Но, когда эта черта проведена, по разные стороны мы обнаруживаем двух человек, которые угодили в противоположные группы, хотя по всем параметрам похожи друг на друга больше, чем на большинство представителей собственной категории. Один из них очутился «в пределах нормы», а другой – «за». Если вы из тех, кто оказался в категории «за пределами нормы», у вас больше вероятность получить помощь, в том числе и доступ к услугам и лечению. При этом ваш ближайший сосед, попавший в категорию «нормальных», сталкивается приблизительно с такими же трудностями, но ничего об этом не знает и не располагает полезными ресурсами. С другой стороны, он не получает и всего того, с чем ассоциируется ярлык «ненормальный», и, возможно, избавлен от стигматизации.

И все же, если бы мне пришлось провести произвольную черту, основываясь на типичных результатах тестов на внимательность у разных людей, насколько хорошо эти результаты соответствовали бы тем сложностям «в реальной жизни», о которых говорит DSM-5? Короткий ответ – так себе, и вот почему: способность человека «сопротивляться отвлекающим факторам» существует не в вакууме. Она живет в мозге вместе с целым сонмом других особенностей его устройства, которые иногда усугубляют, а иногда компенсируют конкретную проблему. В свою очередь, этот мозг существует в среде с особым набором требований, и иногда ему легко их удовлетворять, а иногда нет.

Это объясняет, почему диагностические критерии СДВГ строятся скорее на функциональности, нежели на типичности. Клиницисты предпочитают не измерять в лаборатории, насколько человек рассеян, а задавать вопросы относительно «негативного влияния на функционирование» у конкретного человека. По данным Центра контроля заболеваний диагноз СДВГ получают в США около 9,4 % детей, и эта доля неуклонно растет. А если СДВГ есть практически у каждого десятого ребенка, нельзя считать, что это «ненормально», правда? Я просто хочу сказать, что, когда речь заходит об устройстве нашего мозга, важно понимать, что типичность (насколько часто те или иные особенности устройства мозга встречаются у разных людей) и функциональность (насколько хорошо эта особенность устройства мозга помогает человеку в конкретных условиях) – это разные критерии, и «норму» можно определять и через тот и через другой параметр.

Эта СТРАНная наука

Чтобы еще сильнее все запутать, позвольте мне заронить семя (сомнения) относительно роли культуры в исторических определениях как типичности, так и функциональности. Прежде всего, если речь идет о типичности, и ученые, и потребители научных данных в равной степени обязаны задать себе важный вопрос: похожи ли те, кого мы исследуем, на обитателей реального мира, относительно которых мы хотим сделать те или иные выводы?

Ответ на этот вопрос почти всегда отрицательный. Как остроумно заметил Джозеф Хенрих, профессор эволюционной биологии, и его коллеги, люди, которых мы изучаем, те, на ком основано само определение типичности, очень СТРАНные^[27]. То есть подавляющее большинство наших знаний о том, как устроены люди, получены в ходе исследований, проводимых на выборках из западных, образованных, индустриальных, богатых и демократических СТРАН^[28]. Большинство испытуемых в этих исследованиях – белые студенты колледжей. Если вы проводите в обществе студентов столько же времени, сколько и я, от такой очевидной необъективности выборок впору занервничать^[29].

Я не собираюсь приукрашивать действительность. Большинство научных данных в этой книге, в том числе некоторые мои работы, основаны на СТРАНных выборках. Очевидно, мои возможности объяснить вам, как устроены лично вы, несколько ограниченны, особенно если вы не происходите из вышеуказанных СТРАН. Мы изо всех сил стараемся охватить в своей лаборатории весь диапазон нейрофизиологического разнообразия, и, если вам интересно предоставить свой мозг для научных исследований или просто больше о нем узнать, посмотрите раздел Research на моем сайте chantelprat.com. Однако, несмотря на зияющие пробелы в современных исследованиях, я убеждена, что основные принципы, которые мы обсуждаем в этой книге, те биологические пространства, в которых обитает мозг человека, и те сложные пути, которыми среда влияет на эти пространства и формирует их, применимы к мозгу любого человека, где бы он ни жил и чем бы ни занимался.

А это подводит меня ко второму принципу роли культуры в определении функциональности того или иного образа мыслей, поведения или чувств. История о водителях автобусов и таксистах дает нагляднейший пример того, как функциональность устройства мозга зависит от контекста, в котором мозгу приходится трудиться. Не сомневаюсь, вы вполне можете представить себе профессию, в которой крайне функциональной будет «отвлекаемость», – скажем, когда нужно улавливать неожиданные перемены в своем окружении и соответственно адаптироваться к ним. Об этом вы подробнее прочитаете в главе «Адаптируйся» и узнаете, что наш мозг, скорее всего, эволюционировал именно в таких условиях – а не в условиях размеренной офисной работы с девяти до пяти и не в школьном классе.

Все это лишь затейливый способ объяснить, почему эта книга не скажет вам, нормальный у вас мозг или аномальный, и даже не поможет определить, хорошо вы функционируете или плохо. Даже если бы меня интересовали ответы на эти вопросы, для такой задачи у меня недостаточно квалификации. По большей части люди, которых я изучаю в лаборатории, попадают в категорию «типичных»^[30]. И хотя мне нравится думать, что моя работа в этой области отчасти помогает понять, что это значит, когда кого-то признают «ненормальным», должна также признаться, что мне очень неплохо жилось бы в мире без подобных категорий.

Может быть, нам лучше попытаться осознать, что люди – существа многогранные, ведь так и есть на самом деле? Безусловно, такое мировоззрение усложнит постановку диагноза, лечение и обучение, но, по-моему, нет никаких сомнений, что от этого они станут только эффективнее. Как, надеюсь, показывает пример СДВГ, все мы попадаем в какие-то категории по разным осям бытия. По какому-то параметру у нас могут быть предельные показатели, но насколько это проблематично, зависит от множества других факторов, в том числе от окружающей среды. Обратное тоже верно – иногда наши мысли, чувства и поведение и правда проблематичны, но у этого могут быть разные причины – совокупность разных черт, каждая из которых «в пределах нормы», однако их уникальное сочетание порождает идеальный шторм.

В этой книге я определю некоторые такие оси функционирования мозга в надежде помочь вам оценить, какое место вы занимаете в многомерном пространстве различий. Ведь недаром мистер Фред Роджерс, сыгравший важнейшую роль в формировании моего юного мозга, как-то заметил: «Наша жизненная цель как человеческих существ – помогать людям понять, насколько редок и ценен каждый из нас, понять, что у каждого из нас есть что-то такое, чего нет и никогда не будет больше ни у кого»^[31]. Поэтому, когда тот же самый мозг прочитал слова Стивена Пинкера, что «у всех нормальных людей одинаковые физические органы, и именно поэтому у нас неизбежно должны быть одинаковые органы мышления»^[32], он подумал: «Ну надо же, какая чушь!»^[33]

Ведь, как говорит рэпер Фаррел Уильямс, «похоже, да не то же».

Какая разница?

Признаться, я не думаю, что Пинкер пытался убедить читателей, будто мы все и вправду в точности одинаковы. Думаю, он скорее имел в виду другое – вопрос, стоит ли обращать внимание на наши различия, особенно на фоне всех общих черт. «Различия между нами, как бы бесконечно завораживающе они ни проявлялись в нашей жизни, – пишет Пинкер, – имеют очень мало значения, когда речь идет о том, как работает наш мозг^[34]»^[35]. Если на минуту забыть, что в этой «малозначительной» области лежит вся моя профессиональная деятельность, я вижу в этом здравое зерно.

Добавим к нашим размышлениям научное обоснование, для чего обратимся к результатам исследований мозга^[36], и я, с вашего разрешения, познакомлю вас с нервной системой, принадлежащей нематоде^[37] Caenorhabditis elegans, для краткости C. elegans. Нервная система C. elegans состоит аж из 302 нервных клеток, то есть нейронов^[38]. Эти нейроны, в свою очередь, взаимодействуют с 132 мускулами и 26 органами^[39]. Пожалуй, всем нам очевидно, что C. elegans устроена довольно незатейливо. И хотя я думаю, что даже Пинкер сумел бы признать, что мысль о различии между устройством нервной системы C. elegans и нашего мозга довольно-таки увлекательна, если нас интересует работа разума, все же большинство знаний об устройстве нашего мозга получено на простых моделях. Иначе говоря, разница между людьми и круглыми червями не так уж интересна, если мы изучаем работу мозга – по крайней мере, на каком-то уровне.

Пожалуй, надо объяснить.

Обе нервные системы – это машины по выявлению информации, созданные, чтобы собирать данные об организме и его окружении и на их основе принимать оптимальное решение, что делать дальше^[40]. Для этого они часто применяют одни и те же механизмы. Базовая единица обработки информации, нейрон, – это изумительная клетка, которая ловко умеет накапливать данные о том, что происходит в окружающем ее мире. При этом она отправляет свой «краткий отчет» о положении вещей дальше по цепочке коммуникации. На принимающем конце каждого нейрона расположен пучок ответвлений – дендритов^[41], которые тянутся к соседним клеткам и пытаются подслушать их версию обстановки в мире. Нейрон накапливает данные ежемоментно на основании количества и типа получаемых сигналов – и так до тех пор, пока не достигнет порога. А тогда – бабах! – он присоединяется к тесной компании сплетников и выпускает свои химические сигналы в пространство, где его подслушивают другие нейроны. Если вам хочется по-настоящему, по-олдскульному разобраться в специфическом процессе, в ходе которого химические сигналы открывают и закрывают физические каналы, которые, в свою очередь, меняют электрическое напряжение внутри нейрона^[42] и заставляют открываться новые каналы, попробуйте вбить слова action potential (потенциал действия) в поисковую строку на YouTube – там много отличных анимационных роликов^[43]. А пока достаточно сказать, что у C. elegans и у человека этот процесс в общем и целом проходит одинаково.

На самом деле между физиологией нейронов человека и нематоды настолько много общих черт, что на изучение C. elegans выделяют сотни миллионов долларов государственных субсидий. Все то, что мы узнали благодаря этим исследованиям, описано в десятках книг^[44] с названиями вроде «Нейробиология генома Caenorhabditis Elegans» и «Старение: чему нас учит C. Elegans» (мое любимое – «Книга червей»). Естественно, если задаться вопросом о различиях между мозгом разных людей на фоне того, сколько у нас общего с круглым червем, то легко прийти к выводу, что эти различия совсем несущественны.

Перейдем к другому концу спектра – поговорим о разнице между ментальной жизнью людей и шимпанзе, наших ближайших ныне живущих родственников. Как можно представить, наш мозг поразительно похож на мозг шимпанзе. Это вполне логично, особенно если вспомнить, что участки ДНК, в том числе определяющие устройство мозга человека и шимпанзе, перекрываются на 95 %^[45]. Однако функциональные следствия этой пятипроцентной разницы позволяют мне написать книгу на общем символьном языке, который вы можете понять, в то время как дикие шимпанзе по-прежнему проводят большую часть времени за добыванием пищи и выискиванием друг у друга вшей ради поддержания социальных связей.

Это сравнение помогает проиллюстрировать, что маленькие различия могут привести к большим последствиям, особенно когда речь идет об отношениях между сознанием и мозгом. Но, поскольку вы никогда не были шимпанзе, приведу несколько более близких нам примеров. Помните, что вы чувствовали, как мыслили и как вели себя, когда были подростком?^[46] С тех пор время оставило на вашем мозге много шрамов, а череда нейрофизиологических изменений наверняка оказала сильное воздействие на вашу ментальную жизнь. Вот вам еще более тонкое различие: сравните, как вы себя чувствуете сразу после пробуждения и поздно вечером. В пределах суточного цикла изменения нейрохимических сигналов органа, который руководит ритмами вашего мозга, – супрахиазматического ядра – может оказать крайне зрелищное воздействие на работу ваших внутренних механизмов. Есть надежда, что размышления о диапазоне состояний, в котором может находиться ваш мозг и сознание, поможет вам подступиться к мысли, как на самом деле релевантны мелкие различия. Но, прежде чем вы решите, насколько они важны, позвольте мне добавить научных фактов.

Возьмем, к примеру, мои ранние исследования того, как сотрудничают полушария мозга, чтобы помочь вам понять истории, которые вы читаете или слушаете. Чтобы лучше разобраться, какую работу выполняет для вас мозг в этих ситуациях, рассмотрим следующее предложение:

Стог сыграл важную роль, поскольку ткань порвалась.

Это совершенно законное, грамматически верное предложение, однако вы, вероятно, несколько растерялись, прочитав его. Дело не в том, что вы не поняли предложение как таковое. Вероятно, вы знаете значение всех слов. И можете воспользоваться своими лингвистическими познаниями, чтобы понять, как соотносятся значения разных слов друг с другом. В частности, на основании порядка слов и их грамматических форм вы знаете, что важную роль сыграл именно стог, а не ткань. Кроме того, вы понимаете, что эта роль имеет какую-то причинно-следственную связь с действием, описанным глаголом порвалась. Но вы все равно не можете взять в толк, что здесь, черт возьми, происходит.

Дело вот в чем: когда мы сталкиваемся с письменной или даже устной речью, мы понимаем ее на разных уровнях. На первом уровне, который мы только что обсуждали, наше понимание основано исключительно на лингвистической информации, заключенной во фразе. Но на втором мы уже толкуем эту информацию в широком контексте всего, что мы знаем о окружающем мире и о том, что происходит вокруг нас в данный момент.

Причина, по которой предложение про стог кажется каким-то странным, состоит в том, что оно вырвано из контекста. Насколько иначе вы поняли бы его, если бы я сказала вам, что это фрагмент истории о прыжке с парашютом? Надеюсь, все тут же сложилось бы с приятным щелчком, и вместо совокупности разрозненных идей вы увидели бы сценарий, который можете вообразить, словно коротенький видеоролик, проигрывающийся у вас в мозге. Если так, значит, мозг соединил точки между тем, что вы уже знаете о реальном мире (гравитация, устройство парашюта), и тем, что было написано на странице. Поэтому вам стало понятнее, почему стог мог сыграть важную роль.

В этих двух способах понимания речи важно то, что исследования, проведенные на людях после черепно-мозговых травм, по-видимому, указывают, что в этих процессах задействуются разные участки мозга. До моих исследований было принято считать, что за понимание идей, напечатанных на странице, отвечает левое полушарие, которое, как правило, занимается переработкой лингвистической информации^[47], в то время как правое полушарие, которое, как правило, занимается скорее зрительными и пространственными образами, реконструирует сценарий^[48]. Однако эти представления, как и бо́льшая часть того, что нам известно об устройстве и работе мозга, основаны на данных, усредненных по группам испытуемых.

При этом первопроходцы в области исследования чтения, в том числе мой университетский научный руководитель Дебра Лонг, учат нас, что не все люди понимают прочитанное одинаково^[49]. Мне стало интересно, не зависят ли эти различия от того, как именно происходит распределение труда между мозговыми полушариями у конкретных людей. Чтобы проверить эту гипотезу, я провела исследование, в ходе которого наблюдала, что запоминает из одной и той же истории каждое полушарие более чем 200 испытуемых с разными уровнями навыков чтения^[50].

Вот как были устроены эксперименты: участников просили прочитать и попытаться запомнить короткие, на одну-две фразы, истории, которые появлялись перед ними по центру экрана компьютера. После того, как они прочитали эти истории, им показывали последовательности слов, которые появлялись либо в центре экрана, либо немного левее или правее того места, где их просили сосредоточить взгляд. Задача была простой: нажатием кнопки как можно быстрее показать, что слово, вспыхнувшее на экране, встречалось в одной из историй. Например, если я дам вам прочитать предложение про стог, а потом на экране появится слово «роль», вам необходимо нажать кнопку, потому что это слово было в предложении.

На основании закономерностей ответов участников мы смогли методами обратной инженерии отчасти определить, каким способом каждое из полушарий обрабатывало истории. Скажем, иногда мы вставляли слова вроде «парашют», которые в историях не встречались, но тематически были с ними связаны. Если участники не сразу отвергали эти слова или по ошибке говорили, что видели их, у нас появлялись надежные данные, что они поняли широкий контекст сценария. Лингвистический тип этого понимания мы определяли, проверяя, не быстрее ли испытуемые опознают слова вроде «роль», если показывать их после слов, лингвистически связанных с ними, (после слова «стог»), чем после слов из других грамматических частей того же предложения (после слова «ткань»).

Последний хитрый прием мы использовали, чтобы определить, как именно каждое полушарие участвует в разных способах понимания. Поступление информации от глаз в мозг устроено так, что все, что исходит с левой стороны от места, куда мы смотрим, сначала попадает в правое полушарие, и наоборот. Хотя оба полушария здорового мозга в дальнейшем делятся информацией друг с другом, разница в скорости и закономерностях реакции на слова, показанные на экране слева или справа, снабжает нас важнейшими сведениями о том, как каждое полушарие обработало прочитанные фразы.

Хотя все участники нашего исследования были студентами без диагноза «неспособность к чтению» (иначе говоря, все они попадали в категорию «типичных»), разница в навыках чтения у них привела к тому, что у каждого мозг решал задачи по-своему, особенно правое полушарие. В результате мы выяснили, что за понимание лингвистической структуры текста у всех наших чтецов и правда отвечало левое полушарие (то есть именно оно понимало, что важную роль сыграл стог, а не ткань), и это можно было предсказать по исходным данным испытуемых. Однако у участников с относительно неразвитыми навыками чтения восприимчивым к лингвистическим связям оказалось и правое полушарие. А вы говорите, язык – целиком и полностью функция левого полушария! Более того, когда надо было понять сценарии историй, оба полушария относительно неумелых читателей спотыкались на словах вроде «парашют», что показывало, что они восприимчивы не только к лингвистическим аспектам, но и к сценариям. С другой стороны, у самых умелых чтецов восприимчивым к сценариям оказалось только левое полушарие. Парадокс в том, что, как выяснилось, у самых умелых чтецов правое полушарие словно Джон Сноу из «Игры престолов»: оно ничего не знает. Их реакция не меняется, когда слова вроде «роль» появляются после «парашют» и после «ткань» (да и после слова «ворона»). И хотя наши испытуемые не спотыкались на словах вроде «парашют», связанных с историями лишь тематически, их смущали слова, которые не имели к историям никакого отношения.

В итоге ни один испытуемый в ходе моего эксперимента не показал результатов, которые можно было бы предсказать на основании данных, получаемых, когда усредняешь группы испытуемых с разными навыками чтения. Это как взять целую комнату людей и сказать, что их средний возраст – 42 года, хотя на самом деле никому из них нет 42 лет. Однако в нашем случае неспособность понять, что у разных людей разный мозг, не просто дала бы неполные данные, но и натолкнула бы на неверные