Глава вторая

Все заключённые замолчали и смотрят на квадратное оконце, соединяющее тюремный блок с коридором и свободой длиной в два шага. Низкий хриплый голос оттуда объявляет:

– Заключённая, прибывшая два часа назад, на выход!

Головы поворачиваются в мою сторону. Хатун говорит:

– Не бойся, это простейший допрос.

Я пробыла в этой дыре – а мысленно несколько раз побывала в Америке и вернулась – только два часа. Всего-то! Хатун и Фатима подхватили меня с двух сторон и подвели к двери: ноги мои отказались идти.

– Следователю ничего не говори про знакомого, – советует Хатун. – Им вообще нельзя верить, в основном давят на тебя.

Я иду позади надзирателя средних лет, который держится со мной без враждебности. В конце коридора он останавливается перед небольшой дверью. Стучится и открывает её. Очень тесная комнатка со старым столом, деревянным стулом и шестидесятиваттной лампой. Я вхожу, дрожа от страха; не знаю, зачем я здесь, и потому голова кружится.

Внезапно дверь комнаты распахивается, и на пороге появляется грубый самец в костюме. Он оглядывает меня с головы до ног, гладит свои густые усы и закрывает у себя за спиной дверь. У меня возникает ощущение, что от моего вида он слегка успокоился.

– Сядь, – командует он, и я невольно подчиняюсь.

Он кладёт свои крупные руки на стол и выпячивает грудь. И стол под давлением его лап вот-вот рухнет.

– Имя.

Сглотнув, я говорю:

– Господин, произошла ошибка: я не из тех, за кого вы меня принимаете.

– Я сказал: имя?

Бесполезно: хотя он и одет в гражданское, но по-военному властен.

– Нахид, – медленно говорю я.

– Нахид – дальше?

– Нахид Рузэ.

– Профессия?

– Студентка.

– Место жительства?

– Америка, Нью-Йорк.

– Что?!

– Я живу в городе Нью-Йорке.

Доктор Шабих спросил: «Почему приезд в Америку?»

«После убийства отца и смерти моего деда, хадж Исмаила, приехала машина и отвезла куда-то меня и маму. Там у нас взяли отпечатки пальцев. Через несколько дней мама сказала, что из Ирана придётся уехать».

Шабих: «Сразу приезд в Нью-Йорк?»

Я: «Нет, первые несколько лет мы жили в Ньюарке. Когда меня зачислили в университет, переехали в Нью-Йорк. Один из друзей хадж Исмаила устроил все дела».

Шабих: «Средства к жизни откуда?»

Я: «Свою собственность хадж Исмаил завещал мне; мой двоюродный брат (сын тётки), живущий в Иране, получил от меня доверенность на управление этим имуществом».

Следователь отодвигается от стола. Подбоченясь, разглядывает меня. Поворачивается вполоборота. Я прячу руки под столом и опускаю глаза. А он левой рукой поднимает мой подбородок – я чуть не упала со стула.

– Ты не врёшь?!

– Нет, клянусь Богом.

– Естественно, у тебя есть и документы, подтверждающие твои слова?

– Конечно, есть, – я повеселела, а он вдруг раздражается:

– Тогда чего же тебя понесло на демонстрацию?! Слышал я, что и лозунги хорошо кричала, и сопротивление оказала.

– Я?! Это всё неправда. Мы с Кейханом должны были зайти в университет, но он был закрыт…

– Ты была с Кейханом?

– Да.

– Говоришь, в университет?

– Да.

– Он твой постоянный парень?

– Нет, отношения не такие, он из близкой нам семьи. Только что познакомились.

– Как бы там ни было, всё, что ты знаешь об этом Кейхане, обязана рассказать. О нём и о его семье, ничего не утаивая.

Он встаёт и шагает по двум метрам пространства. Несильно стучит кулаком в стенку и спрашивает:

– Ты знаешь, где находишься?

– В тюрьме.

– Ошибаешься. Это Второе управление Шахских вооружённых сил. Здесь, за этот стол сажали и развязывали язык таким людям, рядом с которыми ты – мелкая букашка.

– Вы не верите моим словам?!

Он смеётся – причём от души. Когда он был раздражён, лицо его было терпимее.

– Я бы очень хотел поверить, но не могу.

– Что я должна сделать, чтобы вы мне поверили?

Он вновь кладёт руки на стол и наклоняется вперёд. Золотая цепь качается на его шее.

– Есть способ. От смерти нет лекарства. А ты – должна заслужить моё доверие.

– Я не понимаю.

– Разъясняю. Ты сказала, что живёшь в Америке?

– Это так.

– Эге. Я сейчас уйду, а ты возьмёшь ручку и опишешь всё, что делала с момента прибытия в эту дыру и до сегодняшнего ареста.

– Вы имеете в виду, с момента прибытия в Иран?

– Не умничай. Я сказал, до последней точки опишешь всё, что делала после прибытия в наше славное отечество.

– Всё-всё?

– Полностью и без исключения. Даже каждую мысль обязана упомянуть. Ничто не должно выпасть из поля зрения. Особенно этот парень. Не забудь указать его адрес.

– Поняла. Я всё напишу. Кстати, у меня неплохой стиль, и память хорошая.

– Прекрасно! Но есть ещё одно.

Он достаёт из нагрудного кармана пиджака пачку сигарет – настолько глуп, что в этом крохотном душном пространстве будет курить! Коробок спичек выскальзывает из его руки, и он наклоняется за ним. В этом положении остаётся неестественно долго, потом выпрямляется, улыбаясь до ушей. Закуривает сигарету и объявляет:

– Второе условие важнее первого.

– Пожалуйста, я слушаю.

– Я тебе намекну на одну важную вещь. Видишь ли, уважаемая, то, что я тебе поручил написать, это в твоих интересах. А вообще я обо всём имею сведения и знаю, когда ты приехала, куда ты ходила и даже что ты ела.

– Надо же!

– Именно. Но я говорю: напиши, чтобы там, наверху, получили подтверждение твоей невиновности.

– И потом меня освободят?

– Слишком быстро, госпожа; слишком.

Воздух в комнате стал таким удушающим, что сам этот деятель закашлялся. Недокуренную сигарету раздавливает ногой.

– На чём мы остановились? Ага, я говорил… Прямо скажу: освободиться в таких обстоятельствах легко не получится, будь ты невиновна или виновна. Понимаешь меня?

– Что это значит?!

– Ты напиши, а я в своё время скажу.

Смысла последних фраз я не поняла, но они меня встревожили. Он открывает дверь комнаты – за ней стоит надзиратель. Перед тем как уйти, следователь развязно заявляет:

– Госпожа Нахид, а ножки у вас длинные и привлекательные.

Я заледенела. Мне показалось, что меня, обнажённую, вытащили на обозрение похотливых мужчин. Изо всей силы обеими руками я бью по столу и кричу:

– Будьте вы прокляты, прокляты, прокляты!

Передо мной стопка серой бумаги и две ручки. Если я скажу, что раскаиваюсь в приезде в Иран, я не покривлю душой. Но делать нечего. Писать – это лучший выход.

Аэропорт Мехрабад мрачен и почти безлюден.

Пассажиры нашего рейса, размякшие и усталые, собрались вокруг ленты транспортёра. Чемоданов не видно. Я расслабленно сижу на металлическом сиденье. Хорошо Пэжману и Шахле: они у трапа самолёта сели в машину и укатили. Как обошлись с багажом – не ведаю. Неплохие они люди; я обоим дала свой нью-йоркский телефон и взяла их номера. Вытягиваю шею: по-прежнему нет чемоданов. Там, за стеклом, толпа встречающих с букетами, среди них должен быть Асгар. Некоторые из них машут руками. Если бы не этот проклятый чемодан, я уже была бы там. Я говорила маме: из Америки в Иран не везут целый чемодан подарков – тем более, у меня столько своих вещей. Но она разве послушает? Лента, наконец, дёргается и начинает ползти. Левой рукой я останавливаю мой чемодан, а правой хватаю его за ручку. Он накреняется, потом переворачивается. То, что при этом я не надорвалась, это счастье. Коленкой я толкаю чемодан вперёд; ковра в зале нет, и колёсики издают скрежещущий звук. У паспортного контроля пусто. Молодой служащий в кабинке берёт мои документы и чешет лоб изжёванной ручкой. «Сколько лет вы не были в Иране?» – «Лет семь-восемь». – «Почему?» – «Не довелось». – «Вы студентка?»

Он так ожесточённо чешет голову, что… Это вызывает скорее моё подозрение, чем жалость: не хочет ли он подстроить каверзу?

– Господин, – говорю я, – я плохо себя чувствую. Вы видели: я чуть не упала.

Он засунул ручку чуть не до половины в правое ухо. В очередной раз рассматривает меня и ставит в паспорт бледную печать. И добавляет:

– В этом листке укажите предполагаемый адрес проживания в Иране.

Итак, если прикинуться мышкой, то это даёт результаты. Я миновала последнего контролёра, но в толпе людей с цветами не нахожу Асгара. Достаю из сумочки самое новое его фото, которое тётушка прислала год назад, и вижу, что нет ни малейшего сходства ни с кем из тех, кто томится возле зала прилётов. Вообще, если бы не тётушка, я бы никогда не поехала в дом хадж Исмаила.

Доктор Шабих попросил: «Описание Асгара».

Я ответила: «Друг в детстве и неизвестный в настоящем».

Доктор Шабих: «Более точное описание?»

Я признаюсь: «Какое-то время назад он перестал отвечать на мои письма».

Оставаться дальше в аэропорту – пустая трата времени. Я тащу чемодан. Подворачиваю ногу, и ремешок моей туфельки лопается. Только этого не хватало. Одежда запачканная и помятая, лицо и голова в беспорядке… Теперь ещё и обувь порвана. Кое-как, подволакивая ногу, я всё-таки вытаскиваю чемодан из здания аэропорта. В глаза бьёт солнце осеннего дня. Через воротник жакета я извлекаю тёмные очки и надеваю их. Берусь за ручку чемодана, и его острый угол бьёт меня по левой щиколотке. Я лягаю его в ответ. Теперь и правая моя ступня заболела. Оставляю чемодан и спускаюсь по каменным ступенькам. Такси оранжевого и кремового цвета стоят чуть поодаль, на другой стороне проспекта. Вокруг меня крутятся молодые люди и предлагают ехать вскладчину. Но тут ещё одна беда настигла: я вспоминаю, что у меня нет иранских денег. Уж не говоря о том, что я не знаю точного адреса. Не думала я, что Асгар так меня подведёт и не приедет встречать. Ну и везение! Мало ему было грубостей на расстоянии, ещё одну совершил прямо здесь.

Какой-то юноша расхаживает вокруг моего чемодана. Этот предмет столь же нелеп, сколь и привлекателен для воров! Я поднимаюсь по ступенькам, а кто-то за спиной спрашивает: «Это ваш чемодан?»

Не знаю, почему, но я ему отвечаю: «Да, мой».

Тогда этот мужчина, обогнав меня, первым берёт ручку чемодана и объявляет:

– Машина припаркована прямо здесь. Она и с обогревом, и чистая.

Я смотрю на «Кадиллак» цвета чёрного кофе, на который он указывает. Машина шикарная. Хочу забрать чемодан и вижу его смуглую волосатую руку. Снимаю очки. Это Асгар. На фотографии похож больше, чем можно было ожидать. Сев в «Кадиллак», я сильно хлопаю дверью. Асгар одет в солидный костюм с шикарным галстуком. Он заводит двигатель и говорит:

– Извиняюсь, что не смог вовремя. Работы много.

Я опускаю стекло и подставляю руку ветру, поворачиваю её так и этак. Машина Асгара очень удобна, и это уменьшает горечь от его опоздания. Он жуёт кончики усов и держит руль одной рукой. Смягчившись, я заявляю:

– Встреча была бесподобной.

– Я уже попросил прощения, – говорит он, – и ещё раз извиняюсь.

– Как называлась эта площадь? – спрашиваю я.

– Объезди весь мир, – отвечает он, – и всё-таки потом придётся обогнуть и эту площадь: дорога к дому прямо за ней.

– Ты не изменился, Асгар, – говорю я.

– А ты как? Всё та же самая?

Я смотрю на него: его большие невозмутимые глаза глядят прямо вперёд. Я вздрагиваю от хрипа устройства, укреплённого перед приборной панелью.

Голос по нескольку раз, в нос и неразборчиво, повторяет те же самые слова.

– Это не опасно, – говорит Асгар.

Я чувствую запах свежевыпеченного хлеба из танура, но не вижу булочной. И он говорит:

– Нюх твой по-прежнему остёр, чего нельзя сказать о зрении.

Люди переходят через улицы, спокойно лавируя между машинами.

– Эти люди, которые с утра до вечера на демонстрациях, – говорю я, – где они сейчас?

– Вот эти самые, – он указывает на прохожих, – и ещё многие другие.

– И все внезапно прониклись революционным духом?!

– Его величество, когда с вертолёта смотрел на демонстрации 18-го шахривара^[2], сказал ровно те же слова.

– Вот видишь, Асгар, – говорю я, – шахиншах думает точно так же, как я.

– Ты внешностью пошла в шахиню, – отвечает двоюродный брат, – не знаю, как насчёт мудрости и интеллекта.

Когда я говорила с Асгаром по телефону, он не спросил о цели моего приезда, да и сейчас не выказывает интереса. Тётя Туба тоже должна была быть очень рассержена, раз не приехала в аэропорт. Уже несколько месяцев я с ней не говорила: Асгар под тем или иным предлогом не звал её к телефону. Машину он ведёт очень уверенно, проскакивая на жёлтый и даже на красный свет. Некоторые постовые, завидя «Кадиллак», подносят правую руку к виску и улыбаются. Опять голос наполняет кабину:

– Я Сокол, я Сокол, вызываю Центр…

– Центр слушает.

– Я Сокол: зафиксировано ограбление…

– Я Центр…

– Не понимаю, повторите…

Голос и тон изменяются:

– Слушаюсь… Рост разыскиваемого – высокий.

– Проклятье, работай как следует! Разыскиваемый вооружён?

– Так точно. Представляет опасность.

Асгар берёт трубку переговорного устройства – она красивого голубого цвета – и говорит:

– Я Орёл, я Орёл, вызываю Центр…

– Центр слушает вас.

– Центр, к нам опять перешли на волну, как поняли?

– Понял вас, какой приказ?

– Распорядитесь, чтобы нашу линию не занимали. Как поняли?

– Понял, слушаюсь.

Я беру трубку: она неожиданно тяжёлая. Спрашиваю:

– Тебе очень нравится твоя работа?

Асгар трогает пышную шевелюру цвета воронова крыла, в которой, кстати, немало и седых волосков, и говорит:

– Ты остра, кузина.

– Но ты не ответил, – настаиваю я. – Ты очень любишь свою работу?

– Не любить работу, в которой нет ни шаха, ни нищего?.. Ну, раз уж ты об этом заговорила, не забудь главного: всегда нужно считать свою работу самой важной в мире.

Мы застряли перед красным сигналом светофора. Постовой на перекрёстке истекает потом и всячески старается нас пропустить. Асгар, мигнув фарами, говорит ему, чтобы он успокоился. Паренёк – в руке жвачка с петухом на упаковке – прилип лицом к стеклу. Асгар опускает стекло. Лицо у мальчишки закопчённое. Хотя на улице не холодно, он натянул до бровей свою шерстяную белую шапочку. Схватив монету из руки Асгара, исчезает позади машины. Я говорю:

– Что за должность у тебя, Асгар, что свет всегда дают зелёный?

Он смотрит на меня, и взгляд его тяжёл и печален.

– Жизнь за границей тебя изменила, – отвечает он. – Мыслишь иначе.

– Женщины – тоже часть общества, – говорю я, – и они раньше или позже видят тайное, как и явное.

Асгар указывает на женщину-нищенку с привязанным за спиной ребёнком и говорит:

– Иной подлец вот этого в толк не возьмёт: как можно уплетать корку простого хлеба, да ещё и Бога благодарить.

Асгар не устаёт напоминать мне о жизни за границей. Я знаю, что мы, эмигранты, уязвимы с двух сторон: нас упрекают в бездушии и отчуждённости, а также в прекраснодушии и в том, что живём в мечтаниях. И я не хочу развивать эту тему. Что бы я ни сказала, он припишет это отрыву от здешней реальности. Чутьё подсказывает ему, что я обиделась.

– Нахид, – просит он, – скажи что-нибудь по-иностранному. Чтобы я поверил, что ты была в Америке.

К этому я тоже готова: вставляешь ты или нет в свою речь английские слова – здесь это вопрос принципиальный. Возвращаясь из-за границы, стоишь перед выбором: или торговать гонором, глядя на всё сверху вниз, или униженно сидеть у порога – причём ни то, ни другое не повлияет на заранее составленное о тебе мнение.

– Принимая во внимание то, – говорю я, – что жена твоего любимого дяди довела до облысения японского, индийского и австралийского педагогов, но при этом не выучила иностранного языка, я решила, что тоже не буду забывать родной язык.

– Я очень переживаю за твою маму, – говорит Асгар.

– Ты и такие слова знаешь?! – я правой рукой ударяю по приборной панели.

Он меняет тему разговора:

– Чтобы по-настоящему выучить язык, надо начать на нём думать?

– А ты что, готовишься к эмиграции? – спрашиваю я.

– Говорю же, осволочилась.

Он сворачивает в узкую улицу. Знакомый аромат вызывает в моей душе радость.

– Откуда этот запах? – спрашиваю я, и он указывает на парк, деревья которого наверняка тоже сильно выросли.

– Ты забыла парк Хайяма?

– Боже мой! – восклицаю я. – Это запах дамасских роз из парка Хайяма?!

– Парк гордится именно этими розами, цветущими круглый год.

– А как там «Замок»^[3]? – спрашиваю я. – Не разрушен ещё?

– Помнишь, сколько полных тарелок и чаш ты таскала с поминок! А сколько ты крутилась вокруг старых могильных камней, рёбра которых торчали из земли?

– А ты всё время играл в «чижа», – говорю я, – и твой чижик улетел на кладбище «Замка». И ты пришёл и умолял меня, чтобы я его достала. А я, хотя и была девчонкой, но не боялась ни «Замка», ни могильных камней и слазала туда через пролом в стене.

– А помнишь ли ты, – спрашивает он, – тот первый раз, когда мы пришли в парк Хайяма?

– Нет, – отвечаю я.

– Я хотел с ребятами пройти в кино без билета, – вспоминает Асгар, – а тут и ты прицепилась.