Читать книгу «Воинский дискурс: три источника, три составные части» онлайн полностью📖 — Сергея Зверева — MyBook.
image

«Красноречие» трактовалось достаточно широко: для ободрения сражающихся допускалось сеять ложные слухи, например, громко возглашать, что царь или военачальник неприятельский убит; на левом крыле сообщать, что правый фланг одолевает врага, а правофланговых подзадоривать тем, что левофланговым сопутствует успех. Главное же для стратига было – в любых обстоятельствах сохранять спокойствие и напускать на себя бодрый и веселый вид, способствуя эмоциональному заражению войск. Впрочем, при случае полагалось необходимым уметь разъяснить серьезность положения: «Цель такого представления не та, чтобы воинов привести в страх, но чтоб сделать их рассудительнее» [13, с. 87]. Пример Цезаря показывает, что это было весьма полезно в том случае, если войско по каким-либо причинам начинало роптать на своего полководца – боязнь оказаться брошенными без покровительства его сильной руки в окружении грозящих гибелью врагов отрезвляла и делала «рассудительными» многие горячие головы. Как бы то ни было, но полководцу признавалось полезным «иметь сии два качества: уметь говорить хорошо в нужное время и принимать на себя вид, какой потребуют обстоятельства» [13, с. 88].

Помимо красноречия, Онассандр полагал важным умение слушать. Для этого полководцу необходимо было быть доступным в любое время каждому – «раб ли он, или свободный, днем ли или ночью, на дороге, в шатре, на постели, в бане или за столом», – кто пожелал бы доставить ему какое-либо известие о неприятеле.

Ценность риторики в военном деле находит отражение в византийских трактатах, рассматривавших подготовку воинов к битве не только как обязанность полководцев, но и считавших полезным существование для этой цели специальных должностных лиц. Так, «Стратегикон» Псевдо-Маврикия (VI в.) упоминает о должностях кантаторов, которые «до сражения держат речь, готовят воинов, напоминают о том, что может случиться» [9, с. 13].

Признавалось важным, чтобы военачальник «был бы точен и внятен при разъяснении самых труднейших упражнений», и не торопился наказывать, но делал это только после тщательного разбора дела. Наконец, подчеркивалась важность постоянного общения с воинами; рекомендовалось «вступать с ними в разговоры, употребляя при этом ласковые слова, просторечия и прочее, что подходит к их понятиям», поскольку «без этого нельзя уверенно управлять войском» [9, кн. 8, 1].

Так же как в трактате Онассандра, главнокомандующему полагалось полезным в речах соблюдать «золотую середину» – не перехваливать своих и не унижать боевые качества врагов: «Когда он держит речь к войску, то не должен оставлять без похвалы даже неприятельские подвиги, чтобы таким образом выказать себя справедливым и по отношению к неприятелю и обратно – чтобы свои не слишком превозносились» [9, кн. 8, 2]. Рекомендация, что и говорить, полезная для искоренения шапкозакидательных настроений у современных военнослужащих, под воздействием государственной пропаганды порой теряющих способность трезво оценивать противника. Достаточно вспомнить к чему привело культивирование безответственного лозунга «воевать малой кровью на чужой территории» перед Великой Отечественной войной.

Полководческое красноречие трактат рекомендовал подкреплять «увещеваниями» всех начальников, вплоть до младших командиров – декархов и пентархов (десятников и командиров над пятью воинами).

С точки зрения содержания речей «Стратегикон» отдавал предпочтение классическому героическому пафосу: «Прежде всего надо напоминать о прошлых славных подвигах» [9, кн. 7, 5]. Не исключались материальные и правовые стимулы: «В то же время надо объявить в каждой тагме через ее начальников, что Верховный Вождь желает награждать воинов, обещать награды тем, которые окажут услуги государству, и прочесть писанные законоположения присяги» [там же].

Первым дошедшим до нас полнотекстовым документом, целиком посвященным организации речевой деятельности полководца и речевому воспитанию войск в VI в. стал трактат, известный в научной литературе под названием «Rhetorica militaris» (далее по тексту R.m.).

В качестве главной цели произнесения военных речей автор трактата выделял побуждение воинов к сражению и воодушевление их. Византийские армии VI века были наемными: в случае необходимости император вручал определенную сумму денег военачальнику и поручал ему провести набор солдат. Следовательно, у военачальников не было возможности заботиться о воспитании воинов в мирное время, кроме разве своей личной охраны – буккеллариев. Речи полководцев являлись действенным средством двинуть войска в сражение, что было непростым делом, ибо наемники, как правило, не горели желанием сложить голову на поле боя.

Трактат устанавливал различие между четырьмя видами речей: речи, призывающие к войне, речи победные, убеждающие и гневные.

Призывающие к войне речи опирались на категорию справедливости, на которой стояло все средневековое христианское мировоззрение. Ближе всего к византийской трактовке справедливости стояло понятие «праведности» как соответствие поведения требованиям религиозной морали и нравственности, путь беспрекословного следования божественным заповедям, утверждение евангельской истины в земной жизни. Отсюда повышенная чувствительность византийцев к справедливому и несправедливому, особенно в такой важнейшей сфере человеческой деятельности как война и военная служба, от которой зависели жизнь и благополучие огромного количества людей.

Византийские полководцы побуждали воинов сражаться прежде всего за справедливость. «Ведь ни одно из прекрасных дел не приносит столько добра жизни, как справедливость, – говорится в трактате, – которую поэтому следует всем почитать и защищать от врагов, во-первых, потому что они нечестивцы и презирают нашу веру; во-вторых, потому что они часто дерзали выступать против нашего отечества, и теперь, если они избегут теперешней войны, то тотчас снова дерзнут выступить против разоренного <отечества> в подходящий момент и достигнут успеха; в-третьих, из-за нашей любви друг к другу, когда не каждый охраняет свое, а все относятся к имуществу соплеменников как к собственному; в-четвертых, потому что мы много от них претерпели, за что следует отомстить им, как поступившим несправедливо; ведь так поступают все» [R.m., XXXVII, 7].

Второй по значимости темой, с которой византийские риторы рекомендовали обращаться к войскам, была тема защиты отечества. Аргументация по этой теме была совсем проста и ничем, в сущности, не отличалась от современных подходов к этому вопросу: «Должно воевать за отечество, увеличивать блага его, потому что оно о нас заботилось, и кормило, и воспитало прекраснейшим образом» [R.m., XXXVIII].

Византийцы не были бы достойными наследниками римской прагматичности, если бы в качестве темы военных речей не вынесли пользу, полагая, что «все остальное, как например, законное, справедливое, прославленное – это то, чем многие пренебрегают; но за полезное держатся крепко» [R.m., XXXIX, 5]. Война в такого рода речах рассматривалась как крайнее средство спасти родных и близких, отстоять собственные дома и имущество, сохранить скот и посевы.

Второстепенными, «обеспечивающими» для этого вида речей являлись темы:

– «о приготовлении оружия», т. е. о содержании воинами в добром порядке своего вооружения;

– «об упражнении в построении войска», ибо от знания каждым своего место в строю фаланги и тагмы и умения правильно и быстро выполнять тактические эволюции зависела победа;

– «о храбрости» в бою, что «жизнь может быть счастливой благодаря самым разным вещам, но прежде всего храбрости, благодаря которой не только наши дела в безопасности, но и врагам мы можем причинять зло» [R.m., XLII];

– «о перенесении трудов», что можно трактовать как известное требование современных уставов стойко переносить тяготы и лишения военной службы;

– «о повиновении командирам», так как то, что они делают, они делают ради подчиненных. «Что же они делают? Бодрствуют, заботятся, несчастья подчиненных делают своими собственными, и сами, раньше остальных и вместе с остальными испытывают сердечную боль и ни в чем не отличаются от отцов» [R.m., XLIII].

Все это напоминает тематику современных воспитательных бесед с военнослужащими, посвященных качественному обслуживанию оружия и боевой техники, перед началом занятий по боевой подготовке, а также в процессе воинского воспитания или дисциплинирования.

Победную речь – «о том, что, блестяще сразившись с врагами, мы прославим победу» – следовало произносить, воздавая хвалу сначала Богу, потом царю, наградившему воинов, а потом уже и самих воинов за проявленные мужество и героизм. Автор трактата особо отмечал, что «следует после такого благодарения похвалить всех сообща, затем поименно особо отличившихся, и снова общую похвалу воздать воинам, и, наконец, указать, что настоящая победа является доказательством будущих подвигов» [R.m., LV, 5].

Убеждающая речь произносилась в случае поражения, чтобы не допустить падения боевого духа войска. Трактат уделяет этому виду речей самое серьезное внимание. «Убеждая же побежденных, сначала скажем, что не из-за малодушия они побеждены врагами, но или из-за множества врагов, или из-за случайности судьбы, или из-за местности, например: «Может показаться врагам, о, воины, что они победили или из-за вашей трусости или из-за их храбрости, я же сознаю и убежден, потому что их или было гораздо больше, чем вас, или из-за места, которое они заранее захватили; в третьих, скажем, что они, хотя Бог на них рассердился за какое-то прегрешение в жизни, но если они его искупят, снова Бог будет сражаться вместе с ними».

Последний аргумент увязывается с популярной у византийцев категорией справедливости. «Наконец, – продолжает автор, – необходимо сказать, что хотя и мы претерпели то, что претерпели, потом война принесет нам пользу, так как враги, презирая нас, будут вести себя более беззаботно на войне, мы же, став более осторожными, будем сражаться более энергично с ними». С явным сарказмом, вызывающим улыбку и по прошествии пятнадцати веков, автор отмечал, что «наш же царь, переложив вину за поражение с воинов на стратега, и нечто более неожиданное нашел» [R.m., LVI, 1–4].

Произнося гневную речь, – «что из-за нашей беззаботности и отсутствия военной дисциплины враги одолеют нас» – полководцу рекомендовалось «не только стыдить потерпевших поражение из-за нерадивости, но и ободрять убеждающей речью и, наконец, побуждать к войне призывающей речью» [R.m., LVII, 1, 2]. При этом оратору следовало удерживаться от грубости и горячности и ни в коем случае не оскорблять слушателей, «ибо, где имеет место поношение, исчезает исправление вины» [R.m., LI, LVIII, 1]. Чтобы высказанное порицание не оскорбило воинской чести провинившихся, византийским стратегам даже рекомендовалось не называть их поименно. В обращении к воинам автор трактата всегда был изысканно вежлив: тексты образцовых речей пестрят выражениями «прекрасные и благородные соратники», «благородное и возлюбленное войско», «любимые дети и братья», «мужи братья и соратники». Последнее выражение было в большом ходу у Цезаря, он пользовался им весьма умело, когда хотел подчеркнуть общность интересов полководца и войск. Об этом писал в своих «Стратагемах» Полиэн (II в.).

Византийцы в своей практике обучения и воспитания войск твердо придерживались метода убеждения. Каждое требование византийского стратега, как подчеркивается в трактате «Rhetorica militaris», должно было быть всесторонне аргументировано; только в критических ситуациях, в условиях недостатка времени признавалось возможным использовать в речи исключительно главные тезисы (т. е. утверждения или отрицания чего-либо).

Византийцы, как и древние греки, любили пространные, хорошо композиционно выстроенные, аргументированные речи. Искусство оратора, его умение логически безупречно вывести умозаключение, наилучшим образом расположить аргументы помимо очевидного выигрыша в убедительности косвенно свидетельствовало в глазах воинов о «компетентности» их военачальника, вызывая уважение к его кругозору и образованности и доверие к последующим приказам.

О необходимости для военачальника владеть «искусством умозаключений, критическим даром»[13] говорилось и в анонимном византийском трактате VI века «О стратегии». Ясно, что данное требование необходимо рассматривать во взаимосвязи с искусством речи, ибо сама по себе мысль полководца, не воплощенная к его распоряжения и приказы, ценности не имеет – об этом писал еще Ксенофонт[14].

В «Тактике» (рубеж IX–X вв.) императора Льва VI обязанности кантаторов, о которых у Псевдо-Маврикия упомянуто вскользь, были разработаны более подробно. Во-первых, заявлялось, что кантаторы существуют специально для подготовки войск к битве. Во-вторых, в кантаторы рекомендовалось отбирать солдат и архонтов, отличающихся красноречием и искусных в обращении к воинам. Особо подчеркивалось, что совместно перенесенные тяготы и лишения воинской службы располагают слушателей быть более восприимчивыми к словам оратора. Определялся и примерный круг тем выступлений этих средневековых «агитаторов»: «Обращаясь к войску перед сражением, кантаторам надлежит сказать следующее: необходимо помнить, что самое первое, что заслуживает вознаграждения, это верность Господу и благодеяния, оказываемые императору (преуспеяние в этом выше всего остального), что каждый ходит под Богом, проявляя любовь к Нему и к любому из живущих, к братьям по вере, к женам и детям, если они есть, к отечеству. Следует также сказать, что останется вечной память тех, кто отличился в сражениях за свободу своих братьев, что со стороны врагов такая война противна Богу, что мы, располагая благоволением Бога, обладаем преимуществом в войне, а они, действуя против Его воли, не пользуются Его доверием; следует дополнительно продумать и друге вдохновляющие увещевания, подобные этим. Такие слова, вовремя сказанные, способны очень сильно возбудить душу – даже больше, чем обещание материальных благ» [8, 199].

На фоне ожесточенного арабо-византийского противостояния на первый план выходили идеальные ценности религиозного пафоса, недаром накануне сражения слово военачальника трактат рекомендовал усиливать словом пастыря: «Следует еще до ночи провести усердную молитву и всем получить благословение священников, чтобы благодаря этому все должны быть убеждены словами и делами в благоволении Бога, а потому шли в бой просветленными и уверенными» [8, с. 211].

Наличие службы кантаторов не слагало со стратига обязанности уметь говорить с войсками; император неустанно твердит: «…тебе следует с бодрым и неустрашимым видом обойти боевой строй и вдохновить всех собственными словами»[15]; «Прежде чем мужество будет окончательно утрачено, тебе, стратиг, следует через архонтов тагм, декархов и пентархов вдохновить войско и разъяснить ему, что не время впадать в страх, но необходимо еще более ожесточиться против врагов и мужественно исправить ошибку, происшедшую по вине некоторых. Все это и тому подобное должно быть тобой оглашено[16]; «Если случится так, что войско будет побеждено, не оставляй мысли с помощью речей ободрить оставшихся в живых и воодушевить их»[17]; «Вновь обращай стратиотов, впавших в страх, к высоким помыслам и различными способами вновь возвращай им мужество, привлекая их к себе словами и дарами и тем самым превращая их уныние в благорасположение»[18]; «Регулярно обращайся к стратиотам со словами увещевания, чтобы во время сражения они испытывали воодушевление. Старайся воспитать в них чувство любви, чтобы он всегда были готовы прийти на помощь друг другу»[19]. Развернутые, риторически разработанные речи произносились, очевидно, в лагере, до сражения. В бою речи уступали место кратким призывам вроде следующего: «Сразимся с врагами и победим!», с которыми автор трактата рекомендует военачальнику обращаться, объезжая строй стратиотов перед самой сшибкой с неприятелями.

В том, что стратигом может быть только «способный держать речь и быть оратором»[20], «Тактика» Льва фактически цитирует соответствующее положение «Стратегикона» Псевдо-Маврикия.