– Вон там они, во втором купе, – указывает Сапог, когда мы входим в наполненный особым, начальственным запахом бригадирский вагон.

Тёха шумно выдыхает и решительно откатывает покрытую шоколадным пластиком дверь. На меня веет терпкой смесью ароматов одеколона, хлорки и сапожного крема. Губастый называет это «благоуханием косарни».

Поезд подъезжает к станции. В окно бьет свет фонаря, и у меня в глазах пляшут черные пятнистые черти. Поэтому я не сразу понимаю, зачем Шуня подняла руку. Думаю даже, что она нас так приветствует. Сидит на нижней полке и сигналит: «Все в порядке, пацаны!»

И только когда промаргиваюсь, просекаю – хрен там «в порядке». Косари приковали Шуню наручниками к скобе для брюк. Значит, уже решили, что она их законная добыча.

Тёха сопит, вышагивает вперед. Косари, лейтенант и капитан, удивленно смотрят на нас. Потом капитан понимающе ощеривается:

– А-а, вот и делегация! Ну заходите. Да не все, не все!

Лейтеха, похожий лицом на картофелину сорта «синеглазка», напрягается, шарит рукой справа от себя. Ох, не люблю я таких вот косарей. Вернее, я всю их породу не люблю, но именно таких, жилистых, невысоких, прогонистых, – особенно. Если что, косарь типа этого лейтенанта будет бежать за тобой до упора, пока не догонит. И обязательно дубинкой врежет, хотя бы пару раз. И бить будет не просто для блезиру, а «с душой» – куда надо и с оттяжкой, так, что потом неделю будешь кровью ссать и синячище на всю спину расползется.

Вон, он уже «демократизатор» вытащил, готовится. Дай ему волю – он всех вокруг излупцует, забьет мало что не до смерти. Откуда такие берутся? Бройлер говорил, что все проблемы у взрослых – из детства. Наверное, у этого косаря детство было типа нашего, то есть не было детства вовсе.

Вот только никто из нас в косари не пойдет. Никогда. Наверное…

– Остапчук, – говорит тем временем капитан. – Поди-ка к Гаврилову проверь, что там и как, – через двадцать минут смену сдавать. А я пока с молодежью пообщаюсь, хе-хе…

Лейтенант, одарив нас на прощание полным ненависти взглядом, шибает плечом Сапога, застрявшего в дверях, и выходит. Шуня шмыгает носом, свободной рукой вытирает мокрые щеки, хотя еще несколько секунд назад плакать она вроде бы и не собиралась.

Капитан вопросительно выгибает бровь и смотрит на Тёху Косарь – рослый, гладко выбритый; тщательно причесанная шевелюра – волосок к волоску – блестит от геля. Такие мужики, нет, не мужики – мужчины, всегда нравятся бабам. Они, дуры, не понимают, что любить эти холеные и ухоженные кобели могут только себя, так они устроены. И все в их жизни, и ухаживание за бабами в том числе, тоже делается для себя, для своего удовольствия.

И еще: в реальном деле толку от таких немного. А вот нагадить по мелочи они могут запросто. И гадят, всем и везде, в меру возможности. Словом, хоть и крупны размером, хоть и аккуратны на вид, а твари они все же мелкие. И притом дешевые.

– Э-э-э… Тут у вас наша… э-э-э… ученица… вот, – выдавливает из себя Тёха.

Он старательно косит под дурачка. Шуня опять шмыгает, гремит наручником, обращая на себя внимание.

– Ученица? – ласково улыбается косарь. Глаза у него ленивые, пустые, как бутылки. – И на кого ж вы ее учите, господин пи-да-гог?

– Не, я не учу, – Тёха сует руки в карманы. – Учитель с нами был. Наш старший… Э-э-э… Отстали мы… Группа… Э-э-экскурсия. Домой… Э-э-э… едем, вот.

– А документики? – еще ласковее интересуется капитан.

Мне чудится даже, что он начинает примурлыкивать, как сытый кот. Кот, играющий с мышью.

– У него… у старшего… э-э-э… документы…

– Поня-ятненько… – тянет косарь, рассеянно глянув в окно.

Поезд останавливается, за пыльным стеклом плывет залитый мертвым светом фонарей перрон, по которому бегут люди с «типа хрустальной» посудой в руках. Слышны истошные выкрики:

– Хруста-аль! Недо-орого! Хруста-аль! Фужееры, бока-алы, рю-юмки!

Я вспоминаю – станция называется Вековка, а где-то неподалеку располагается город – Гусь-Хрустальный. Поезд стоит тут аж целых полчаса, наверное, для того, чтобы барыги могли охмурить как можно больше пассажиров и втюхать им свой звенящий и бьющийся товар.

– Короче, так, – капитан хлопает ладонью по столу. – Три червонца – и забирай свою… хм… ученицу, хе-хе. Или я ее заберу, хе-хе. Да и вас, путешественников, заодно.

Сапог, подпирающий косяк у меня за спиной, тихо матерится. Три червонца – это тридцать тысяч. А у нас всего пятьдесят пять. Было в Москве. Теперь, после покупки билетов, меньше. И будет еще меньше, из-за Сапога и Шуни.

Но Тёха согласно кивает. Вот он лезет в карман. Вот оборачивается ко мне и спокойно так говорит:

– Пусть Губастый и Хорек за пирожками сбегают.

Я сперва не понимаю – за какими на фиг пирожками? Но Тёха еще и подмигивает, причем не мне – Сапогу. Тот начинает улыбаться, вытаскивает меня за рукав в коридор, оглушительно шепчет в ухо:

– Шухарись тут. Я за нашими. Скажешь Тёхе – встречаемся у складов за депо…

Тогда мне становится все ясно и понятно. И еще – страшно.

Сапог убегает, выбивая пыль из грязных железнодорожных ковриков, которыми застелен вагон. В тамбуре уже звенит барыжный хрусталь, слышится заливистый смех проводницы. Я прикрываю дверь в купе, оставляя небольшую, в три пальца, щель. Через нее мне хорошо видно, как Тёха достает левой рукой из кармана перетянутые резинкой деньги. Косарь наклоняется, привстает, что-то говорит – гомон в тамбуре забивает его слова.

Тёха отрицательно качает головой. Капитан, криво усмехнувшись, лезет в карман и кидает на стол ключи от наручников. Проворная Шунина лапка – цоп! – хватает их, и одновременно Тёха вытаскивает из кармана правую руку. На пальцах тускло блестит оловянный кастет. Хлесть! Я вздрагиваю. Капитан отлетает назад, влипает в угол купе. Поперек его высокого лба наливается багровым жирный рубец. Он закатывает глаза, роняет голову на грудь…

С грохотом отъезжает дверь. Шунины вытаращенные – в пол-лица – глазища, в которых нет ни капли страха, только восторг. Еще бы, такое приключение! Дурында…

– Ходу! – горлом рычит из-за Шуниной спины Тёха.

И мы бросаемся к тамбуру. Нам навстречу движутся двое хрустальных барыг, камуфлированный мужик в меховой шапке и баба в телогрейке. У них в руках коробки, из которых торчат сверкающие горлышки ваз, какие-то фиговины с искристыми висюльками…

– Лю-юстры, лю-юстры, фуже-еры, кому фужеры! – профессиональным пронзительным голосом выпевает баба.

Я толкаю ее на мужика, проношусь мимо, за мной мчится хихикающая Шуня, следом топает Тёха.

Тамбур, остолбеневшая проводница. Мы ссыпаемся на перрон.

– Где? – на бегу кричит Тёха.

– У складов! – отвечаю я.

Он кивает, уверенно машет рукой – за мной, мол. Стало быть, они с Сапогом уже обо всем договорились.

Станция забита составами, пассажирами, торговцами, лотошниками, станция шумит и грохочет, звенит и гомонит на разные голоса. Пахнет углем, мочой и креозотом. Свет фонарей с высоких решетчатых столбов колет глаза.

Мы ныряем под вагон, на карачках пролезаем между огромными колесами, выскакиваем на другой перрон, едва не свалив блестящую тележку «Мороженое». Тетка в белом фартуке, надетом поверх пальто, что-то орет нам вслед – да куда там! Ищите, граждане, ветра в поле…

***

Наш сумасшедший бег заканчивается в заваленном снегом закутке где-то в стороне от залитых светом платформ. Тут темно и тихо. На пронизывающем ветру качаются голые ветки густого кустарника, сереет бетон забора, и мрачными глыбами нависают с трех сторон громады складов. Из щели между забором и стеной склада появляются три фигуры. Короткий тихий свист – наши. Губастый протягивает нам куртки.

– Сумки не взяли, боялись – не уйдем с ними, – говорит он.

Шуня тихонько ахает, – и только.

– Я это место давно знаю, – объясняет Сапог. – Прошлым летом ездил в Муром, ну и застрял тут, блин. Ночевать надо было где-то, а с вокзала косари прогнали. Лазил, лазил по окрестностям, до деревни даже добрался – везде местные, вломили один раз. А тут классно, тихо и нет никого!

Никто не спрашивает, откуда про место, где «классно», знает Тёха, но, видать, и ему доводилось тут куковать-вековать. Что ж, наше путешествие, только-только начавшись, едва не закончилось в местной косарне, и что будет дальше – хэ-зэ…

***

Мы сидим на промерзших ящиках, обнаруженных в сугробах. Холодно. Свистит ветер, сыплется сверху мелкая снежная дрянь. Скорей бы утро. «Когда темно, мороз кажется на пять градусов сильнее» – так всегда говорил Бройлер.

– Шмотки – в минусах. Все косари местные на дыбки встали, – Тёха коротко матерится, встает с ящика и бьет Сапога ногой в лицо.

Тот, не ожидав удара, кубарем летит в снег. Шуня ойкает, Губастый, до этого что-то втиравший Хорьку про Дальний Восток, испуганно умолкает.

– Запомните, суки: еще один косяк – и на хрен прикопаю у дороги, – бесцветным голосом сообщает Тёха.

Сапог, отвернувшись, вытирает окровавленное лицо снегом. Мы молчим.

К утру становится так холодно, что зуб на зуб не попадает даже у Хорька, одетого в длинный бабский пуховик. Шуня сидит на ящике, как птица на ветке, натянув куртку на худые коленки.

От станции временами доносится искаженный голос диспетчера и гудки поездов. Светает – темно-синее небо над заснеженными крышами складов становится серым. Надо что-то делать, иначе хана – это понимают все. Наконец Тёха говорит: