?

– То есть я иду туда один, потому что не могу, несмотря на мое желание, привести двух свидетелей на любовное свидание.

Он взял под руку своих двух товарищей и увлек их за собой.

– Послушайте, друзья мои, – сказал он, – вот чего я жду от вас. На улице Феру есть кабачок, куда аббат Ривьер водил меня один раз. Там вы найдете в ожидании меня яркий огонь и хороший стол. Я прямо веду вас туда. В этом костюме нас не узнает никто, притом в этом кабачке мало кто бывает. Сначала мы опорожним несколько бутылок анжуйского. Беарнец, мой уважаемый родитель, знавший в этом толк, имел привычку говорить, что бутылка хорошего вина служит лучшим приготовлением к любовному предприятию.

– Король Генрих IV был прав, – смеясь, сказал герцог. – Вино поддерживает храбрых и оживляет робких.

– Я хочу сегодня же применить на практике это правило, а никогда не представится лучшего случая, если кардинал, со своей стороны, отправляясь странствовать, оставляет мне свободный доступ в свой дом.

– Ах, Гастон! – вскричал граф де Морэ. – Ты говоришь нам слишком много или слишком мало, но настолько однако, что мы можем понять. Твоя снисходительная красавица, назначавшая тебе три свидания, не может быть никем иным, кроме как мадам де Комбалэ.

– Племянница кардинала!

– Она сама, господа, – сказал семнадцатилетний донжуан, самонадеянно приосанясь.

– Позвольте, ваше высочество, – сказал герцог Монморанси, – я приехал из армии с берегов Сентонжа и не знаю, что происходит при дворе, однако мне показалось, что мадам Комбалэ, после своего вдовства, особенно с тех пор, как дядя сделал ее статс-дамой королевы-матери, предалась строгой набожности. Она, кажется, уже не носит ни жемчуга, ни бриллиантов, ни нарядных платьев, и ее не видно ни на балах, ни в спектаклях. Мне говорили, что она ведет жизнь такую благочестивую и суровую, что ее величество Мария Медичи, ваша мать, очень уважает ее.

– Вот что действительно говорят вслух, но, так как вы не знаете, кузен, я вам скажу, что говорится тихо. Уверяют, будто после своего вдовства, и даже прежде, мадам де Комбалэ – любовница кардинала, а его преосвященство, который может назваться негодяем больше всех нас, назначил свою племянницу статс-дамой королевы только для того, чтобы эта интрига не стеснялась ничем и в то же время была скрыта от всех.

– Неужели у всех гугенотов есть племянницы? – воскликнул граф де Морэ.

– Таким образом, – продолжал Гастон, – каждый вечер, если он темный, госпожа де Комбалэ, торопясь засвидетельствовать почтение дяде, пробирается, закутанная в широкий плащ, вдоль люксембургских стен до смежного дворца, в котором живет его преосвященство. Говорят, эти ночные прогулки прекращаются, только когда он принужден удалиться по делам короля и по своим, как сегодня, тогда он предоставляет ей свободу.

– Которой она спешит воспользоваться, чтобы назначать свидание вашему высочеству.

– Эта женщина не любит оставаться не занятой, – флегматически заметил Морэ.

– Тогда она с трудом простит вашему высочеству, что вы заставили ее потерять два вечера.

– Ба! Она надеется наверстать потерянное в третьем.

– И ей-богу, она не ошибется! – сказал молодой принц с победоносным видом. – Сегодня вечером я не хочу отступать ни на шаг и принял для этого предосторожности.

Гастон вынул из кармана своего полукафтанья ключик, который вложил в руку герцога Монморанси.

– Вот, кузен, – сказал он, – ключ, который она мне дала, что бы я мог входить к ней инкогнито. Я отдаю его вам. Когда мы немножко согреемся в кабаке на улице Феру, я доведу вас до двери, которой принадлежит этот ключ; отоприте ее сами и, когда я войду, заприте за мною. Не будучи в состоянии вернуться, я должен буду идти вперед.

– Очень благоразумно придумано, но, когда вы захотите уйти, кто отопрет вам дверь?

– Вы, кузен; вы и Морэ. Вы воротитесь для этого, когда настанет время. Господа, вы старше меня, и особенно вы, Монморанси, очень опытны в таких делах, скажите мне, сколько, по вашему мнению, мне нужно времени, чтоб с честью окончить это дело?

– Ваше высочество, двадцатилетняя вдова, племянница духовного лица, да ханжа вдобавок, всегда делает три четверти дороги, если не проходит ее всю вперед.

– Очень мило сказано! – с восторгом вскричал Морэ. – Генрих, у вас, верно, была целая дюжина любовниц-ханжей!

– Но ее глаза, любезный герцог, ее глаза жгут мне мозг и отнимают от меня все мужество, – сказал молодой принц не без некоторого замешательства. – Когда она на меня не смотрит, я чувствую себя способным на все; как только она на меня взглянет, я оторопеваю.

– Это очень просто, – возразил герцог. – Как только настанет минута, потушите свечу и будьте спокойны, темнота не заставит ханжу остановиться на дороге.

– Vente-saint-gris! – вскричал с радостью маленький принц. – Это чудесный совет, я сейчас им воспользуюсь.

– Золотые ваши речи, Монморанси! – вскричал Морэ. – Как жаль, что он не хочет вступить в орден негодяйства! Я сейчас уступил бы ему мою должность великого приора; он заслуживает ее более меня.

Трое молодых людей шли в обратном направлении по той самой дороге, по которой час тому назад шел кардинал, но они скоро поворотили налево, к улице Феру. Таверна, к которой они направлялись, была единственным домом на улице, выказывавшим еще в этот час освещенные окна за железной решеткой, закрывавшей их снаружи. Только, вопреки тому, как сказал молодой принц, что это было место немноголюдное, где, именно потому, что там не бывало почти никого, они не подвергались опасности быть узнанными, в эту минуту слышался страшный шум пьяных голосов, крики и ругательства. Точно будто куча воплощенных демонов тут поселилась.

– О! О! Господа, – сказал Гастон, вдруг остановившись, – мы не можем войти туда; это будет неблагоразумно; таверна эта возле Люксембурга и должна быть наполнена в это время телохранителями кардинала, которые могут, не зная нас, поссориться с нами. Я предпочитаю на этот раз обойтись без средства, предписываемого Беарнцем, и удовольствоваться тем способом, который предложил мне герцог. Пойдемте; я вас доведу до двери, за которой меня ждут.

Они спустились по улице Феру до улицы Гарансьер. Там молодой принц остановился у маленькой и низкой двери большого и мрачного здания.

– Тут, – сказал он.

Эта дверь была та самая, в которую кардинал вышел в тот же вечер так осторожно.

– Отоприте, кузен, – тихим голосом сказал Гастон.

Герцог ощупью отыскал замóк, вложил ключ и старался его повернуть.

– Эта дверь отперта, – сказал он. – Верно, ее забыли запереть.

– Это все равно, – сказал принц, не обративший внимания на это странное обстоятельство.

Он переступил порог и обернулся сказать:

– Теперь, кузен, заприте меня и приходите отпереть через час. По милости вашего доброго совета, этого будет достаточно, чтоб благополучно кончить мое приключение.

Герцог повиновался, запер дверь и вернулся к своему товарищу, который сказал ему презрительным тоном, не весьма лестным для его августейшего брата:

– Что вы об этом скажете, Генрих? Не думаете ли вы, что если когда-нибудь Гастон Орлеанский попадет в яму, то, наверно, не по недостатку осторожности?

– Гастон еще так молод, – отвечал герцог.

– Ба! Лета не значат ничего. Поверите ли вы мне, де Монморанси, я знаю наверно, что великий Беарнец, его благородный отец и мой, все свое хорошее отдал своим любовницам, а жене отдал шелуху. Наш король Людовик XIII терпеть не может женщин, а наш брат Гастон боится всего; дети ли это его, храбрейшего из храбрецов, который перецеловал бы всех женщин в своем королевстве, если б мог? Я незаконный его сын и только годом старше Гастона, но я не боюсь ничего, и если б мне случилось на один час занять место моего брата, французского короля, королева Анна Австрийская, в продолжение десяти лет своего замужества остающаяся девственницей, через десять месяцев подарила бы мне дофина. Теперь, любезный Генрих, – прибавил граф де Морэ, переменив тон, – как вы желаете? Хотите ждать целый час здесь, на снегу и на ветру, нашего приятеля Гастона или не думаете ли, как и я, что нам во сто раз будет лучше у камина в таверне на улице Феру?

– В моем выборе сомневаться нечего, – отвечал герцог.

– Пойдемте же, когда так; и если там действительно телохранители кардинала, так как мы не станем вмешиваться в их дела, то надо надеяться, что и они не станут вмешиваться в наши.

– Вы правы, Морэ. Притом телохранители кардинала все дворяне, с которыми вовсе не бесславно находиться. Пойдем, попросим места у их огня.

Они вернулись назад и, не обращая внимания на шум, продолжавшийся внутри, решительно вошли туда. Мы оставили кардинала у герцогини де Шеврез, оставим и Гастона Орлеанского, вошедшего к племяннице кардинала, хорошенькой и набожной госпоже де Комбалэ; мы воротимся к ним несколько позднее, а теперь последуем за герцогом де Монморанси и незаконным сыном Генриха IV, Антоаном де Морэ, в таверну на улице Феру.