К вечеру первого дня Семён выучил каждую морщинку на неприметном лице Стриги – так ему мечталось разбить эту харю в кровь. На марше Стрига тенью следовал за «пёсиками», возникая то справа, то слева, и безостановочно сыпал оскорблениями.
И не было в мире такой мерзости, которую, если верить Стриге, не проделали бы матери наших героев с ослом и козлом.
И хотя воевода загодя предупредил отроков о подобной тактике, ровно как и о последствиях нарушения принципа «на слово отвечать словом, на дело – делом», всё равно ближе к вечеру Оболенский не выдержал. Сыну князя было особенно тяжело переносить льющийся поток грязи, ведь фантазия Стриги казалась неистощимой, а процессы он сочно описывал во всех деталях.
Выхватив саблю, Василий кинулся было на ублюдка, но был мгновенно скручен и обезоружен сослуживцами Стриги.
Сам охальник смотрел на бьющегося в захвате Ваську спокойно и, пожалуй, даже равнодушно.
– Ты покойник, княжич. – Стрига говорил совершенно ровно, он не угрожал, а именно что информировал. – Всё будет по уставу, сразу после марша я стребую с тебя «дело за дело», свидетелей достаточно. Так что от поединка тебе не отвертеться.
Он повернулся к Адашеву.
– Ты следующий, пёс. Хотя какой ты пёс? Ты щенок слепой, молокосос. Хотя даже молокосос для тебя слишком щедро. Ты – Молок.
И щедрый поток грязи полился снова, но теперь – в одно лицо.
***
К обеду следующего дня Адашеву казалось, что он сходит с ума. Стрига был неутомим и вездесущ, как дьявол-искуситель в рассказах их сурового деревенского батюшки. Он то шептал в ухо, то, напротив, отъезжал на коне подальше и громогласно сообщал всем детали тайных привычек дворянского недоросля. Народ ржал аки конь и бился об заклад – когда щенок сломается. В том, что сломается, никто не сомневался – Стрига при всех пообещал дожать его до прибытия в Коротояк, а неприметный ублюдок был, как выяснилось, местной знаменитостью. Подобными вещами он промышлял давно и осечек ещё ни разу не давал. В общем, на Адашева все смотрели с живейшим интересом, а на Оболенского – как на живого покойника.
Однако на сей раз Стрига как никогда был близок к фиско. До Коротояка оставалось чуть больше часа пути, а Семён всё ещё держался. Давление было непомерно тяжёлым, и Адашев готов был голову заложить – Стрига при прокачке Дара каким-то образом умудрился развить запретную ветку воздействия на чужой разум. Подросток понимал, что вот-вот сорвётся, и держался только на своём легендарном упрямстве, за которое мать лет с пяти звала его «поперечиной».
Всё изменило появление дозорного, который скакал так, как будто за ним гнались все демоны ада. Хотя никто за ним не гнался – отряд как раз шёл по степи в промежутке между двумя лесами, и всё вокруг прекрасно просматривалось.
– Татары в лесу!!! – орал дозорный. – Много, не меньше тумена! Наших всех положили, я один утёк!
***
После этого крика события сорвались в какой-то совсем немыслимый галоп, и память Адашева хранила только какие-то обрывки происходящего.
Вот сотник, привстав на стременах, смотрит, как из ближнего леса выскакивают низкорослые татарские лошади, а сидящие на них всадники в овечьих шапках ликующе кричат.
Вот заполошная суета и крики:
– В лес! В лес бечь надо!
– Да какой лес, у нас только треть конных. Не добежим, по дороге всех вырежут!
– Только что справа ложбинка была! Неглубокая, но хоть что-то!
– Точно! Ложбинка!
– Кому стоим? Бегом! Бегом!!!
Вот заполошный, безоглядный бег, в который сорвалась вся сотня, в едином порыве рванувшая в сторону неприметной ложбинки.
Вот жалобные, отчаянные крики лошадей, которым резали горло, едва соскочив со спины. Трупы коней спешно укладывали по верху неглубокой ложбинки – это был единственный способ хоть как-то уберечься от стрел кочевников и огненных шаров татарских чароплётов.
– Лекарей! Лекарей в середину прячьте! Урядник! Кобылыч, твою мать! Твои два десятка за них отвечают. Надо будет – телами своим закроете, нам без них полный карачун сразу настанет.
Вот они с Васькой лежат за чьей-то буланой кобылкой, наблюдая страшное зрелище – как безбрежная татарская конная лава разливается по степи. От топота копыт земля начала дрожать, как испуганная девчонка, и казалось, нет в мире силы, способной остановить этот порыв.
– Кажись, добегались мы. – весело сообщил Стрига, падая рядом с Адашевым. – Что, пёсик, страшно? Татар тысячи две, не меньше. Набег это, щенки, полноценный набег, а мы у них на пути оказались. Сейчас нас в землю вобьют, и дальше поскачут. Если сумеют, конечно.
И, повернувшись назад, ублюдок заорал:
– Голобок! Голобок, блуднин сын! Где ты там со своим луком ходишь? Бить пора.
И впрямь – со всех сторон застучала спускаемая тетива, да с негромким шмелиным гудением уносились в полёт огненные шары, запускаемые чароплётами ублюдков…
Вот третий или пятый приступ татар. Визжащие кочевники бегут, переваливаясь на кривых ногах, и размахивая кривыми же саблями. Самые ушлые держались за спинами товарищей и пытались выдернуть русских арканами. Выхваченным мгновенно отрезали голову – хан Гирей придерживался принципа строгой отчётности, не предъявив голову кяфыра, нечего было и рассчитывать на вознаграждение.
Именно в третий (или пятый?) приступ Семён отсёк лысоватому татарину руку с пикой, которая в следующий миг должна была проткнуть замешкавшегося Стригу. Ушлый ублюдок всё углядел, но вместо того, чтобы поблагодарить, крикнул:
– Я тебя за это, Молок, на час позже убью. Извини, но не люблю я ваше собачье племя. Не люблю.
Потом, когда они в перерывах между приступами лежали, отдыхиваясь, на истоптанной и скользкой от крови траве, Стрига вдруг спросил:
– А вы в ратном деле шарите, Молок. Что ты, что приятель твой покойный. Откуда бы? Вы ж сосунки.
Васька бы непременно полез выяснять отношения, но уже дважды раненый к тому времени Оболенский как раз забылся в тревожном беспамятстве. А Семён слишком устал, чтобы ругаться.
– Я Адашев, – просто ответил он ублюдку. – Если ты такой любитель подраться, про наш род должен был слышать.
– Слышал, и не раз. – спокойно кивнул тот. – А покойник?
– А Швих князя Семёна Оболенского старший сын. Дядька Семён – мужик вредный и упрямый, поэтому врагов у их дома – как у сучки блох. – сам не зная почему, разоткровенничался соискатель. – Вот он наследника с малолетства воинскому бою и учил, лучших учителей брал. А за малейшую промашку – драл как Сидорову козу, и орал на всю усадьбу: «Или ты, или тебя, понял, сына? По-другому в этой жизни не бывает!».
– Смотри ты, – цокнул языком ублюдок. – Князь, а шарит. Так и есть. Чему-то вас и впрямь обучили, только это ничего не меняет. Я вас всё равно обоих кончу. Именно потому, что или ты – или тебя.
Семён не стал спорить – за это время у него было немало случаев увидеть, чего стоит Стрига в бою. Ни он, ни тем более Васька, ублюдку были не соперники.
К рассвету Стрига стал командиром – бредивший всю ночь сотник наконец-то отдал богу душу. Власть перешла к первому уряднику, то есть к Стриге.
– Слушайте меня, тупаки! – сразу сказал он. – Расклад у нас хреновый. Подмоги из Коротояка не будет, раз до сих пор не прислали – тот фейерверк, что мы здесь устроили, слепой бы заметил. Это раз. Ещё один день мы в этой ложбинке не усидим – без воды сдохнем. Это два. Выход один – идём в Коротояк сами.
– Как сами? – ахнул кто-то.
– А так! – волком ощерился Стрига. – Обыкновенно. Строимся в каре, и идём, от татар отбиваясь. Здесь недалече – может, и дотопаем.
– А раненные? – степенно поинтересовался какой-то пожилой ублюдок.
– Раненых, кто ходить может – в середину. Лекарей с ними. – ответил урядник. – Лежачих…
Он помедлил секунду.
– Лежачих сами добьём, чтобы без мук отошли, и здесь бросим, – безжалостно пояснил он. – Иначе мёртвые живых за собой утянут.
***
Того страшного марша по степи до Коротояка Адашев почти не помнил – почти в самом начале он получил по голове татарской саблей, только крепкий череп и спас. Поэтому сознание мутилось, и видения смешались с явью. Семён к раненым не ушёл, шёл в каре, рубил и колол, но совершенно не помнил себя.
Потом, в лекарне, когда он малость оклемался, ему рассказали, что из сотни живыми до Коротояка дошли 36 человек – все раненые, многие – многократно. Легли бы и они, но коротоякский гарнизон спас. Когда те узрели этот «марш живых мертвецов» – высыпали на вылазку из ворот, не слушая осторожного начальства. Отбили остатки сотни у татар, и затащили в город, а без того – не дошли бы.
Но этого Семён уже совсем мне помнил – возле города его всё-таки приложило до беспамятства.
Как шепнул ему потом лекарь-ублюдок – дотащил его до города Стрига.
***
Боярин князя Воротынского Семён Адашев тряхнул головой, прогоняя воспоминания.
Нет больше того пацана, потерявшего лучшего друга, и повзрослевшего за неделю на десять лет. Есть матёрый воитель Семён Адашев, видевший с тех пор десятки, если не сотни стычек и боёв.
– Стригу помню. – повторил боярин.
Потом посмотрел на гостя и спросил:
– Тебе как, по дорогам таскаться ещё не надоело? Может, у меня останешься, поживёшь спокойно? А, Голобок? Что я тебе – миску щей и кусок хлеба не найду?
Но слепой, не прекращая жевать, помотал головой. Потом выбрался из-за стола, и отвесил поясной поклон хозяину.
– Спасибо тебе за хлеб, за соль, Молок. Но остаться – не останусь. Волк псу не служит.
Адашев неловко пожал плечами, позабыв, что гость этого не видит. А Голобок сказал:
– Пойду я. До ворот доведёшь?
Прощание получилось скомканным, но быстрым. Голобок дружески толкнул хозяина кулаком в плечо, повернулся и пошёл по дороге, постукивая перед собой посохом.
А Адашев замер в воротах, и лишь растерянно крикнул вслед:
– Ты заходи, ежли что…
И тут же повернулся на голос:
– Барин! Барин! – от усадьбы к воротам бежал дворовой парень, которого звали так же, как и хозяина – Сенька.
– Чего тебе? – сурово спросил боярин.
– Боярыня рожает! Повитуха сказала – началось!
О проекте
О подписке