– Во взводе три экипажа. «Четырехсотый», командир танкового отделения Тенкель, погиб радист, и еще один танк, «четыреста два», – там тоже некомплект, остался на железке раненый водитель, сейчас его замещает командир Хасанов. В третьем взводе погиб командир. Одна машина опрокинута, ее экипаж был распределен по другим танкам. И еще «четыреста три» остался на железке вытаскивать перевертыш, там только водитель живой, остальные погибли. «Четыреста пятый», командир Назимов идет за мной.

– Берете третий взвод под свое командование. Храпов, что у вас с экипажами, есть неукомплектованные?

С шипением и треском в эфире раздался голос второго взводного:

– В двадцатке радист пропал, не нашли среди раненых. Наверное, завалило в вагоне при взрыве.

Он продолжал еще что-то говорить, но в эфир ворвался крик наблюдателя:

– «Тигры»!

Рота советских танков прошла вдоль полосы из деревьев параллельно железнодорожному полотну. Теперь заросли поредели, обнажив широкое поле, которое разделяло лесную и железную дороги. На той стороне дороги начинался лес – нейтральная полоса между советской территорией и оккупированной немцами землей. Оттуда сейчас огромная лента из бронированных «тигров» стремительно двигалась к месту бомбежки, чтобы раздавить остатки мотострелковой дивизии и всей группой ослабить советские позиции.

«Это продуманная операция, – догадался Соколов. – Сначала налет на состав, а потом вторая неожиданная атака, чтобы добить всех живых с помощью танковой мощи и разбить подчистую все подкрепление на подходе к станции».

Бочкин, прижавшийся к смотровой щели до боли в скулах, не сдержался и выругался:

– Черт возьми, их в два раза больше нас!

Колонна немецких танков действительно вытянулась вдоль всего лесного участка длинной серой лентой, отсвечивая белыми крестами на бортах. Четырнадцать тяжелых Panzerkampfwagen VI, пять легких машин Pz.Kpfw. II из группы резерва. Фырча, они уверенно двигались в сторону разгромленного состава, не замечая, что с тыла к ним из-за массива деревьев вышли советские «тридцатьчетверки».

«Их вдвое больше, целая рота. У немцев по численности и по технике рота в два раза больше, чем наша. А с учетом наших потерь, то в три. Только неожиданность сейчас нам на руку», – мысли защелкали, словно выстрелы, в голове у командира. У него за годы войны вошло в привычку при создавшейся опасной ситуации подавлять страх или удивление и мгновенно выстраивать тактику боя. Именно продуманные маневры делали его танковую роту неуязвимой для противников. За доли секунды он решил, как действовать. Плотнее прижал ларингофон к шее и приказал:

– Первый взвод, внимание! Возвращаетесь обратно, обходите массив и с фланга атакуете головные машины, бить в борта с близкого расстояния!

– Есть! – коротко ответил Буренков, и его танки дружно покатились за командиром обратно по колее.

– Храпов, со своим взводом – в боевую линию и открываете огонь по фланговым машинам. У них в резерве легкие «двойки», их с восьмисот метров пробьете бронебойным. Назад не сдавать, маневрируйте! Ваша цель – уничтожить резервный взвод из легких германских танков.

Соколов переключился на внутреннюю частоту танка:

– Бабенко, давай в лесок между деревьев, там просветы большие пройдем. С правого фланга откроем огонь, пока «двойки» будут идти на Храпова.

Семерка с гудением рванула по плотному снегу к черным обледенелым деревьям, от ее напористого движения во все стороны полетели сучки. Сержант Бабенко опасливо сбавил скорость, прислушиваясь к звуку двигателя – не напоролся ли танк на поросль, но все было в порядке.

– Короткая, Василий, прицел, ориентир – танк по левому флангу, – приказал Соколов. – Это офицерский танк должен быть, бей по нему. Потом рядом с ним, нужно их фюрергруппу уничтожить. Фашисты нас уже заметили.

Башнер Логунов уже крутил ручки наводки пушечного дула:

– Заряжающий, бронебойный!

Бочкин с металлическим лязгом уложил снаряд в казенник. Выстрел! Попадание! Бронебойный проделал дыру в борту тяжелого «тигра», отчего тот закрутился на месте, задергалась башня в поисках цели. Но «Зверобоя» скрывали деревья, а наступающие «тридцатьчетверки» Храпова перекрывали легкие немецкие танки. Советские машины были совсем близко, но ответить огнем у немцев не получалось. Резервная группа германской роты развернулась и бросилась в атаку, решив, что это Т-34 перед ними открыли огонь. Легкие «двойки» стремительно переваливались через снежные валы. Вот машины замерли, готовясь к залпам.

– Уходи, Храпов, маневр вправо! – отдал Соколов приказ.

Через две секунды дула германских машин выплюнули огненные залпы, но снаряды прошли мимо. Один из них по касательной с грохотом задел выворачивающий гусеницы вправо танк командира взвода. Удар высек сноп искр, чиркнул по броне и ушел в сторону.

– Семнадцатый, двадцатка, огонь! Открывайте огонь по целям!

«Тридцатьчетверки» замедлили движение, резко развернули башни для наводки и, не дав противнику времени понять их маневр, сделали каждый по бронебойному выстрелу. Залп и попадание прямо в лобовую броню германского танка! Черный дым заволок густой пеленой дорогу, перекрывая видимость для взвода Храпова.

Из-за дымовой завесы танкистам не было видно цели, но командир роты выкрикивал команды, называя градусы и расчеты, чтобы те могли наводить орудия и стрелять по замершим немецким машинам:

– Они встали, одна машина подбита. Еще, бейте еще. Ориентир на десять, двадцатка, ставь прицел на верхушку холма, чуть ниже на двадцать градусов, снесешь танку башню!

Залп! Еще выстрел! Вторая «двойка» дернулась от прямого попадания, соседний танк беспомощно крутил башней, выискивая противника.

– Еще бей, рядом, правее восемнадцать градусов по горизонту, двадцать третий! Огонь! – выкрикивал без остановки Соколов ориентиры.

Храпов срезал снарядом, будто ножом, дуло и часть башни противника. От высеченных искр задымилась проводка, и за ней огонь побежал по трубам в бензобак. Бронированная машина вспыхнула факелом, столб пламени взвился ввысь, охватывая танк. С криками из люка вывалился танкист в комбинезоне, но обвис на горящем ободе, подбитый меткой пулеметной очередью Омаева. Тот, сжав зубы, крутил пулемет, высматривая любого фашиста, кто попробует покинуть горящие танки.

Тем временем тяжелые «тигры» начали обходить перекрывшие дорогу «двойки», чтобы ударить во взвод «тридцатьчетверок» слева.

– Храпов, уходи! Слева «тигры» сейчас выйдут, по полю в твою сторону идут! Отходи назад! – крикнул ротный, заметив в перископ их маневр.

Пока массивные многотонные «панцеры» ползли по полю, выискивая в черном тумане противника, семерка выскочила из-под своей лесной защиты и открыла огонь по боковым бортам – самым слабым местам в броне «тигров».

– Огонь!

Последовал залп, и бензобак взорвался! Логунов отправил фугас прямиком в запасные топливные баки, расположенные на корме бронированной громадины. Перед башней вражеского танка взметнулось пламя, люк распахнулся, из него выскочил танкист в офицерской шинели. Он ловко спрыгнул с борта движущейся машины и бросился наутек. Следом за командиром из машины начал спасаться экипаж, но Логунов выкрикнул:

– Фугас! – И пробил новым выстрелом башню, завалив смертельными огненными осколками дергающиеся тела в черных комбинезонах.

– Еще бронебойный! Огонь! – орал во все горло Соколов в эфир.

Перед ними на зелени триплекса метались по белому полю еще три тяжелых танка. Они разворачивались для огневой атаки, но советские танки взяли их, словно в клещи, своими выстрелами. Справа без остановки палила пушка машины Соколова, а слева врага теснили танки из взвода Храпова.

Огонь! Попадание! Взрыв! Выстрел, прямое попадание в башню и крики умирающих немцев! Следующий снаряд попал в гусеницу Panzerkampfwagen VI, отчего она лопнула и осела мертвой лентой на снегу. Под танком растеклась темная масляная лужа. Омаев направил на нее ствол пулемета и дал очередь. От пуль занялось пламя и стало подниматься все выше и выше по струе льющегося с днища масла из двигателя.

– Поджарься в своем танке, сволочь! – выкрикнул чеченец и снова прижался к щели визора, наводя прицел на бегущие через поле силуэты немецких танкистов.

Очередь! Один за другим они упали в снег. Крайний попытался встать, шатаясь, сделал несколько шагов, но новая очередь из пулемета уложила его в сугроб.

– Семерка, по левому флангу! – в шлемофоне зазвенел голос Храпова.

Он добивал «двойки» выстрелами, когда заметил, что по колее несется на помощь своим разбитым собратьям новая партия «тигров». Оставшаяся часть немецкой колонны в десяток танков развернулась и теперь перла на четыре «тридцатьчетверки», у которых не было шансов выдержать такой неравный бой. Они уже расстреляли почти половину боеприпаса, а на голом поле было совершенно негде укрыться.

Советские машины мужественно развернулись прямо в лоб нападающим «панцерам». Даже опытный экипаж Соколова содрогнулся на своих местах. Такое невыносимо тяжелое ощущение, когда на тебя в лобовую атаку идут тяжеловесы с огромной пятиметровой пушкой 8,8-см KwK-36. Она пробивает любую броню, и достаточно четырех метких выстрелов, чтобы подавить атаку русских танков.

Выстрелы! В тыл, по корме нескольких «тигров» ударили снаряды. Взвод Буренкова обошел лесную полосу и открыл огонь. Остановился «панцер», из отверстия под башней повалил густой едкий дым, мелькнули языки пламени. Воспользовавшись заминкой, Соколов скомандовал:

– По флангам немцев огонь!

Четыре пушки дали залп. Крайний «тигр» задрожал, дернулся от удара, но упорно продолжал двигаться вперед. Из распахнувшегося люка взвились багровые лепестки пламени, внутри закричали танкисты, горя заживо, не в силах выбраться наружу. Но машина продолжала двигаться вперед, дергаясь и рыча, словно раненый зверь.

– Уходим, Храпов! В укрытие, к лесу!

Маневренные Т-34 развернулись и исчезли в черной полосе чада, что стоял до сих пор над разбитыми танками группы немецкого резерва. Вслед понеслись выстрелы из пушек противника, но стреляли неприцельно, и снаряды со звоном царапали броню, оставляя широкие полосы на металлическом корпусе. Внутри на разгоряченных танкистов сыпалась окалина со стен машины, они с короткими ругательствами сбрасывали с себя горячие кусочки металла, но продолжали каждый заниматься положенным ему в бою делом, и танки упорно двигались к укрытию из деревьев.

– Буренков, из всех орудий огонь! Они почти уже сдались, добивай, не давай им передохнуть! – выкрикнул в азарте боя Соколов. – Мы уходим с линии огня, бей по башням! Прикрывай!

– Есть! – откликнулся взводный и тут же передал своим командирам танковых отделений приказ: – Давай, ребята, поджаривай фрицев со всех сторон!

Снаряды летели сплошной полыхающей стеной, не давая ни одной машине немецкой роты уйти с линии обстрела. Германские танкисты хаотично жали на рычаги, даже не отстреливаясь. Машины метались по пятачку, пытаясь спастись из огненного ада. Над дымящимся люком взметнулась белая тряпица, и следом показался офицер. Он стянул второй рукой фуражку, размахивая ею, прося пощады.

– Отставить стрельбу, белый флаг! – Алексей остановил сражение и с радостью объявил своим танкистам об окончании боя. – Победа!

– Ура! Ура! Ура! – гремели в эфире крики всех экипажей.

Советские танкисты выпрыгивали из своих машин, обнимались, кричали от радости, что они вышли без потерь из страшного боя, в котором на стороне противника был большой перевес сил. Танкисты в немецкой форме, наоборот, робко и неуверенно спускались из своих машин, испуганно озирались по сторонам, пугаясь громких криков.

Омаева кто-то тронул за рукав. Марк, с мокрыми кудрями, размазанной сажей по безбородому лицу, тяжело дышащий от волнения, кивнул в сторону кучки врагов:

– Что теперь с ними будет? Расстрел?

– Нет, в плен и на командный пункт. Вон тот, видишь? – Руслан указал на сутулого высокого веснушчатого мужчину. – Офицер, командир экипажей всех этих танков. Он может быть полезен, сейчас наш лейтенант с ним поговорит, узнает, как они оказались здесь, на нашей территории.

– Я тоже знаю, я понимаю немецкий! – заволновался Марк, он подошел почти вплотную к немецкому офицеру и уставился тому прямо в глаза.

Губы у парнишки прыгали от возмущения, он впервые вот так лицом к лицу стоял с фашистом, со своим врагом, что вместе с другими служащими армии Гитлера жестоко расправился со всей его многочисленной родней.

– Я – еврей! Слышишь? Юде! Их бин юде! – По лицу Марка потекли слезы. – Ну что ты сделаешь? Убьешь меня, да? Как моих родных? Фердамт!

Раздался хлесткий звук удара, и на небритой щеке Карла Дорвельца отпечатался след от пощечины Марка.

– Понял? Ферштейн? Я проклинаю тебя! Проклинаю! Ненавижу тебя! Сдохни, сдохни, как собака, ты животное, ты… зверь!

Омаев жестко обхватил за плечи разволновавшегося парня и оттащил его в сторону:

– Тише, тише! – Он уводил Тенкеля все дальше от удивленных взглядов танкистов и испуганных пленных.

Навстречу шагал Соколов, выкрикивая приказ на немецком:

– Оружие на землю! Руки за спину! Вы арестованы бойцами Красной армии! Вы – военнопленные армии Советского Союза, вам гарантирован военный суд и право на жизнь!

В ста метрах от них за чадящим едкой гарью немецким «тигром» Марк глухо разрыдался, не в силах остановиться, от выплескивающейся из него ненависти:

– Я должен был убить его, отомстить за моих родных. И я не смог, я не смог, я тряпка, Руслан! Они же звери! Они убили всех! Я должен был! Я!..

– Тише, тише, на вот, хлебни, – Руслан с мягким нажимом влил в рот рыдающего парнишки спирт из своей фляжки.

Пока тот откашливался и утирался рукавом, похлопал его по спине:

– Ты сегодня подбил немецкие танки, там сгорели фашисты, так что сражаться ты умеешь. Только это твоих родных из могилы не подняло, так что зверем становиться ни к чему, оставайся всегда человеком. Бойцом, воином, танкистом и прежде всего человеком. Мы не звери, мы просто так не убиваем, только когда защищаем себя или своих близких, родину! Понял?

Марк утер полоски слез со щек и твердо сказал:

– Понял, я всегда останусь человеком.

* * *

Тем временем дрожащий Дорвельц, косясь на своих бывших подчиненных «панцерзолдатен», торопливо объяснял советскому офицеру:

– Я не хотел, поверьте, я не хотел нападать на беззащитных людей. Я офицер, а не убийца. Но меня заставили, понимаете, приказали участвовать в операции «Лесной огонь». После воздушной атаки мы должны были уничтожить остатки советской пехоты и уйти по лесной просеке на свою территорию. Если бы я не выполнил приказ, то попал бы в гестапо. Вы знаете, что такое гестапо, господин офицер? Мы не ожидали увидеть здесь русские танки и тем более не ожидали, что вы так стремительно атакуете нас с трех сторон.

Карл всматривался в лицо советского военного, командира танкистов – такой спокойный глубокий взгляд, правильные черты лица, совсем молодой, нет даже и тридцати лет, только на лбу между бровей прорезалась очень глубокая морщина, и взгляд слишком печальный для такого возраста. Может быть, он услышит и поймет его просьбу?

– Господин офицер, мы сейчас в квадрате В32, если танковая рота не вернется через час, то нас сочтут погибшими. И я буду рад этому. Я больше не хочу служить вермахту, не хочу быть винтиком в военной машине Гитлера. Я предлагаю сделку Красной армии.

– Слушаю, – морщина на лбу молодого лейтенанта стала еще глубже.

– Я готов сотрудничать с вами, любая информация, любая услуга. Я знаю расположение войск танкового гарнизона, количество единиц техники, где стоят пункты наблюдений. Я все готов рассказать. С единственным условием…

– Каким? – Соколову никогда не нравилось общаться с пленными офицерами.

Немецкие высшие чины, оказавшись у русских, готовы были на что угодно за лишний кусок хлеба. Они предлагали расстрелять своих солдат лично, вываливали из карманов награбленные трофеи, рыдали и целовали грязные сапоги советских бойцов, лишь бы сохранить себе жизнь или получить продовольственный паек. Но не этот сухопарый бледный командир танковой роты. Мужчина уставился на лейтенанта серыми глазами и попросил:

– Обещайте, что убьете меня после того, как я стану вам не нужен.

От неожиданности Соколов не нашелся, что ответить. При виде его удивленного лица гауптман Дорвельц пояснил:

– Я не смогу покончить с собой, уже думал об этом. Но жизни я недостоин, слишком много совершил плохих поступков. Я жил не так, как положено жить честному, порядочному гражданину. И еще, господин офицер, разрешите передать прощальное письмо для моих родных. Если вы его отправите по указанному адресу, я умру счастливым. Никаких тайных сведений, я просто скажу то, что давно должен был сказать своим родным. Я прошу вас как офицер офицера.

– Я подумаю, не могу вам ничего обещать, – пожал плечами Соколов. – Какие-либо решения относительно военнопленных принимаю не я, вы будете переданы с остальными служащими в командный пункт Красной армии.

Дорвельц кивнул, не сводя с советского офицера пронзительного взгляда серых глаз, покрытых густой сеткой из красных прожилок от усталости и недосыпа, что мучил его вот уже сутки.

* * *

В Ленинграде Софа считала ступеньки – осталось совсем немного, три из тридцати. До тридцати ее научила считать бабушка, когда они вдвоем тащили в ведерке лед с улицы в квартиру, чтобы вскипятить воду на буржуйке. «Так легче подниматься, ты и не заметишь, как окажешься наверху», – говорила задыхающаяся от тяжелого подъема бабушка и была права. Пока считаешь, не так сильно чувствуется боль в пальцах, держащих ледяную дужку ведра, не так донимает противная дрожь в коленках и даже про вечный сосущий голод в животе забываешь.

Но ослабленные ноги все-таки ее подвели, когда она перешагнула порог в темный коридор. Правый ботик зацепился за левый, нога неловко скользнула, и Софа плашмя грохнулась, уронив тяжелое ведро так, что куски льда разлетелись по грязному полу. От боли в ноге и ужасной обиды, что снова придется тратить последние силы, идти за новой порцией снега на улицу, девочка разрыдалась в голос и тут же счастливо расхохоталась.

Ведром она зацепила игрушечную коляску, в которой еще три года назад катала своих кукол, пока в ее мире царила счастливая жизнь без войны, были живы родители и бабушка. Игрушка опрокинулась на бок, а из-под маленького матрасика вывалилась куча засохших объедков, из которых когда-то маленькая Софа хотела устроить обед понарошку для своих куколок. Сейчас это было настоящее богатство, королевский обед для нее и для Миньки – ссохшиеся каменные огрызки яблок, кусочки пряников, старые сушки и парочка леденцов.

– Минька, Минька, мне Дед Мороз принес подарок! – Девочка бережно сложила в подол платья еду и мелкими аккуратными шажками пробежала в комнату.

Сунула брату в рот половинку старой сушки, а сама с наслаждением засунула другую половинку в рот и принялась сосать ее, твердую, как камень, но такую вкусную! От ощущения хлебных крошек на губах и языке, от нежного аромата ванили и сладковатого привкуса Минька открыл глаза и улыбнулся – он жив, и у него исполнилось новогоднее желание. Впереди еще целый день жизни!