6.

День не задался с самого начала: ночью остановился будильник, и вместо того чтобы проснуться в семь утра, умыться, позавтракать и прийти за десять минут до начала уроков, Ника проснулась без пяти восемь, и то тетя Света случайно разбудила – решила встать пораньше, спешила успеть к открытию универмага. Два дня назад ей опять стало плохо, и лучше бы сегодня отлежаться, но знакомая продавщица сказала, что обещали завезти полонские туфли – не хотелось упустить.

К школе Ника прибежала в 8:35 – и сообразила, что можно было и не спешить: первым уроком литература.

Ника отряхивает снег с капюшона, постукивает друг о друга заснеженными ботинками. Проходит в раздевалку, вешает куртку на крючок и переобувается. Не спеша завязывает шнурки на кедах и думает, где лучше провести первый урок: здесь или в школьной библиотеке? Не успевает ничего решить – хлопает дверь, порыв морозного воздуха врывается в вестибюль, а вместе с ним влетает запыхавшийся Кирилл.

– Привет, – говорит он. Его мертвая парка вся в снегу, дутые сапоги оставляют за собой сугробы. – Ты чего здесь сидишь? Урок уже начался.

– Потому и сижу, что начался, – отвечает Ника. – Ксения опоздавших не пускает.

– А-а-а, – задумчиво тянет Кирилл. – Даже если на пять минут?

– Даже если на две, – уверенно говорит Ника. – У нее принципы.

Кирилл стряхивает снег прямо на пол и вешает парку на крючок.

– Ненавижу людей с принципами, – говорит он. – Это моя принципиальная позиция.

Ника хихикает.

– Ксения – она вообще-то ничего, – говорит она. – Ей просто трудно с нами: раньше-то у нас литературу Павел Васильевич вел, он очень классный был, мы все его любили.

– А что с ним случилось? – спрашивает Кирилл, надевая мертвые кроссовки. – Выгнали?

– Нет, почему выгнали? Ушел на пенсию, он старый уже, шестьдесят пять исполнилось.

– Понятно. – Кирилл застегивает липучки и выпрямляется. – И поскольку вы его любили, Ксения делает все, чтобы любить ее вам было трудно. Соблюдает, так сказать, профессиональную этику. Мол, нам чужого не надо.

– Да ладно тебе, – говорит Ника. – Она хотя бы рассказывает интересно.

– Это все глупости, – говорит Кирилл. – Посуди сама. Вот на прошлом уроке мы говорили про слезинку ребенка. Мол, в «Сестрах Керримазовых» сказано: вся красота мира не стоит слезы ребенка, так?

– Ну да.

– Это же чушь. Как можно сравнивать? Как будто есть такой рынок, где нам предлагают: вот, мол, красота мира – а вот слеза ребенка, маленькая такая слезинка. Давайте, типа, меняться. Красоту – на слезинку. Не подходит? Тогда давайте красоту целых двух миров – нашего и Заграничья – на одну слезинку. Две красоты – за одну слезинку! Хорошая цена, дорогой, сам посмотри! Скидка – пятьдесят процентов. По рукам? Почему нет, почему отказываешься? Эй, дорогой, не уходи, я тебе еще скидку дам! Две красоты – за полслезинки! А на сдачу я еще отсыплю мировой справедливости и вселенской отзывчивости! Бери, не пожалеешь, эй, дорогой, туда не ходи, там красота бракованная, тухлая, тьфу! Слезинка зазря пропадет! Лучше у меня возьми!

Ника смеется: так похоже Кирилл изображает рыночного торговца-южанина.

– На самом деле красота мира не стоит ничего, – говорит Кирилл, – она не продается и не меняется. Она просто есть. И слезинка тоже просто есть. И мы не можем сделать, чтобы их не было, – не только все слезы не вытрешь, но даже всю красоту не порушишь, что уж совсем удивительно.

– Имеется в виду, что нельзя оправдывать чужие страдания той пользой, которую они приносят другим людям, – говорит Ника. Ей не хочется спорить, но слишком уж Кирилл безапелляционен.

– Опять ошибка, – Кирилл поднимает палец, – где здесь сказано о чужих страданиях? По большому счету мы с тобой тоже – два ребенка. Ну, или были два ребенка пять лет назад или десять. И, значит, наши слезы тоже ничем не могут быть оправданы. Отец меня в кино не пустил на мертвый фильм, который детям до шестнадцати, – я, конечно, рыдать. Все, приплыли. Нет ему оправдания. Отольется ему моя слезинка. А я в детстве так ревел, что одной слезинкой дело не ограничивалось. И что отсюда следует? – Кирилл решительно берет Нику за руку и уводит вглубь гардероба к окну. – Отсюда следует, что моим страданиям нет никаких оправданий, и я должен их любой ценой избегать. Можно сказать, это мой нравственный долг. Хорошая мораль?

– Немного странная, – отвечает Ника. – У меня, во всяком случае, так не получится.

– Это потому, – говорит Кирилл, – что в школе нас не тому учат. Если бы с первого класса нам объясняли, что мы должны прежде всего следовать своим желаниям и избегать собственных страданий – мир был бы полон счастливыми людьми.

Снег за окном – как сплошной белый занавес. Ника и Кирилл сидят на подоконнике, обхватив колени руками, и смотрят, как белые хлопья сползают по стеклу.

– Ты в какой школе раньше учился? – спрашивает Ника.

– В Фэйрмедоу Хай Скул, – отвечает Кирилл, – знаешь такую?

– Нет, – качает головой Ника.

– Это там, – Кирилл неопределенно машет рукой, – в Заграничье. У меня родители там работали, я последние три года все больше по ту сторону Границы ошивался.

– Ух ты! – говорит Ника и сразу вспоминает Гошу: это он всегда так говорит.

Интересно, думает она, Кирилл знает Майка? И следом за этой мыслью тут же вторая: а два года назад я бы прежде всего подумала про маму и папу. А теперь – все, больше не верю, что они где-то там, что помнят обо мне, помнят себя здешними.

– Там прикольно, – говорит Кирилл. – Опять же, шмотки, музыка, фильмы… и книги, кстати, тоже. Вообще на мертвых языках написано гораздо больше, чем на нашем всеобщем. Ну и, понятно, есть такое, про что у нас вообще никогда не напечатают.

– То-то вчера на уроке Михал Владимыч обалдел, когда ты пошел Ступину дополнять, – хихикает Ника. – Он, небось, сам об этом впервые слышал.

– Да наверняка, – кивает Кирилл. – Он, я думаю, вообще на инглском и франкском ни бум-бум. Ты-то читаешь?

– Ну, немного, – говорит Ника, – только медленно очень.

– Если тебе интересно – я могу принести… про вчерашнее. «Священная жертва» называется. Франк какой-то написал, но у меня только инглский перевод.

– Принеси, конечно, – кивает Ника.

– Ты только не трепись об этом, – говорит Кирилл, – типа, при посторонних или там по телефону…

– А почему по телефону-то нельзя?

Кирилл удивленно смотрит на нее.

– Так Учреждение же все разговоры слушает! – объясняет он. – Там сидят специальные люди, круглые сутки, и слушают.

– Да ладно! – восклицает Ника. – Прямо всех, что ли, слушают?

– Ну, не всех, конечно, но нас слушают наверняка, – говорит Кирилл. – Мне родители, как мы сюда вернулись, целую лекцию прочитали: по телефону не говори, с незнакомыми не болтай, мертвые книжки в школу не носи и так далее.

– А чего же ты со мной болтаешь? – спрашивает Ника.

– Я тебе доверяю, – улыбается Кирилл. – И к тому же тебя можно считать знакомой. Мы же одноклассники, забыла?

Ника смеется.

– Слушай, – говорит она, – я вот еще хотела вчера спросить. Ты на что намекал, когда говорил про «трагические события последних шестидесяти лет»?

– Ты, видать, совсем темная, – качает головой Кирилл, – это ж ежику понятно. Минус пятый год, что еще?

– Ну да, минус пятый… – говорит Ника, но тут оглушительным грохотом взрывается звонок, и вот уже гардероб наполняется криками и визгом младшеклассников, кубарем скатившихся по лестнице.

– Пошли, – говорит Кирилл, – а то и на второй урок опоздаем.

Но на второй урок Нике тоже не удается попасть – на лестнице ее останавливает Рыба:

– А, Логинова, вот ты где! А мы тебя обыскались! Ну-ка, быстро в мой кабинет!

– Что случилось, Валентина Владимировна? – теряется Ника.

– Там узнаешь, – говорит Рыба. – Давай скорее, тебя уже полчаса ждут.

Мужчина за большим столом сразу не понравился Нике. Вероятно, он должен был напоминать доброго доктора из детских сказок – бородка, чуть тронутая сединой, мягкая улыбка, очки в черепаховой оправе. К сожалению, очки не скрывают глаз – серых, безжизненных, – и эта деталь полностью разрушает старательно выстроенный образ.

Перед ним раскрытая папка, внутри какие-то бумаги и фотографии.

– Ну, здравствуй, Вероника, – говорит мужчина с доброй улыбкой. – Давно хотелось задать тебе несколько вопросов. Так что садись, пожалуйста. Разговор у нас будет долгий.

– Добрый день, – отвечает Ника, присаживаясь на краешек стула. Рыба тяжело дышит за спиной.

– Вы тоже садитесь, Валентина Владимировна, – говорит мужчина. – Но если у вас какие-то дела – не буду задерживать.

– Я здесь посижу, – говорит Рыба, – все-таки я отвечаю за этих детей.

– Очень правильно, – кивает мужчина, – ответственный подход, одобряю. – Серо-стальные глаза смотрят прямо в лицо Нике. – Скажи мне, Вероника, давно ты видела своего одноклассника Георгия Ламбаева?

Вот так вопрос, думает Ника. Когда он последний раз был в школе – тогда и видела. И слышала тогда же. Вчера собиралась позвонить вечером – но опять у него никто трубку не поднял. Надо будет зайти сегодня.

– На прошлой неделе, когда он в школу приходил. Он, кажется, болеет.

– Кажется – или в самом деле болеет? – спрашивает мужчина.

– Я не знаю, – говорит Ника, – я с ним не разговаривала.

– Что же так? Он ведь твой друг, я правильно понимаю?

– Ну да, – Ника пожимает плечами, – мы дружим, а что?

– Как же ты бросила друга в беде? – говорит мужчина, и даже эти вполне нормальные слова звучат как-то фальшиво. – Понятно же, мальчик сбился с пути, тяжелый возраст. Прогуливает школу, забросил спорт, с родителями, конечно, тоже проблемы. Правильно я говорю?

Как бы не так! думает Ника. За дурочку меня держит, что ли? Я друзей не выдаю.

– А у него разве проблемы с родителями? – отвечает она равнодушно, стараясь сдержать злость. – Я думала – он болеет, а не прогуливает.

– Ай-ай-ай, – качает головой мужчина. – Ты, Вероника, наверное, считаешь, что помогаешь товарищу, так? А на самом деле ты не даешь нам ему помочь! Ведь если не вмешаться, придется исключить Ламбаева из школы, отправить в техникум или даже в интернат. Но все вместе мы еще можем исправить положение – я имею в виду, всех нас: школу и его друзей.

– Сделаю все, что в моих силах, – отвечает Ника, со всей искренностью, на какую она способна. Главное – не засмеяться.

– Вот и хорошо, – кивает мужчина, – очень хорошо. Я думаю, если мы хотим помочь Ламбаеву, для начала нам надо разобраться – что же у вас случилось полтора года назад на Белом море. Ты ведь расскажешь мне, Вероника? Не будешь больше врать?

И пристально смотрит прямо в глаза поверх черепаховых очков.