– Но всё равно Лёха тетрадок десять по девяносто шесть копеек тут исписал. А их, видишь, теперь и достать нельзя… – Петрович закашлялся. – Они в рюкзаке у него… По два, по три дня тут жили. Стульчик Лёха с собой таскал.

Вадим заметил стульчик: складное сооружение из стальной проволоки с мокрым брезентовым сиденьем.

– Он погиб, меня под следствие. Пришлось сюда особиста сводить, чтобы не сесть за убийство ведущего научного сотрудника. Ещё полгода назад за потерю бойца в Зоне посадить могли, знаешь такое, новый? Пьёт сейчас тот особист… Начерно, до смерти. Говорят, вплоть до увольнения судом офицерской чести. И докладные пишет на обивке палаты. Пальцем.

– Ну понятно, Николаич, – сказал соскучившийся Башкало. (Интересно, у него от усов рвотой не воняет? – подумал то ли Вадим, то ли Бубнилда. Свербело в носу от присутствия Башкалы.) – Мы полюбовались, – продолжал Башкало, счищая пепелок с сигареты мизинцем. – Земля пухом, кости всмятку. А нас зачем сюда притащил? Гуся нашего попугать? Я же всё слышал, как ты ему пять тысяч сулил. И акт по дурке. Макаренко.

– Слышал, говоришь? – переспросил Петрович. – Ну, слышал и слышал. Бывает в Зоне. Шёпот, как в церкви. Поэтому тут так важна деликатность. Знаешь, Вася, как в тюремной камере?

Он вдруг хлопнул Башкалу по плечу, сжал плечо своей граблей и рывком развернул куска к себе, едва своей сигаретой не угодив ему в глаз.

– Нет, Вася, мы сюда не за тем пришли, не за страхом. Будем мы сейчас науку делать, понял? Что Лёха не сумел, а мы сумеем. Тут не в тяжести дело, тут другое. Ценное. Ты поймёшь.

Прапорщик Башкало вырваться не пытался. Он даже и не испугался видимо. Он курил, поднося к усам сигарету сбоку и выдувая дым в сторону, и глаз не отвёл.

– Лёша-кандидат одну штуку высчитал и мне объяснил, хочу я её проверить, наконец, – сказал Петрович. – Если он верно придумал – денег зашибём. Учёные удавятся. А ты, Вася-куркуль, мне поможешь. Проверить.

Послышался звук мотора. С той стороны насыпи, с бетонки. Вадим бросил смотреть на театральную сцену «кто кого перепузырит» и даже на носки привстал, пытаясь разглядеть едущий механизм.

– Товарищ старший прапорщик!.. Едет кто-то!

А ехал мимо них пятичасовым рейсом ровно три года назад, летом тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года автобус ЛИАЗ, пассажирский транспорт в\с 20224. В этом автобусе сидел рядом с доктором Вяткиным сам Вадим, рука у него была сломана, болела до белых точек в глазах. Везли его, рядового черпака, в госпиталь, и не помнил он сейчас, но показалось ему тогда сквозь боль, что за насыпью какие-то три фигуры стоят вооружённые, но автобус тряхнуло, фигуры пропали, рука болела, и Вадим забыл, забыл, забыл о них…

Вадим очнулся.

Прапорщик Башкало лежал на земле навзничь, спокойно смотрел на нависшего над ним Петровича и продолжал курить окровавленным ртом. Вадим замер. Драку он пропустил напрочь. Противостояние из партера длилось, наверное, ещё с минуту. У Башкало кончилась сигарета, дотлел до фильтра аргумент. Он поднёс его к окровавленным усам, уголёк упал с фильтра, пшикнул в крови, Башкало скривился, сплюнул в сторону и раздавил фильтр пальцами.

Старший прапорщик Николай Николаевич по фамилии Петрович, стоя над ним, молчал.

– Товарищ старший прапорщик!.. – сказал Вадим. – Автобус вроде проехал.

– Да тут бывает, – ответил спокойно Петрович. – Ездиют. Призраки. Ясный хрен. Восемь тысяч восемьсот шестьдесят два человека. Пропавших без вести. Только в городе. В один час. Ни одного тела не нашли. Конечно, призраки. Навалом тут призраков должно быть. Восемь тысяч восемьсот шестьдесят два призрака, включая женщин и детей. Плюс шесть тысяч двести два офицера, прапорщика и солдата срочной службы в степи. Не считая неучтённых колхозников и прочих на точках… А иногда и не призраки ездиют. Бывает! Отставить базлать, рядовой. Василий! Обращаюсь к тебе лично. Ты понял меня, Василий? Или опять отказываешься выполнять боевой приказ?

– Слышь, салага! – так же спокойно и так же не шевеля ни членом единым сказал Башкало из партера. – Он рехнулся, в натуре. В карантине давно молва идёт, что Коля Петрович рехнулся. Выходит с группой, а с выхода один. И вишь ты, говорит, главное, что сажать за это перестали. На слово стали верить. Погибли при выполнении спасательной или разведывательной операции в районе стихийного бедствия неизвестной природы. И нам же с тобой он сейчас и говорит это. Понял, гусила? Слышь, Николаич, а я не верил! – сказал Башкало Петровичу. – Я одному в морду дал за такие слова! Ты же меня знаешь, Николаич, в одной части служили вместе! А оно вон как. Оно правда, оказывается. Вышел с группой, вернулся один. Ты их хоть убивал? Или заводил да бросал?

– Ты отказываешься выполнять боевой приказ по научному исследованию указанной аномалии? – настойчиво спросил Петрович. – Ты скажи прямо, что ты ёрзаешь как баба, товарищ ты прапорщик советской армии?

– Товарищ старший прапорщик! Давайте я пойду! – сказал Вадим.

Башкало облизнул губы.

– «Николаич» – мне говори, салага, – сказал Петрович.

– Всё, Николаич, всё. Я иду, – проговорил Башкало. – Всё нормально. Руку надо бы тебе перекисью. Вон как ссадил.

– Тогда встать, товарищ прапорщик. Приготовиться к постановке задачи. Тебе конкретно.

И он как ни в чём не бывало повернулся к Башкале спиной и подошёл к ясной пока только ему границе «прокрусты». Останки учёного были едва ли не в шаге от него.

– Я всё помню, Лёша, всё… – сказал им Петрович. – Эй, ты, фенимор! Слушай, новый, как тебя, Свержин, внимательно. Эта… как её, пса, бля?! Гитика эта – она, по Лёшиным расчётам, двойная. Стоит восьмёркой, два стакана впритык. Два нолика. Дай-ка мне мою палку, салага.

Вадим поднял черенок, подал. Прапорщик Башкало тоже подошёл, вешая автомат на плечо, напряжённый, внимательный, очень собранный. Вадим чихнул при его приближении.

Старший прапорщик рисовал на земле концом щётки.

– Вот так вот. Этот «нолик» – ближний. Лёшин. А вот так к нему второй. Я его в первой же ходке обнаружил, когда обходил тяжёлое. Как бы «восемь» на боку. Они метров всего десять в диаметре каждый и одинаковые. Чуть обойти слева на «рисках» – безопасно. Я обходил. Сказал уже? И вот между ними заметил я тягу, как в хорошей печке. Начинается она при броске «риски». Тянет дым куда-то. Сколько мы там всего пожгли…

Он сунул палку Вадиму, достал из какого-то из карманов бумажник, из бумажника – обломок расчёски, бумажку, и, продолжая говорить, быстро смастерил детскую дымовуху.

– И Лёша выяснил, что там, где между ними, «прокрустами», стык и тяга, есть что-то странное. По виду – как эффект «невидимки», при воздухо-воздушных спецэффектах, при кислородных, при газовых. Шаг вперёд – есть что-то, шаг назад – не видишь. Фокус-покус, наподобие как я тебе показывал, Свержин, с «рисками» и туманом. «Риски» в дырке просто исчезают, но не бу̀хает ничего, как было бы, если бы в тяжесть упали, но ничего такого. И вот Лёша додумался бросить туда «кошку» и потянуть обратно.

Вадим («Фенимор, или уже Фенимор с большой буквы Фэ? А?» – высунулся Бубнилда) слушал Петровича как космонавта Макарова. Безумие и заразно и заразительно, а старший прапорщик Николай Николаевич Петрович сейчас, судя по тону и виду, действительно пребывал совсем не в себе, как всякий, кто творит (или воображает, что творит) историю или подвиг.

Из того же бумажника Петровича появилась обёртка от сигаретной пачки, обклеенная по бокам синей изолентой. Петрович сначала показал её Вадиму, а потом дал в руки. В обёртке Вадим разглядел сухой сизый цветочек и кривой стебелёк какого-то растения с острыми листочками на стебельке. Уставился на Петровича. Петрович ухмыльнулся.

– Беннеттит! Понял, Фенимор ты мой? Древний цветок, короче. А ещё точней – протоцветок. Вот что мы «кошкой» вытащили. Живой протоцветок. Лёша две бутылки выпил на моих глазах как воду. Двести миллионов лет назад… или когда это там было. Меловый период Юрского периода, понял, сынок?.. В этой дыре – меловый период! Понял?

Он вдруг оборвал себя, перестал улыбаться и поднял палец, и сказал озабоченно.

– О! Слышишь? Стреляют где-то.

«Где-то» рядом щёлкнул предохранитель.

Вадим навсегда запомнил, что после первого попадания на лицо старшего прапорщика вернулась улыбка, и каждая из следующих четырёх пуль, прошивавших Петровича со спины, делала эту улыбку всё шире, всё веселей, всё искренней.

– Дыра времени там, понял, сынок? – сказал Петрович, булькая и умирая стоя. – Я сам… о***… уу… как воду…

И он умер и повалился набок по стойке «смирно».

Башкало перевёл курящийся зрачок пулемёта на Вадима. Вадим переступил с ноги на ногу. Башкало тихо залаял:

– Стоять, сыняра! Он – спятил. Он заслужил. И получил. Он труп. Всё! А теперь ты. Вопрос! Мне так тебя класть, сучок, сразу рядом, или с пользой для науки? А, контрактничек? Хочешь ещё помучиться? Решай сам, предоставляю. А пока автоматик тихонько на землю. И палку, палочку тоже брось. Ф-фенимор, блядь, сука!

Тьма смотрела на Вадима не мигая, без дрожи, дымок иссяк, руки Башкалы были верны, и Петровича убивал он не в истерике, и Вадима был готов убить чётко, сознательно. Собственно, лекцию по «вышел с группой, вернулся один» он читал себе, не Петровичу. Нынче не сажают. Вадим чихнул. Ты не умрёшь, сказал Бубнилда Вадиму. Тебе нельзя. У тебя девчонки. Ирка да Катенька. Да и Житкур не велел.

– Не стреляйте, товарищ прапорщик, – сказал Вадим спокойно.

– А то что? – невпопад спросил Башкало, задравши подбородок.

– А то некому будет вытаскивать из дыры живые растения, двести миллионов лет назад сдохшие. Я не соображу даже, сколько они могут стоить. Даже если по копейке за год.

Башкало зафыркал. Вадим чихнул.

– Будь, сука, здрав! – сказал Башкало с издёвкой. Он действительно был спокоен, на взводе, но не оголтел. Он работал. – В Зоне всё возможно, это ты прав. Уссышься про войну! Пятиэтажки летают, воздух людей режет, техника сама ходит. Километр месяц идти можно, как на аэродроме от ангара-три до метеобудки. Почему бы и во времени дырке не быть? Научная фантастика. Но если ты, фениморка, сейчас же автомат на мать сыру землю не спустишь, падла…

Вадим шевельнул плечом, автомат сполз, прислонился к ноге. Вадим шевельнул ногой, автомат упал.

Кепка Башкалы одобрительно качнулась. Но пулемёт не двинулся, как влитой в пространство. Вадим уже устал не моргать, глаза резало.

– Ну и всё остальное. Рюкзак, куртку. Нож, пистолет. Медленно. Противогаз тоже снять.

Наблюдая за разоружением оставшейся в живых стороны, Башкало присел на стульчик Лёхи-Аспиранта. Посидеть и Вадим бы не отказался. Но РПК вместе с хозяином следил за малейшим его движением, и предохранитель был снят. Стульчик учёного был, видать, крепкий. Сначала Башкало сел осторожно, но, когда Вадим снимал прибор ИП, Башкало как-то поверил в силу стульчика и, подвигав задом, расселся вольготно, расставив ноги, всем центром своей тяжести. Расстояние до него от Вадима было три-четыре хороших плевка, но и труп Петровича лежал поперёк директрисы, и вещи Вадима. Брус Ли только и смог бы перепрыгнуть всё это, обойти встречные пули. Приёмом «комбинированная съёмка».

Вадим остался в пэ-ша, в чулках ОЗК поверх хвалёных американских ботинок. Ему становилось зябко, но он стоял неподвижно и ждал. Мёрз, стараясь не дрожать. Принюхивался и (уже привычно) двигал пальцами у бёдер, хотя бы так проверяя внешнюю обстановку. Чихнул два раза, но не от холода, а Башкало всё сильней свербел у него в носу. Башкало вдруг достал откуда-то бутылку водки, откупорил и начал мерно поглатывать из горла, следя за Вадимом одним глазом. Вадим поёжился, когда бутылка опустела. Башкало уронил её перед собой и ловко раздавил каблуком.

– Будешь? – спросил он, извлекая вторую. – Водка в Матушке и правда вода, но тебе – по обстоятельствам – не лишне и водички?

– Нет.

– «Никак нет», Аника-воин. «Нет» говорить надо было дома, маме. Ну раз «нет», то приступай к выполнению задания. Поставленного героически павшим старшим прапорщиком. Посмотрим, что там за двести миллионов… копеек.

– Нужно взять кое-что, – сказал Вадим, показывая на труп Петровича, сильно подмокший кровью.

– Да херня вопрос, бери, – Башкало вдавил донышко полупустой второй в землю и прицелился, держа пулемёт обеими руками.

Мертвецы Лёха-Аспирант и Петрович оказались совершенно правы. Несколько дымовух обозначили «восьмёрку» «гитик» прекрасно, как на уроке. Вонючий дым стлался по границе «локалей аномальных гравитационных интенсивностей неизвестной природы», ясно обозначая их.

– Двести миллионов копеек… Какой-то засранный младший научный сотрудник получает на руки чистыми четыре тысячи сто восемьдесят пять рублей в месяц! – провозгласил вдруг Башкало откуда-то из прошлого мира. Там тоже, оказывается, мыслительный процесс шёл, двигался, набирал обороты, матерел, приходил к выводам и высоко обобщал. Но Вадим даже не обернулся, заворожённый почти живыми извивами дыма. Это было сродни (не похоже, а сродни) как если рисовать табачным дымом на солнечных лучах, бьющих сквозь щели в тёмную сарайку.

– И сидит в своих палатках – на счётах щёлкает, ты понял?! Мэнээсишка поганый! По имени-отчеству, говорит… А у академика тогда сколько – по сту тысяч в месяц? Да я их маму топтал с вашим Горбачёвым вместе. Кто треки провешивает? Академик? Кто приборы таскает, кабеля? Мэнээс? Кто отсюда банки-воронки-ништяки носит-выносит? Горбачёв? Ни-хе-ра! Я! Я на аэродром выходил, я к объекту «Житкур» выходил, до половины дошёл с Пашей-Мазом! (Тут Вадим насторожился на секунду. Да-да-да, сказал Бубнилда, «Паша-Маз», я записал.) И мне, мне! – двести рублей за выход с вычетами. И где я их тут потрачу? Карантин? На хер ваш карантин.

А может быть, подумал Вадим, обращаясь к Бубнилде, это не две гитики, а одна? Или система из двух, подхватил Бубнилда. Система даже, наверное, лучше, согласился Вадим. А когда она одна – это брак, сказал Бубнилда. Да ты у меня астроном, сказал Вадим. Бубнилда самодовольно хмыкнул. Вадим поджёг ещё пару частей расчёски и подбросил их, одну справа, заполняя разрыв дымного обруча, вторую прямо в центр дыры, и она исчезла. Вадим встал на колено, наблюдая. В месте соединения частей «восьмёрки» дым рисовал трубу изнутри, ускорялся, плотнел… и вдруг обозначился перед Вадимом вертикально стоящий здоровенный круг. Вадим вскочил и отскочил на пару шагов, совершенно обалдев.

– А мы давно с ребятами уже говорили. Многие недовольны! Не дело это потому что. Мы тут, в Зоне, среди Беды, основные, нам и плати. А тут вас вдруг нагнали, видишь ли. Учи вас, тащи вас, делись с вами боевым опытом. Вот и доучили! На голову сели, вместе с такими же психами, как наш покойный старший прапорщик Петрович. Бампером меня хотел пустить, с-с-ыка. Меня! Гусь ему значит полуторатысячный показался, а меня, старого разведчика, решил пустить бампером в тяжёлое место. И за что? Вешки потерял! Я их и не терял… Ну, что ты там, контрактник? Ни хрена себе!

Вадим обернулся. Башкало стоял, опустив пулемёт, пялился на дымовую арку в пространстве, отвесивши челюсть, насколько позволял подбородочный ремень. Впрочем, оправился он быстрее, чем Вадим.

– Стоять, стай-ять! – сказал он, взяв Вадима на прицел снова. – Спокуха, сын. Да-а-а… Гитика, бля! – воскликнул он тихонько и весело. – Дыра во времени. Ну… Ладно. Готов к труду и обороне, товарищ путешественник в прошлое?

Вадим представил, как Башкало видит его, Вадима, так сказать, в общем. На фоне дымовых узоров, в центре главной арки системы гитик «Дыра Времени-1». Красивая мишень. (Бубнилда засмеялся.)

– Я-то готов, – сказал Вадим громко, обрывая этот, не слышный никому, кроме него, смех. – А ты-то, кусяра, готов?

– Не ссышь, короче, да? Смелый, да? – сказал Башкало осклабясь, с удовольствием. – Ну говори, говори, бампер. Последние речи. Старший прапорщик Петрович был добрый, а прапорщик Башкало злой. Ни-хе-ра тебе, щенок, не понять меня. И смысла обстановки ты не понял. Лежал бы сейчас я труп, а Николаич водку б пил, – для тебя бы не влияло. Ты что, думаешь, он – лучше меня? Да он здесь замочил больше наших, чем духов в своём Афгане! Это ж зверь был, у него душа была мёртвая!

Вадим перестал его слушать. Башкало это сразу заметил.

– Ну ты бурый, да? – сказал он по-над прицелом. – Ну так давай, давай, давай, вперёд… носок ты с чуйкой кожаный. Принеси мне доисторических ништяков, кошка двухногая ты моя. Цветочков. Динозавриков. И посмотрим, что с тобой потом делать. А не выйдешь – значит не выйдешь. Гранатку тебе вдогонку. Ты же не знаешь? Как раз «прокрусты» очень отлично взрываются. Как ты думаешь, мы почти полпути до аэродрома сделали? Там этих тяжестей было… Отставить, – сказал он сам себе. – Давай, Свержин. Добрый путь.

Вадим отвернулся, глядя на вход в дыру, то есть на степь, обрамлённую дымовой каймой. Потихоньку, сначала рукой попробовать, несмело предложил посерьёзневший Бубнилда. Вадим покачал головой. Нет. Пошарил у пояса, вытянул из зажима очередную полоску марли.

– Э, э, воин, без шуток у меня!.. – провозгласил Башкало с выражением.

Вадим показал ему над плечом марлю. Башкало замолк. Вадим завязал на одном конце несколько узлов – один поверх другого, сунул образовавшийся колобок в рот и стал пускать в него слюни. Намокший колобок довольно увесисто для самоделки нагружал полоску, делая «риску» управляемой, но без грузила, без гайки. Почему-то это казалось сейчас и здесь важным, чтобы было без железа. (Снова мелькнула мысль про первого пробежавшего сквозь второй вагон.) Держа «риску» на вытянутой руке, Вадим стал раскачивать её вперёд-назад. Вот колобок коснулся дыры, как будто поверхности вертикальной лужи, никаких волн не побежало, но марля сразу же натянулась, Вадим разжал пальцы, и дыра её всосала. И Вадим, не сделав и прощального вдоха, пригнувшись, шагнул следом за ней. И исчез.

Подождав минутку, прапорщик Башкало облизнул слипшиеся от крови усы, приопустил ствол пулемёта и сказал в пространство:

– Ну и, сука, чё? Ну и, сука, всё?

Вадима в это время двести миллионов лет назад глушило огромным солнцем, огромными влажными тяжёлыми запахами, одновременно подсекая под колени, сбивая с ног и подбрасывая, и он, зажмурившись, не больно, но увесисто грохнулся на левый бок и левое плечо, как будто назад и влево его рванули. Он точно знал, что уже упал, грянулся о землю, но внутри всё продолжало лететь, качаться, ухая холодом в районе низа живота… а то местечко между ушами, где там центр равновесия в мозгу расположен, одна огромная мокрая шершавая рука схватила это местечко, смяла в колобок и на другую огромную мокрую шершавую ладонь перебросило. И обратно. И снова. И всё это вживую, никаких признаков потери сознания. В голове было ясно-звеняще, и эту-то звенящую ясность бросали из стороны в сторону.

Он ждал. Вслепую паника пяти чувств улеглась. Появились сигналы от периферии: мокро! – сообщили ему. Он открыл один глаз и сразу увидел склонившийся перед носом доисторический цветок беннетит на стебельке. Вадим рывком сел. С одним глазом как-то не кружилось.

Он сидел в заросли воллемии, перед ним дымила его последняя «дымовуха», висели на стебельках странных трав грязные марлевые полоски, в том числе и его чистая, с колобком, намоченным слюнями. Видны были и несколько ржавых гаек, набросанных Лёхой-Аспирантом. Солнце мощно давило сверху, было очень жарко, воздух горчил, и его надо было буквально пить, а не вдыхать, такой он был плотный.

– 14 июля 64 765 563 122 года до нашей эры, – вслух, не скрываясь, громко сказал Бубнилда. – Не двести миллионов, но тоже ничего. Пожалуйте бриться, как папа говорил.