В Лебяжьем собралось около ста пятидесяти бандитов. И идти с нашими тремя десятками бойцов, из которых только половина – обученные красноармейцы, а остальные из отряда самообороны, было самоубийственно.
Лучше, конечно, дождаться подхода основных сил, да еще бы с пушкой, и по науке взять врага в кольцо, а потом уничтожить. Вот только времени на это у нас не было. Перебежчик с той стороны только что сообщил – весь актив, партийных и двух милиционеров, собрали в старом лабазе в центре села и намерены показательно подпалить, зажарить живьем. При народном сходе. И при живом одобрении крестьянских масс.
Так что надо было штурмовать и с этим не затягивать. Сколько нас поляжет? Ну так на то и война. Тем более когда идет она за правое дело. А правда, она ведь такая – и из огня спасет.
– Ты вперед не лезь, – напутствовал меня красный командир – высокий, молодой, перепоясанный ремнями, очень строгий. – Ты хоть и ОГПУ, но больше по бумагам специалист.
– Не бойся, – улыбнулся я. – В свое время тоже повоевать пришлось. На Гражданской.
Командир с сомнением посмотрел на меня – в свои двадцать четыре года я выгляжу куда моложе. Пришлось коротко пояснить, как попал я в двенадцать мальчишеских лет на войну, где освоил профессию полкового разведчика. А потом еще были курсы красных командиров, где я стал отличником боевой и политической. Так что военной науке слегка обучен.
– В двенадцать лет, – покачал головой красный командир.
– Тогда на возраст не смотрели, – сказал я.
– Ну, тогда сам понимаешь, какая наша наука, – командир подошел к нашей обозной телеге, взял с нее винтовку и протянул мне: – Владей.
У меня даже как-то на душе потеплело. «Мосинка», родная моя винтовка, с такой вот столько пережито. В умелых руках оружие серьезное и очень надежное. И штык еще к ней – вещь полезная. В общем, повоюем.
У самого командира оружие было редкое и весьма необычное – пистолет-пулемет Томпсона, чудо американской инженерной школы. Скорострельность – девятьсот выстрелов в минуту, можно кусты сбривать. Дисковый магазин на пятьдесят патронов. Таких бы побольше, и можно горы своротить. Видел я такой только в нашей оружейке и в единственном экземпляре. Интересно, откуда он оказался в обычной пехотной части? И еще интереснее, как он покажет себя в бою?
И вот перед нами Лебяжье – большое, зажиточное село, на множество дворов. К нему вела широкая дорога. На околице она была перекрыта баррикадами, за которыми щерились винтовками враги. Их много. Мне кажется, даже чересчур. При таком подавляющем превосходстве можно согнать их с позиции уж очень отчаянным броском и бесшабашным устрашением. Но как это сделать?
– В атаку! – не став тянуть кота за хвост, скомандовал командир. – Вперед, братцы! Бей врага!
Растянувшиеся в цепь красноармейцы рванули в атаку. А я, присев на колено, мягко выжал спусковой крючок и свалил прячущегося за перевернутой телегой мужика с охотничьим ружьем. А потом рванул следом.
Я бежал. Едва не споткнулся. Стрелял. Свистели пули. Казалось, прямо над ухом короткими очередями щелкал пистолет-пулемет Томпсона. Атака – это безжалостная лотерея. Кому-то не повезет вытащить несчастливый билет. Кому-то улыбнется счастье, и пуля пролетит мимо.
Вжик – пролетела, проклятая, чуть ли не около уха и ушла вдаль. Значит, не моя была… Бежим. Стреляем. Кричим.
Нам еще повезло, что у «освободителей» не имелось пулемета. Иначе шансов у нас не было бы. Но и без пулемета ответили нам плотным огнем. И я понял – не прорвемся. Положат на подступах.
– Отступаем! – заорал командир. Он понял то же самое и не собирался понапрасну губить своих людей.
Пришлось отходить обратно, к полосе леса, а где-то и отползать под огнем. Перед селом осталось лежать безжизненное тело красноармейца. Еще трое были ранены, и санинструктор бросился их перевязывать.
Мы залегли, чтобы не стать жертвой случайной пули. В нас постреливали, но больше для порядка.
Перевели мы дыхание, лежа на земле и разглядывая противника.
Красный командир задумчиво посмотрел в сторону деревни и сказал:
– Если сейчас не снесем, то, считай, опоздали. Убьют актив. Укрепятся еще сильнее, силу свою почувствуют. Нет, надо их немедленно атаковать.
– Да я завсегда. Коль страшна тебе атака, то ты вовсе не вояка, как говаривал мой комполка. Но вот только как? Вон у них стволов столько. А у нас потери.
– Вторая попытка. Натиск, напор и наглость города берут. Пан или пропал!
Командир огляделся на своих притихших бойцов. Неудавшаяся атака действует деморализующе. И вдруг весело, отчаянно заорал:
– Вперед, красноармейцы! Раздавим контру!
И рванул вперед как бешеный. Я устремился за ним, видя, как срываются с места красноармейцы и бойцы добровольческой дружины.
Хороший командир умеет своей энергией толкнуть вперед бойцов. Подразделение вдруг стало единым, хищным организмом, для которого главное в этой жизни – раздавить врага, впиться ему в глотку зубами. Тут уже не думаешь о себе, о пулях и боли. Ты должен идти вперед. И твоя ярость бежит впереди тебя, пригибая траву и сминая волю противника.
– Ура-а-а! – послышался старый русский клич, заставлявший цепенеть врагов земли Русской многие столетия.
И к этому «ура» добавился отчаянный треск «мистера Томпсона». Командир, отчаянно матерясь, стремительно продвигаясь вперед, щедро поливал обороняющихся, даже не особо стремясь попасть в цель. Патронов он сейчас не жалел, отбросил пустой диск, прикрепил второй.
И расчет на напор и наглость сработал. Крестьяне и есть крестьяне. Сила агрессивная, жестокая, но неорганизованная. И под новым натиском, ошарашенные треском длинных очередей, они сперва пригнулись. Потом один перекрестился и бросился прочь. Вскоре бежали и остальные.
Теперь главное не ослаблять нажима. Перво-наперво – освободить актив. А это значит – стремительно двигаться вперед по селу, где из каждого дома в тебя могли выстрелить.
Красноармейцы действовали достаточно умело, прикрывая друг друга, выцеливая сопротивляющихся. Из двухэтажного деревянного дома по нам открыли отчаянную стрельбу, заставив залечь за укрытиями нашу штурмовую группу.
– Сейчас умиротворим, – пообещал я и рванулся вперед, используя укрытия – сарайчики, дровни, заборы, ямы.
Тут уж мои навыки разведчика сыграли, и я смог подобраться к дому на нужное расстояние. А потом воспользовался моим любимым оружием – гранатой, которую я заныкал еще перед выходом на боевую задачу.
– На! – воскликнул я азартно.
Бросок получился мировой. Угодил я точнехонько в окно на втором этаже, откуда по нам лупили из нескольких стволов. Грохнуло, хлопнуло, пошел дым, что-то осыпалось, треснуло. И оставалось только, не мешкая, ворваться в дом и безжалостно добить шевелящихся. Один мужичонка, оглушенный и не понимающий, что творится, все же вовремя сообразил поднять руки и прохрипеть:
– Сдаюсь, православные! Не казните!
По ходу продвижения по селу мы разметали еще одну баррикаду из телеги и всякого деревянного мусора. Вторая штурмовая группа шла параллельно.
На сельской площади, где бунтовщики уже собрали народ на аутодафе, хватило двух выстрелов в воздух, чтобы враги побросали оружие и сдались.
Основная масса бунтовщиков все же уцелела. Бандиты не бросились грудью на пули, не стали сдаваться. Они просто попытались позорно сбежать из села неорганизованной толпой, подбадривая себя выстрелами в воздух.
Но вот только им это не помогло. С той стороны села их умело размазал подходящий отряд войск ОГПУ, у которого имелся даже пулемет. Застрекотал тот методично.
Вскоре оба наших подразделения начали основательную проверку села. Шли от хаты к хате, стреляя при малейшей опасности. Расставляли во дворах и на улице всех мужчин с поднятыми руками. По ходу выявляли боевиков с помощью освобожденных активистов, отводили негодяев в сторону, борясь с желанием расхлопать их на месте за творимые зверства.
Последним брали просторный кулацкий дом, где окопалась целая группа разбойников. Они отстреливались и сдаваться не желали.
– Выходи, – крикнул я. – Убивать не будем!
Там молчали. Потом послышался глухой мужской бас:
– На нас крови невинной нет. Мы в богопротивных казнях не участвовали! Поклянись, что по совести все будет!
– Да клянусь! – крикнул я в ответ. – Хватит уже кровь лить!
И из дома с поднятыми руками начали выходить бородатые кряжистые мужики, чем-то похожие друг на друга. Первым шел статный пожилой мужчина, смотрящий окрест себя гордо и скорбно.
– Как звать? – спросил я его.
– Пантелеймон Иванович мы. Из Агафоновых.
Ну вот и встретились. Он-то мне и нужен…
Штаб нашей небольшой группировки располагался в Нижнереченске. Пару лет назад поселок городского типа вырос в статусе в ранг города, но все же больше походил на поселок – жалкая одноэтажная застройка, заборы и плетни, сады и огороды. Жил городишко в основном за счет речного порта, небольшой мебельной фабрики и еще нескольких небольших предприятий. Хотя изначально здесь и концентрировалась верхушка антисоветского заговора, но сейчас сюда восстание не докатилось. Да и перспектив оно тут не имело бы – народ в районном центре по большей части рабочий, ему не до крестьянских бунтов.
В административных и общественных зданиях, в заводских конторах разместились штаб борьбы с бунтом, прибывающие войсковые подразделения и сотрудники различных ведомств. Поликлиника была превращена в лазарет, куда доставляли раненых – наших бойцов, противников и просто невинно пострадавших.
В этом лазарете я увидел хирурга, взатяг курящего на крыльце папиросу. Мы церемонно поздоровались. Яцковский опал с лица, взгляд у него был отсутствующий, но глаза наполнились радостным лихорадочным блеском, когда медсестра прокричала:
– Вениамин Ираклиевич, у нас очередной пациент!
И он резко сорвался с места. Было видно, что человек не спит, не ест вовремя, работает на износ и всему этому счастлив.
Другой мой знакомый – Идеолог – со своей свитой обосновался вполне комфортно в здании школы. Оттуда он, как Наполеон, взмахом руки отправлял подчиненных ему агитаторов на идеологический бой – в освобожденные села. Да и сам не стеснялся съездить в растревоженное осиное гнездо и выступить перед народом с зажигательной речью. Это дело он знал и умел.
При отделе милиции имелось несколько камер для временно задержанных и арестованных, но, конечно, наплыв такого количества новых постояльцев они выдержать не могли. Арестовано уже было больше двух сотен человек. Потому несколько зданий на юге города в припортовом районе – склад, нэпманский лабаз, строящаяся картонная фабрика были определены для их содержания. Так появился целый арестантский квартал.
В этот арестантский квартал доставили и мы своих пленных с Лебяжьего. Со старшим Агафоновым я так и не успел обстоятельно переговорить. Лишь закинул вопрос про сына, получил в ответ гордое молчание и понял – орешек крепкий, его стальными щипцами давить надо.
Да и не до него было. Когда пожар вокруг, все для тебя меняется, в том числе приоритеты. Надо тушить огонь и спасаться, а не по заведенной привычке разогревать чайник, резать бутерброд и выкуривать сигару. Ситуация чрезвычайная, не до старых дел, числящихся в твоем производстве. Вот только старые дела имеют особенность никуда не деваться, и к ним все равно придется возвращаться.
Что касается работы с бунтовщиками, то ее был просто завал. Бесконечные допросы, когда перед глазами рябит бескрайняя чреда лиц, и начинаешь теряться, кто же тебе что сказал. Выявление и изоляция зачинщиков. Документирование преступного поведения подозреваемых. То, без чего настоящая чекистская работа невозможна. Долго, нудно, кропотливо, утомительно, зато в итоге перед тобой предстает полная картина, и каждому классовому врагу воздается по заслугам. А «заслуг» у мятежников было немало. Одни вырезанные сельсоветы и убитые учителя с медсестрами чего стоят.
Занимая села и объявляя мобилизацию, бунтовщики набирали людскую массу. Сперва их было не больше двух сотен человек, через пару дней уже семьсот, а сейчас количество подбиралось к тысяче. Вот только с вооружением дела у них обстояли неважно. Часть архаровцев имели винтовки, гранаты, револьверы, шашки из заранее припасенных «Крестьянской вольностью» запасов, а также появившихся после нападений на пункты милиции, военизированные организации. Но у большинства народа были только охотничьи дробовики. А у многих так и просто палки, вилы, топоры.
Передвигались бандиты довольно быстро. Везде изымали лошадей, телеги. Набирали запасы, а иногда просто грабили «большевиков и их приспешников», в которых записывали произвольно кого вздумается, и часто расправлялись жестоко – топориком по голове, засов задвинуть да подпалить запертый сарай. Чего не сделаешь ради народной воли!
Первые дни казалось, что мы с нашими наличными силами, особенно учитывая большие территории охвата, необходимость рассредоточения бойцов, не справимся с этой растущей лавиной. Но я уже имел кое-какой опыт и знал, что страхи эти излишни. Проходил уже такое и в Тамбове, и когда стажировался в специальной группе ОГПУ, заточенной как раз на подавлении мятежей. Потому что повстанцы, особенно из крестьянства, всегда будут организованы и вооружены хуже регулярных войск. А еще вечный вопрос дисциплины, когда каждый архаровец творит, что ему нравится, а не то, что надо. Тем более, как всегда в таком кровавом загуле, в рядах мятежников процветали ощущение вседозволенности и повальное пьянство. Винные склады атаковались в первую очередь. И тогда допивались до свинячьего состояния не только простые мужики, а даже старообрядцы, у которых в обычное время на спиртное строжайший запрет.
Так и получалось, как я просчитывал. Восстание ширилось, но вместе с тем теряло твердость, единство и все больше напоминало размазанную по котелку кашу. Им бы надо в единый кулак собраться, да план подробный составить, да порядок в своих нестройных рядах навести. Успеха, конечно, не достигли бы, но головной боли прибавили бы нам сильно. Однако предводителями овладела иллюзия, что успех в том, чтобы поднять на дыбы как можно больше народу. А там хоть трава не расти. Эх, крестьяне, они и есть крестьяне.
В общем, распространялся бунт, как чума. И, как с чумой, главный метод борьбы – это качественная изоляция. Вот и старались изолировать мы лиходеев, как могли – перекрывали дороги, отбивали у них села. Преследовали. И бойцов нам страшно не хватало, даже с учетом мобилизованных в отряды самообороны лояльных советской власти местных жителей и активистов. Нормальных людей, не поддавшихся общему психозу и видевших, куда мятежники тянут крестьянство и какие порядки заводят, было все же большинство, хотя и не подавляющее.
Наша оперативно-следственная работа приносила свои плоды. Помимо протоколирования бесчинств восставших, мы постепенно восстанавливали схему подполья в других местах, которые еще не горели, но которые контрики намеревались запалить в ближайшее время. В райцентре, в больших селах проходили аресты. Заодно мы загребали всех находящихся на оперативном учете противников советской власти. Изымали оружие. И опять допросы, показания. И снова тягостные мысли по поводу того, насколько крупную контрреволюционную сеть мы проморгали.
Дни шли за днями в непрекращающемся напряжении. Но обстановка постепенно менялась. После нескольких ощутимых ударов по мятежникам их боевой дух начал стремительно рушиться. Да и с идеологией у них все было не так радужно. Против кого воевали – это крестьянам объяснили. Против колхозов и хлебозаготовок. А вот за что воевали и как будет выглядеть их победа – тут уж большой туман и еще большие терзания. А еще часть народа, протрезвев и скинув окутавший их дурман толпы, начинала прикидывать: а что же за их подвиги причитается? И ничего, кроме расстрела, в голову не приходило. Поэтому многих посетила самая здравая в таком положении мысль – пора бежать.
Местами повстанцы отступали. Местами дезертировали. Потом началось общее паническое бегство. Кто просто бросал оружие, кто прятался по домам и затаивался, кто бежал в леса. Восстание было деморализовано.
Бои были порой кровопролитные. Но всегда поле боя оставалось за нами. И вот настал долгожданный миг – последний организованный отряд повстанцев, не более полусотни человек, окопался в селе Тимофеево, куда я и отбыл вместе с бойцами войск ОГПУ.
Начали штурм мы на рассвете и уже к полудню заняли фактически все село, взяв в плен пару десятков бандитов, перебив столько же.
Последние повстанцы засели в белоснежной Свято-Троицкой церкви с золотыми куполами и создавали нам немалые проблемы. Там враг установил пулеметную точку. Оттуда и шпарил по нам «максим» – и где только взяли его, гады, вещь-то дорогая и редкая. И патронов было в достатке – лупили не жалея и достаточно умело.
Мы скрывались во дворах и за домами. И никак не могли подойти к церкви.
Командир отряда ОГПУ, усатый, тертый мужик в кожаной куртке и кожаной кепке с красной звездой, попытался показать пример и попробовал собственноручно снять пулеметчика из винтовки. Но далековато было. Промазал и страшно обиделся:
– Вот ведь сукины дети! Прячутся, как тараканы в щелях!
– Дай-ка я попробую. – Я взял у него «мосинку».
Командир скепсиса не скрывал:
– Ну, давай, уполномоченный, покажи, что вас не только дела подшивать учат.
Да, учили меня многому, притом учила больше война. Это как научиться однажды плавать – навыки никуда не деваются. Я умело скользил между укрытий, прятался за складками местности и строениями. И наконец присмотрел за поленницей удобную позицию, достаточно близко к церкви. Теперь надо было перевести дыхание, чтобы руки не дрожали. А там можно и заявить о себе со всей свинцовой категоричностью.
Противник заметил какое-то движение в моей стороне и высказал свое недовольство длинной очередью. Пули простучали по доскам сарая за моей спиной. Я замер, затаившись. Настала тишина. То ли позабыл пулеметчик обо мне, то ли ждет, когда я высунусь.
Я отполз немножко в сторону. Выглянул из-за поленницы. Вон пулеметное гнездо, в арочном окне под куполом церкви. Даже цилиндр ствола «максима» различим. И зеленый противопульный щиток.
Я поднял винтовку. Замер. Стал ждать. И когда в проеме появилась неприкрытая щитком голова пулеметчика, аккуратно нажал спуск.
О проекте
О подписке