Больная Муза

 
О Муза бедная! Скажи мне, что с тобой?
Твои глаза полны полуночных видений,
И на твоих щеках проходят чередой,
В тупом безмолвии, испуг и исступленье.

Ночные призраки и муж нездешний твой
Струили ль вновь из урн и жуть и упоенье?
Тяжелый сон тебя коварною рукой
Увлек ли в тонкие, смертельные селенья?

О, если бы всегда, здоровием дыша,
Твоя была полна дум радостных душа,
И кровь крещеная текла б легко и плавно,

Как звуки гордые античного пэана,
В которых царствует родитель песен, Феб,
И вседержавный Пан, дарующий нам хлеб!
 

Продажная Муза

 
О Муза жалкая, любовница дворцов,
Когда Январь нашлет на нас Борей холодный,
Найдешь ли, вечером тоскуя безысходно,
Для посиневших ног немного угольков;

Иль плечи оживишь под лаской мимолетной
Полуночных лучей, проникнувших под кров?
Сберешь ли золото лазурных вечеров,
Когда карман твой пуст и день грозит голодный?

Ты век должна, чтоб хлеб насущный получить,
При чуждых алтарях кадилами кадить,
Молебны петь богам, непризнанным тобою,

Или на площадях, показывая грудь
И запретив слезам сквозь дикий смех блеснуть,
Кривляться и плясать пред грубою толпою.
 

Дурной монах

 
В былых монастырях со стен глядела живо
Святая Истина, в их росписи цветной,
И вид тот согревал мечтой благочестивой
Сердца и облегчал им подвиг их земной.

В те дни, когда цвела еще Христова нива,
Иной святой монах, для нас уже чужой,
Так возвеличил Смерть рукою нестроптивой,
Избравши кладбище своею мастерской.

Душа моя, ты склеп, и я в тебе от века
В тупом бездействии живу, как инок некий.
Ничто не красит стен обители моей.

Сумею ль превратить – монах, забывший Бога —
Живое зрелище судьбы моей убогой
В работу рук моих и свет моих очей?
 

Враг

 
Вся молодость была жестокою грозою,
Лишь изредка живым пронизанной лучом.
Так много сгублено и громом и водою,
Что нет почти плодов златых в саду моем.

На мыслях уж лежат туманы листопада,
И мне не обойтись без граблей и лопат,
Чтоб вновь создать дождем разрушенные гряды,
Где вырыла вода могил глубоких ряд.

Найдут ли поздние цветы моих мечтаний
Вновь пищу, нужную для их произрастанья,
В саду том, где давно ничто уж не цветет?

О горе горькое! Жизнь нашу время гложет,
И враг неведомый, что сердце нам грызет,
Пьет кровь и нашею утратой силы множит.
 

Неудача

 
Нет, ноша слишком уж тяжка!
Поднять ее Сизиф лишь может.
Хоть сердце в труд художник вложит —
Искусство долго, Жизнь кратка.

Могил надменных избегая,
Уходит сердце в час скорбей
На кладбище погибших дней,
Марш похоронный отбивая.

– Алмазов много спит во мгле,
На дне пучины иль в земле,
От лотов и лопат далеко.

И не один цветок цветет
И мед, как тайна сладкий, льет
Среди безлюдности глубокой!
 

Прежняя жизнь

 
В тени я портиков высоких жил годами.
Был отблеск солнц морских на камнях их зажжен,
И стройные ряды торжественных колонн,
Как грот базальтовый, чернели вечерами.

Валы, качавшие на лоне небосклон,
Неслись, и голос их, всесильными громами
Звуча, был сказочно с закатными цветами,
Горевшими в глазах моих, соединен.

Так прожил долго там я в неге безмятежной
Среди лазури, волн и тканей дорогих,
И благовонных тел невольников нагих,

Что освежали лоб мне пальмами прилежно
И только к одному стремились – угадать,
Зачем мне суждено так горько изнывать.
 

Цыгане в пути

 
Пророческий народ с горящими зрачками
Вчера пустился в путь, и матери детей
Несут или к сосцам искусанных грудей
Дают им припадать голодными губами.

Мужчины вслед идут за крытыми возами,
Где семьи спрятаны от зноя и лучей,
На небо устремив тяжелый взор очей,
Уже покинутых неверными мечтами.

Таясь среди песка, глядит на них сверчок,
И песня звонкая слышна им вдоль дорог;
Цибела ради них свои сгущает сени,

И в расцветающей пустыне бьет родник
Для этих странников, чей жгучий взор проник
В знакомую страну глухих грядущих теней.
 

Человек и море

 
Свободный человек, любить во все века
Ты будешь зеркало свое – родное море.
Ты душу узнаешь в его глухом просторе,
И бездна дум твоих не менее горька.

Ты погружаешься в свое изображенье,
И руки и глаза насытив, и твой дух,
Средь гула гроз своих, порою клонит слух,
Внимая бешеной, неукротимой пене.

Вы оба с ним равно угрюмы и темны;
Никто, о человек, твоей не мерил бездны,
О море, никому до дна ты не известно,
И не раскроете вы тайной глубины.

И все же, вот уж ряд веков неисчислимый,
Как вы сражаетесь, раскаянье забыв
И жалость, вняв резни и гибели призыв,
О братья и враги в борьбе непримиримой!
 

Дон Жуан в аду

 
Когда был Дон Жуан к глухим подземным водам
Отозван и свою Харону лепту дал,
Бродяга сумрачный, сверкая взором гордым,
Рукою мстительной и сильной весла взял.

С грудями вялыми, раскрывши одеянья,
Сбежались женщины к нему со всех сторон,
Подобно стаду жертв, ведомых на закланье,
И слышен был во тьме протяжный, горький стон.

Слуга его твердил со смехом господину
Про долг. Его отец нетвердою рукой
На сына дерзкого, презревшего седины,
Указывал теням, бродившим за рекой.

Дрожа под трауром, печальная Эльвира,
Простившая обман и слезы тайных мук,
Казалось, все ждала от прежнего кумира
Улыбки сладостной, как первой клятвы звук.

Застывши на корме, закованный весь в латы,
Муж каменный делил рулем угрюмый вал,
Но чуждый всем герой, на меч склонясь, куда-то
Глядел и никого кругом не узнавал.
 

Наказание гордости

 
В те дивные года, когда, дыша любовью,
Ум смертный изучал одно лишь Богословье,
Один среди святых, прославленных мужей
– Сердца расшевелив огнем своих речей,
Согрев восторгами их черные глубины,
К престолу Вышнего и славе Голубиной
Сумевши, для себя нежданно, обрести
Одним лишь Ангелам доступные пути —
Смущен, как человек, поднявшийся на скалы,
Воскликнул, в приступе гордыни небывалой:
«Ничтожный Иисус! Высоко ты взлетел!
Но если б развенчать тебя я захотел,
С твоею славою сравнилось бы паденье,
И стал бы ты пустой и смехотворной тенью!»

Он в тот же самый миг был разума лишен.
Свет солнца яркого того был омрачен.
Первоначальный мрак в уме том воцарился,
Который храмом был и роскошью светился,
И где под сводами сверкало все огнем.
Молчание и ночь одни остались в нем,
Как в склепе, навсегда свои замкнувшем двери.

С тех пор был превращен в бездомного он зверя.
И летом и зимой, не видя ничего,
Полями он бродил, немое существо,
Неряшливый старик, чужой всему на свете,
И бегали за ним и насмехались дети.
 

Красота

 
О смертные, как сон я каменный прекрасна.
Изранен тот, кто раз прильнул к моей груди,
Но ей дано зажечь в поэте жар любви,
Как вещество миров, бессмертной и безгласной.

Как сфинкс непонятый, царю я в вышине;
Спит сердце снежное под грудью лебединой;
Застыв, я линии не сдвину ни единой;
Не плачу никогда, и смеха нет во мне.

Поэты пред моим торжественным молчаньем,
Напоминающим лик мраморных богов,
Все ночи посвятят суровым послушаньям;

Ведь мне, чтоб ослепить безропотных рабов,
Два зеркала даны, в которых все чудесно —
Широкие глаза, с их ясностью небесной.
 

Идеал

 
Нет, никогда толпа прелестниц пошловатых,
Испорченных плодов ничтожных наших дней,
В уборе их одежд и поз замысловатых,
Не сможет утолить мечты души моей.

О Гаварни, поэт улыбок томно-бледных,
Не для меня ты дев больничных рисовал;
Я не могу найти средь роз твоих бесцветных
Цветка, похожего на красный идеал.

Но сердцу дороги, глубокому, как бездна,
Вы, Лэди Макбет, дух преступный и железный,
Эсхилова мечта, расцветшая средь льдов,

Иль ты, немая Ночь, ты, дочь Микель-Анджело,
Раскрывшая, во сне склонясь на мрамор белый,
Красы, достойные страстей полубогов.
 

Гигантша

 
В те времена, когда могучая Природа
Творила каждый день чудовищных детей,
С гигантшей юною я жить хотел бы годы,
Как при царевне кот, ласкающийся к ней;

Дивиться, как цветет с душою вместе тело,
Растущее легко средь бешеных затей;
Угадывать грозу, что в сердце закипела,
По влажной пелене в зрачках ее очей;

На воле исходить ее младое лоно,
Вползать на верх колен по их крутому склону,
А летом, иногда, когда, от злых лучей

Устав, она в полях раскинется широко,
Спать беззаботным сном в тени ее грудей,
Как мирное село в тени горы высокой.
 

Запястья

 
Одежды сбросила она, но для меня
Оставила свои гремящие запястья;
И дал ей тот убор, сверкая и звеня,
Победный вид рабынь в дни юного их счастья.

Когда он издает звук резвый и живой,
Тот мир сияющий из камня и металла
Дарует мне восторг, и жгучею мечтой
Смесь звуков и лучей всегда меня смущала.

Покорствуя страстям, лежала тут она
И с высоты своей мне улыбалась нежно;
Любовь моя текла к подруге, как волна
Влюбленная бежит на грудь скалы прибрежной.

Очей не отводя, как укрощенный тигр,
Задумчиво нема, она меняла позы,
И смесь невинности и похотливых игр
Давала новый блеск ее метаморфозам.

Рука ее, нога, бедро и стан младой,
Как мрамор гладкие и негой несравнимой
Полны, влекли мой взор спокойный чередой;
И груди, гроздия лозы моей родимой,

Тянулись все ко мне, нежней, чем духи Зла,
Чтоб душу возмутить и мир ее глубокий,
Но недоступна им хрустальная скала
Была, где я сидел, мечтатель одинокий.

Казалось, совместил для новой цели Рок
Стан стройный юноши и бедра амазонки,
Так круг прекрасных чресл был пышен и широк
И так был золотист цвет смуглый тальи тонкой.

– Усталой лампы свет медлительно погас;
Лишь пламя очага неверное горело,
Дыша порывами, и кровью каждый раз
Вздох яркий заливал янтарь родного тела.
 

Маска
Аллегорическая статуя во вкусе Возрождения

 
Какое дивное пред нами изваянье!
В изгибах тела мощь и нега разлиты
Обильно и цветут в божественном слияньи.
Все дышит чарами чудесной красоты
В той женщине. Она достойна скрасить ложа
Роскошные дворцов, деля на долги дни
Досуг духовного владыки или дожа.

На эту властную улыбку ты взгляни,
Самодовольную и полную истомы;
На этот страстный взор, дар благостных Харит;
На нежное лицо, где сердцу все знакомо
И каждая черта победно говорит:
«Меня призвала Страсть; Любовь венок сплела мне!»
Тот мрамор, царственным величьем одарен,
Безгрешностью своей в нас разжигает пламя.
Давайте обойдем его со всех сторон.

Безбожного творца безумное хуленье!
Глядит лицом двойным, по прихоти резца,
Богиня дивная, сулившая забвенье!

Но нет! То маска лишь, смутившая сердца,
Тот лик, трепещущий в блаженном упоеньи,
Как будто бы от ласк, не знающих конца.
А настоящий лик, скосившись от мучений,
Немеет позади неверного лица.

– Унылая Краса! Твои святые слезы
Державною рекой стекают в грудь мою!
Я ложью опьянен твоей и жадной грезой
Волну твоих очей страдальческих я пью!

– Но плакать ей зачем? К ней Рок ведь благосклонен,
И всех бы красотой пленить она могла.
Какой таинственный недуг ей гложет лоно?
О том она скорбит, безумный, что жила
И что живет еще. Но то всего больнее
И дрожью всю ее томит по временам,
Что завтра надо вновь ей жить, уснуть не смея,
И послезавтра жить, и вечно – как и нам!