Хорнблауэр и вдова Маккул
(Рассказ)

Ла-Маншский флот ушел наконец на стоянку к берегам Англии, временно прервав надзор за Брестом, продолжавшийся все шесть лет блокады. Западные штормовые ветры достигли такой силы, что дерево, полотно и пенька не могли им более противостоять. Девятнадцать линейных кораблей и семь фрегатов под командованием адмирала лорда Бридпорта^[37] на флагманском корабле «Виктория» обогнули мыс Берри-Хед и бросили якоря в Торском заливе. Человек сухопутный не назвал бы это место укрытием, но измученным командам залив показался раем, хотя и здесь ветер ревел в ушах, а волны пенились белыми барашками. Можно было даже послать шлюпки в Бриксем и Торки за письмами и свежей водой; на большей части кораблей офицеры и матросы три месяца обходились без того и другого. Восхитительно было даже в такой холодный день влить в себя полный глоток свежей чистой воды после вчерашней отмеренной порции вонючей зеленой жижи.

Младший лейтенант корабля его величества «Слава» вышагивал по палубе, кутаясь в плотный бушлат. Глаза у него слезились от резкого ветра, и тем не менее он то и дело подносил к ним подзорную трубу, поскольку, как сигнальный лейтенант, отвечал за немедленное прочтение и передачу сообщений, а сейчас в любую минуту можно было ждать распоряжений об отправке больных или о погрузке припасов, приглашения от адмирала капитанам пожаловать на обед или даже последних новостей с берега.

От захваченного вчера французского судна отошла шлюпка и направилась к «Славе». Подштурман Харт, возглавивший призовую команду, блестяще завершил рискованное предприятие и теперь возвращался с докладом. Казалось бы, сигнального лейтенанта это никак не касалось, однако Харт поднялся на борт взволнованный, кратко отрапортовал вахтенному офицеру, поспешил вниз, и почти сразу нашлась работа по сигнальной части. Сам капитан Сойер в сопровождении Харта вышел на палубу, чтобы лично наблюдать за передачей сообщения.

– Мистер Хорнблауэр!

– Сэр!

– Будьте любезны поднять этот сигнал.

Адмиралу от капитана. Это просто. Всего два флага скажут: «„Слава“ флагману». Другие термины тоже обозначались кратко – «приз», «француз», «бриг», – но здесь были также имена собственные, которые приходилось передавать буква за буквой. «Приз – французский бриг „Эсперанс“, на борту Барри Маккул».

– Мистер Джеймс! – заорал Хорнблауэр.

Мичман-сигнальщик стоял рядом наготове, но на мичманов всегда все орут, а свежеиспеченные лейтенанты – особенно.

Хорнблауэр диктовал номера, флаги один за другим взлетали на рей; сигнальные фалы трепетали на ветру. Капитан Сойер ждал ответа на палубе; все указывало, что дело серьезное. Хорнблауэр передал сообщение не вникая, как набор слов и букв, но и при повторном чтении оно не обрело внятного смысла. Лишь три месяца назад он освободился из двухлетнего испанского плена, и в его знаниях о последних событиях еще зияли пробелы. Впрочем, адмиралу послание явно говорило много. Едва миновало время, за которое вахтенный мичман мог сбегать в адмиральскую каюту, как на рее «Виктории» взвилось: «Флагман „Славе“». Хорнблауэр читал флажки по мере их появления: «Маккул жив?»

– Ответ утвердительный, – сказал капитан Сойер.

Флажок едва успел подняться, а «Виктория» уже сигналила: «Доставить на борт немедленно. Собрать трибунал».

Трибунал! Кто, черт побери, этот Маккул? Дезертир? Поимка простого дезертира не должна беспокоить главнокомандующего. Изменник? Странно, что изменника судит флот. По приказу капитана Харт прыгнул в шлюпку, чтобы доставить загадочного пленника с брига, а с «Виктории» летели сигналы другим кораблям, назначающие трибунал на «Славе».

Хорнблауэр, читавший сообщения, краем глаза видел, как Харт поднимает через правый борт арестанта и его сундук. Довольно молодой, высокий и стройный, руки связаны за спиной (потому его и пришлось втаскивать), в синем мундире с красными обшлагами – очевидно, во французской пехотной форме. Шляпы на нем не было, и ветер трепал рыжую шевелюру. Сочетание фамилии, рыжих волос и мундира объяснило все. Даже в Ферроль, где Хорнблауэр томился в плену, дошли известия об ирландском восстании и о том, как жестоко оно было подавлено. Многие бежавшие мятежники вступили во французскую армию. Этот, очевидно, из их числа, хотя все равно непонятно, почему адмирал утруждается судить его здесь, а не передает гражданским властям.

Разгадки пришлось ожидать еще час, до двух склянок следующей вахты, когда в кают-компании накрыли обед.

– Завтра утром будет веселенькое представление, – сказал корабельный врач Клайв.

Он взял себя за шею жестом, от которого Хорнблауэра передернуло.

– Кой-кому, надеюсь, пойдет на пользу, – сказал второй лейтенант Робертс, старший из присутствующих офицеров, – первый лейтенант Бакленд отсутствовал, занятый приготовлениями к трибуналу.

– За что его повесят? – спросил Хорнблауэр.

– Дезертир, – ответил Робертс, удивленно косясь на Хорнблауэра. – Впрочем, откуда вам знать, ведь вы новичок. Я же его и зачислял на этот самый корабль в девяносто восьмом. Харт сразу его приметил.

– Но я думал, он мятежник?

– И мятежник, само собой, – согласился Робертс. – Тогда, в девяносто восьмом, из Ирландии был один способ сбежать – завербоваться на флот.

– Понятно, – сказал Хорнблауэр.

– Мы той осенью набрали сотню матросов, – добавил Смит, третий лейтенант.

Не спрашивая, отчего те вдруг решили податься в матросы, подумал Хорнблауэр. Англия отчаянно нуждалась в моряках и готова была делать их из кого угодно.

– Маккул сбежал темной ночью, когда мы заштилели вблизи берега, – пояснил Робертс. – Выбрался через нижний пушечный порт, прихватив с собой решетку от люка вместо плота. Мы думали, он утонул, пока до нас не дошли известия, что он в Париже и принялся за старое. Он своим побегом хвастался, так мы и узнали, что он тот самый О’Шонесси, который служил у нас.

– Вольф Тон^[38] тоже был во французской форме, – сказал Смит, – и его бы вздернули, если бы он не успел перерезать себе глотку.

– Для дезертира иностранный мундир отягчает обвинение, – подтвердил Робертс.

Хорнблауэр задумался, и было о чем. Его мутило от одной мысли о завтрашней казни. И еще этот вечный ирландский вопрос, о котором чем больше размышляешь, тем больше запутываешься. Если брать голые факты, то все просто. В сегодняшнем мире Ирландия может быть либо под властью Англии, либо под властью Франции; третьего не дано. Не верилось, что кто-то захочет променять английскую корону – пусть при ней ирландские католики поражены в правах, а их землями владеют англичане – на кровавую Французскую республику. Рисковать ради этой перемены жизнью – значит действовать вопреки всякой логике, но патриотизм, горько признал про себя Хорнблауэр, неподвластен логике и не признает фактов.

Но и методы Англии заслуживают критики. Ирландцы чтут Вольфа Тона и Фицджеральда^[39] как мучеников, будут чтить и Маккула. Ничто так не укрепляет и не облагораживает идею, как мученичество.

Повесить Маккула – значит подбросить хвороста в костер, который Англия пытается погасить. Два народа, одержимые сильнейшими из страстей – инстинктом выживания и жаждой независимости, – сошлись в схватке, которая едва ли разрешится в представимом будущем.

Бакленд вошел в кают-компанию с озабоченным видом и окинул взглядом собравшихся. Младшие офицеры, предчувствуя неприятное поручение, отвели глаза. И естественно, тут же прозвучала фамилия самого младшего лейтенанта.

– Мистер Хорнблауэр, – сказал Бакленд.

– Сэр! – ответил Хорнблауэр, изо всех сил стараясь, чтобы в голосе не прозвучала обреченность.

– Вам поручается ответственность за арестанта.

– Сэр? – произнес Хорнблауэр чуть изменившимся тоном.

– Харт будет свидетельствовать перед трибуналом, – объяснил Бакленд (и то удивительно, что он вообще снизошел до объяснений). – Сержант корабельной полиции, сами знаете, дурак. Маккул должен предстать перед судом живым и здоровым, а также оставаться живым и здоровым до самой казни. Собственные слова капитана.

– Есть, сэр, – ответил Хорнблауэр, поскольку иного ответа не существовало.

– Чтобы никаких вольф-тоновских штучек, – вставил Смит.

Вольф Тон перерезал себе горло в ночь перед казнью и умер в мучениях через неделю.

– Обращайтесь ко мне при первой необходимости, – сказал Бакленд.

– Есть, сэр.

– Фалрепные! – проревел вдруг голос на палубе над их головами, и Бакленд бросился вон; появление офицера высокого ранга означало, что трибунал собирается.

Хорнблауэр уронил голову на грудь. Мир беспощаден, а законы флота, на котором он служит, самые беспощадные в мире – сказать «я не могу» так же невозможно, как сказать «я боюсь».

– Не повезло, Хорни, – неожиданно мягко проговорил Смит, и над столом пронесся ропот сочувствия.

– Исполняйте, молодой человек, – тихо сказал Робертс.

Хорнблауэр поднялся. Не доверяя своему голосу, он попрощался коротким поклоном.

– Здесь он, жив-здоров, мистер Хорнблауэр, – сказал сержант корабельной полиции, приветствуя его в темноте низкого твиндека.

Морской пехотинец у двери посторонился, сержант осветил фонарем замочную скважину в двери и вставил ключ.

– Я его в пустой кладовке запер, сэр, – продолжал сержант, – тут с ним два моих капрала.

Дверь открылась, выпустив свет другого фонаря. Воздух внутри был спертый; Маккул сидел на сундуке, два корабельных капрала прямо на полу, прислонившись спиной к переборке. Они встали перед офицером, и все равно вновь прибывшие еле поместились в кладовой. Хорнблауэр придирчиво осмотрел место заключения. Побег или самоубийство казались равно невозможными. В конце концов он заставил себя посмотреть в глаза Маккулу.

– Мне поручено вас охранять, – сказал он.

– Какая честь для меня, мистер… мистер… – вставая, ответил Маккул.

– Хорнблауэр.

– Счастлив познакомиться с вами, мистер Хорнблауэр.

У него был выговор образованного человека, с небольшим акцентом, выдававшим ирландское происхождение. Рыжие волосы Маккул успел заплести в аккуратную косицу, голубые глаза странно блестели даже в слабом свете свечи.

– Вы в чем-нибудь нуждаетесь?

– Я не отказался бы что-нибудь съесть или выпить. Видите ли, у меня ничего не было во рту с самого захвата «Эсперанса».

«Эсперанс» захватили вчера. Этот человек ничего не ел и не пил больше двадцати четырех часов.

– Я распоряжусь. Еще что-нибудь?

– Матрас… подстилку… на чем можно сидеть. – Маккул указал на свой сундук. – Я горжусь своим именем, но не хотел бы, чтобы оно впечаталось в мою плоть.

Сундук был дорогой, красного дерева; на толстой крышке рельефно выступали буквы: «Б. И. Маккул».

– Я пришлю вам матрас, – сказал Хорнблауэр.

В дверном проеме показался лейтенант.

– Я Пейн, из адмиральского штаба, – представился он. – У меня приказ обыскать арестованного.

– Конечно, – ответил Хорнблауэр.

– Я не возражаю, – сказал Маккул.

Сержанту и его подручным пришлось покинуть тесное помещение; Хорнблауэр остался стоять в углу. Пейн управлялся быстро и деловито. Сперва он велел Маккулу раздеться догола и тщательно проверил одежду – швы, подкладку, пуговицы. Он старательно прощупал каждую часть, наклонив ухо к материи, на случай если внутри зашита бумага, затем встал на колени перед сундуком; ключ уже был в замке, осталось лишь его повернуть. Форма, рубашки, нижнее белье, перчатки; каждый предмет был вынут, проверен и отложен в сторону. Особое внимание Пейн уделил двум маленьким детским портретам, но и в них ничего не обнаружилось.

– То, что вы ищете, отправилось за борт прежде, чем призовая команда взошла на «Эсперанс», – заявил Маккул. – Здесь нет ничего, что выдало бы моих соратников, и вы утруждались совершенно напрасно.

– Можете одеться, – бросил Пейн.

Кивнув Хорнблауэру, он поспешил прочь.

– Человек, чья вежливость просто ошеломляет, – сказал Маккул, застегивая штаны.

– Я распоряжусь касательно ваших просьб, – сказал Хорнблауэр.

Он чуть помедлил, убедился, к своему удовольствию, в непреклонной бдительности сержанта и капралов, вышел, торопливо отдал распоряжение, чтобы пленному принесли еду и воду, и тотчас вернулся. Маккул жадно выпил кварту воды, затем принялся за кусок жесткого мяса и сухарь.

– Ни ножа. Ни вилки, – сказал он.

– Да, – сухо ответил Хорнблауэр.

– Понятно.

Странно было стоять так и смотреть сверху вниз на человека, который обречен завтра умереть, а сейчас безуспешно пытается оторвать зубами хоть маленький кусочек солонины.

Переборка, к которой прислонялся Хорнблауэр, слегка задрожала, и до слуха донесся слабый звук пушечного выстрела – сигнал, что заседание трибунала началось.

– Пора идти? – спросил Маккул.

– Да.

– Значит, я могу, не нарушая благоприличия, покинуть эту изысканную трапезу.

Вверх по трапу на главную палубу, два морских пехотинца впереди, Маккул за ними, Хорнблауэр следом и два капрала в арьергарде.

– Частенько я бегал по этим палубам, – озираясь, произнес арестант, – но без всяких церемоний.

Хорнблауэр напряженно следил, чтобы он не вырвался и не бросился в море.

Трибунал. Золотой позумент и быстрая, отработанная процедура, пока «Слава» медленно поворачивалась на якоре и корабельное дерево отзывалось на дрожь снастей под ветром. Установление личности. Короткие вопросы.

– Ничто из того, что я имел бы сказать, не будет услышано среди этих символов тирании, – заявил подсудимый, отвечая председателю суда.

Чтобы отправить человека на смерть, хватило пятнадцати минут. «По приговору этого суда вы, Барри Игнациус Маккул, будете повешены за шею…»

Кладовая, в которую Хорнблауэр вернул Маккула, теперь стала камерой смертника. Почти сразу же туда постучал запыхавшийся мичман:

– Капитан приветствует вас, сэр, и приглашает в свою каюту.

– Очень хорошо.

– С ним адмирал, – в приступе откровенности добавил мичман.

Контр-адмирал досточтимый сэр Уильям Корнваллис^[40] и впрямь находился в капитанской каюте с Пейном и капитаном Сойером. Едва Хорнблауэр предстал перед ним, он сразу перешел к делу:

– Вам поручено распоряжаться казнью?

– Да, сэр.

– Видите ли, юноша…

Корнваллис был адмирал любимый, твердый, но добрый, неизменно отважный и чрезвычайно опытный, герой бесчисленных баек и баллад под кличкой Голубоглазый Билли. Однако и он слегка замялся, дойдя до сути, что совершенно было на него не похоже.

– Видите ли, – повторил адмирал, – предсмертной речи не будет.

– Не будет, сэр? – переспросил Хорнблауэр.

– Четверть матросов на корабле – ирландцы, – продолжал Корнваллис. – Позволить Маккулу держать к ним речь – все равно что бросить факел в пороховой погреб.

– Понимаю, сэр.

Однако существует ритуал. С незапамятных времен приговоренный имел право обратиться к зрителям с последним словом.

– Вздерните его, – говорил Корнваллис, – и они поймут, чем кончается дезертирство. Но только дайте ему открыть рот – а этот малый мастер трепать языком, – и команда полгода не успокоится.

– Да, сэр.

– Так смотрите, мальчик. Накачайте его ромом, что ли. Не дайте ему говорить любой ценой.

– Есть, сэр.

Пейн вышел из каюты вслед за Хорнблауэром.