Курган очнулся от потопа. Точнее, ему только казалось, что он тонет. Его просто окатили из ведра холодной водой.
Он, покачиваясь, поднялся, держась за кирпичную стену.
– Я не знал, что вы настолько чувствительны, – засмеялся гауптштурмфюрер Дитрих Кляйн.
– Живой, – прошептал едва слышно Курган.
– Ну, живой ты пока условно.
Кургана трясло мелкой дрожью. Нервы. И холод – дул пронизывающий осенний ветер.
– Думай, как будешь реабилитироваться перед рейхом, – сказал Кляйн. – Мы предоставим возможность поразмышлять в спокойной обстановке…
А потом был концлагерь в Витебске. Полуразрушенные, практически непригодные для жилья бараки, обнесенные колючей проволокой, три вышки с пулеметами. И бесконечный лай собак.
Курган видел концлагеря с высоты вышек. И не представлял, что своей шкурой будет впитывать весь ужас и безысходность этого места. Иногда он думал, что лучше бы его расстреляли. Потому что таких мучений не испытывал никогда.
Он прошел через Магадан, великие стройки СССР. Но такого не было нигде. Здесь целенаправленно изживали из людей все человеческое.
В жуткой скученности находились десятки тысяч людей – в основном военнопленных. Изможденные голодом, теряющие способность к сопротивлению и связным мыслям люди.
Время от времени немцы кого-то показательно расстреливали. Но это даже не воспринималось пленными как наказание, а виделось освобождением.
Что делать? Бежать? К этому Курган привык. Последний раз он рвал когти из советского лагеря. Смешно получилось. Подбил братву на побег и подставил под автоматы конвойных войск НКВД, а сам ушел другой стороной. Подельников поубивали, а он живой. Потом на «малине» воры его на перья хотели поставить за это, а он подрезал двоих. После шатался по всему Союзу неприкаянный, пока не добрался до Минска.
Но с немцами такое не прокатит. Уж насколько вертухаи в ГУЛАГе не склонны были медлить, прежде чем начать стрелять, но с немцами их не сравнить. Те порой расстреливали просто для удовольствия.
А еще Кургана терзал страх разоблачения.
Гестаповец Макс Фишер, который встретил его в лагере, говорил по-русски с акцентом, но очень правильно и литературно – видимо, перечитал всех русских классиков в подлиннике:
– Знаете, сколько вы проживете, если местный контингент узнает о вашем прошлом в качестве сотрудника вспомогательной полиции? Думаю, следующего утра вы не увидите. Несмотря на наши самые строгие меры, они всегда находят способ разделаться с неугодными. Так что отныне вы пехотинец двести сорок восьмого полка, попали в окружение под Киевом, из роты остались один. Это ваша возможность выжить.
– Спасибо, господин офицер. Я готов…
– Меня не волнует, на что вы готовы. А готовы ли мы?.. Пойдите прочь, господин Курганов. Вы утомительны…
Курган качнулся и, согнувшись, побрел к выходу.
– Да, если будет что сказать, передайте через рядового Ховенко, – сказал вдогонку гестаповец. – Это мой человек…
Потянулись серо-сумрачные, болезненные дни и ночи. Немцы гоняли на непосильную работу, заставляли бегать во дворе до изнеможения, разнашивая для немецких солдат жесткую обувь. Кормили все хуже, появились смерти от истощения.
Концлагерь – это вообще царство смерти. Притом смерти голодной. Голод изнуряет, вызывает апатию, лишает людей человеческого достоинства, превращает их в послушную массу, не способную к объединению.
В лагерь пригоняли все больше военнопленных. И, несмотря на страдания, на периферии сознания Кургана тлела торжествующая мысль – а большевикам на фронтах приходится несладко. И это единственное, что грело.
Однажды Курган подошел к рядовому Ховенко:
– Я готов работать.
– Многие готовы. Есть что сказать? Нет. Возвращайся в барак.
Итак, нужен товар, чтобы выкупить свою жизнь. Какой? Информация. И Курган делал то, что умел отлично, – входил в доверие, слушал и мотал на ус. Он стал исповедником для отчаявшихся военнопленных. И ждал своей минуты.
Однажды один из узников разоткровенничался с ним:
– Ты парень хороший. И здоровый. Может, выживешь. Прошу, передай семье, что я погиб. И погиб с честью, никого не предав. Скажи, что комиссар Фатьянов бился до последнего…
В тот же вечер Курган нашел Ховенко и сказал:
– Я кое-кого нашел. Господин Фишер будет рад. Но скажу об этом ему лично…
Холодная осень заканчивалась. А битва за Москву была в самом разгаре. Враг стоял около столицы. Пали Клин, Солнечногорск.
Я оперативник Особого отдела фронта, ведущего кровопролитные бои и трещащего под натиском противника. И устремления каждой частички этого огромного фронтового механизма – от солдата до генерала, от стрелка до политрука и особиста посвящены одному – остановить врага на подступах к столице. А он все пер напролом.
На моих глазах, как снег на горячей сковородке, таяли полки и дивизии. Они героически или позорно растворялись в кипящем вареве невиданной бойни.
Любая война очень быстро разделяет командиров на тех, кому дано одерживать победы и умело командовать в самые тяжелые моменты, и на паркетных шаркунов, которые до войны только и умели выслуживаться и заставлять солдат мести территорию части. Первые наносили немцу урон и героически выполняли боевую задачу. Вторые гробили свои подразделения, то бросая их в самоубийственные контратаки, то доводя до бегства.
Оборона Москвы. Это время слилось в моем сознании в тяжелую скомканную холодную массу. Я вечно в пути. Передо мной бесконечные траншеи и противотанковые ежи, командные пункты. И леса, пролески, дороги, по которым отступали деморализованные части.
Много я повидал. И то, как страх гнал людей с хорошо подготовленных позиций. И как остатки практически уничтоженных подразделений вгрызались в мерзлую ноябрьскую землю и непреодолимой преградой вставали на пути врага.
Проклятый хаос отступления был главным нашим внутренним врагом. Многие отходили организованно, с техникой, артиллерией. Другие драпали, бросая документы, винтовки, пулеметы, орудия. И главной нашей задачей было помочь командованию вернуть управление войсками и сбить отступающую массу в боеспособные подразделения, которые насмерть встанут на рубежах.
Важнейшая работа в этом направлении – заградительные мероприятия на путях отступления. Для этого в нашем распоряжении были специальные части НКВД и мотострелков. Позже появились заградительные отряды, подчиненные армейскому командованию. А иногда сами заградотряды становились последней линией обороны.
Масштабы бегства были ужасающими. Только на участке Можайского укрепленного района задержано более двух десятков тысяч красноармейцев, которые поодиночке и группами отходили от линии фронта в тыл и не имели при себе необходимых документов.
В этих условиях нужна была не просто крепкая, а стальная рука. Сантименты кончились. На кону стояла столица СССР. И такая стальная рука явилась в лице ответственного за оборону Москвы маршала Жукова.
По его указанию безжалостно расстреливали на месте трусов, отошедших без приказа. Били сильно. На пользу? Наверное, да. Вдалбливали – ни шагу назад, за нами Москва!
Может, и шлепнули кого-то зря. Порой путали в то сумбурное время отступление с бегством и для острастки ставили к стенке. Но тут перегибали палку по большей части заградотряды под руководством политработников. У особистов было куда больше понятий о законности. Мы тщательно разбирались, прежде чем расстреливать перед строем.
Лично я после того случая, когда застрелил предателя, к счастью, сам никого к стенке не ставил. По моему глубокому убеждению, слишком большая роскошь стрелять по своим, когда на тебя прут чужие. Поэтому большинство беглецов загонял обратно на позиции, создавал новые команды, пополняя пустеющие траншеи. Или отправлял на пункты сбора.
Пункты сбора являлись фильтрационными пунктами при заградительных отрядах. Двенадцать часов давалось на проведение следствия и принятие решения. За это время особисты проводили проверку и отправляли задержанных – кого в пункты формирования воинских частей, таких было большинство, кого в распоряжение военных комендатур, а кого и под суд.
Выявляли на фильтрах и фашистских агентов. Германская разведка не зевала и умело внедряла в ряды отступающих профессиональных диверсантов из батальона «Бранденбург» и абвера. Этих по приговору трибунала сразу ставили к стенке. Тогда была такая установка – фашист, предатель, так умри, сволочь. Не было времени играть с ними в сложные оперативные игры.
Странное состояние одержимости и дикой усталости владело мной, когда ты в полуобмороке валишься с ног. А потом приходит третье, четвертое дыхание. И ты снова не спишь по три дня, колесишь по дорогам, разбираешься с дезертирами, вправляешь мозги деморализованным командирам.
Эмоциональное отупение. Я совершенно перестал бояться за свою жизнь. Ее ценность съежилась до совсем незначительных размеров. Зато в душе холодным комом засел страх – даже не страх, а животный ужас перед тем, что мы можем сдать Москву. И он толкал меня снова вперед – под обстрелы, на передовую. Нельзя сдать столицу. Нельзя!..
К концу ноября немцы вышли на расстояние меньше тридцати километров от Москвы и уже могли увидеть колокольню Ивана Великого в бинокль. Они форсировали канал Москва – Волга – последнее крупное препятствие перед столицей. Их продвижение было остановлено сбросом воды из Истринского и Иваньковского водохранилищ.
А передо мной опять – дороги, траншеи, перелески. Заградмероприятия. Сбор оперативной информации.
Вести оперативную работу в таких условиях – это адский труд. Не успеваешь завербовать агента, а его уже убили – вербуй нового. Взял подписку о сотрудничестве с нового завербованного – и едешь дальше. И никуда не денешься, агентура – наши глаза и уши. А еще – разговоры с людьми, от которых на передовой я порой получал информации больше, чем из агентурных донесений.
По полученной информации мною готовились докладные на имя начальника Особого отдела фронта. Принимались меры. Иногда летели головы. А другие буйные головушки порой мне приходилось спасать.
В тот день меня занесло в полк, державший оборону рядом с берегом реки с ничего не значащим и мало кому знакомым названием. Закрепились вроде крепко, но силы таяли, а помощи все не было.
На передовой, в траншеях народ был усталый, измотанный до последней стадии и озлобленный. Смотрели на меня, как на особиста, волком, и это было опасно. Случалось, нашего брата под шумок могли и пулей угостить – война все спишет, поди, разбирайся потом.
Тут и шепнул мне агент, которого я завербовал две недели назад, что сейчас полковой особист перед строем расстреливает пулеметчика Сидора Заречного. А мужик геройский, позавчера роту спас, когда немец в атаку пошел. Если бы не его точная стрельба, прорвали бы гансы оборону. Он последний человек, которого в симпатиях к немцу и трусости упрекнешь. И вот надо же – нашли у него листовку «Бей жида, политрука» с пропуском для добровольного перехода к немцам.
Народ здесь был войной закаленный, немца ненавидящий, так что над этими листовками только смеялись. А чаще на самокрутки использовали. Вот и застукал политработник из дивизии пулеметчика с этой листовкой, на которую тот уже табачок насыпал. Шум, гам, появился особист – такой ершистый, молодой и сильно строгий. При этом сам он в окопах редкий гость – больше на КП полка отирается. И решил дело об измене сшить, особо не вслушиваясь в оправдания. А без такого пулеметчика трудно будет в следующий раз немца сдержать. Так и ляжет рота.
Нам еще в июле Государственный комитет обороны предоставил право внесудебного расстрела за измену, дезертирство и неисполнение приказа. Расстрел на месте, лучше перед строем. Не злоупотребляли мы им, но иногда выхода другого не было.
Я ситуацию понял предельно ясно. Теперь главное было успеть.
Добрался я на «газике» до деревни, где располагался командный пункт полка, вовремя. Там уже на деревенской площади расстрельный взвод выставили, бойцов в шеренгу построили. И молоденький особист, весь такой отутюженно уставной – и как только умудряется перышки в такой обстановке чистить – зачитывает свое высочайшее решение. Долдонит что-то о предательстве и трусости, переходе на сторону врага. Я рядом остановился, выслушал внимательно, и когда уже готова была прозвучать команда «огонь», крикнул:
– Отставить!
Особист зло зыркнул, но противоречить оперативнику из Особого отдела фронта, да еще в сопровождении трех автоматчиков, не рискнул.
Потом, когда мы остались наедине, он пробурчал, что вынужден будет доложить наверх о мягкотелости и попустительстве.
– На кого ты доложишь, щень ты неразумная? – с интересом посмотрел я на него. – Да я тебя на передовую пошлю с винтовкой, и там посмотрим, чего ты стоишь. Или в штрафбат за то, что выбиваешь опытных бойцов во время тяжелых боев. Ты своей глупостью чуть оборону роты не сломал! На плечах Заречного она держалась! Ты это знал? К немцам пулеметчик, оказывается, собрался. Человек, у которого родню в хате немцы на Украине заживо сожгли!
– У него обнаружили листовку.
– Листовку? Бумагу для самокрутки ты у него обнаружил! Прежде чем пистолетом махать, разберись, что за человека расстрелять хочешь!
– Но…
– Мы не для того, чтобы расстреливать. А для того, чтобы боевые части выполняли боевые задачи. Ты все понял, мальчишка?
– Так точно!
Меня нешуточная злость разобрала. Заигрался пацан. Я всегда считал, что чекистская работа не для молодых и горячих. Слишком высока цена слова и дела.
В общем, еще попинал я морально этого хлыща. И дальше, в путь. На передовые рубежи. К паникерам и дезертирам.
Интересно, что до этого момента шпиона живого мне так и не удалось увидеть. Нет, конечно, особисты выявляли немецких агентов. Но те как-то проходили мимо меня. Я усмехался, думая, что мы победим, а я агента немецкого так и не увижу. Тоже мне, контрразведчик.
Но я ошибался. Уж что-что, а шпионов вскоре предстояло мне насмотреться вдоволь…
О проекте
О подписке