Покинув сквер, Кранцев вышел на Зубовскую площадь, недалеко от родного института, и долго шагал по шумному и задымленному Садовому кольцу в сторону от Крымского моста. Увидев афишу на площади Восстания, он неожиданно решил пойти в кино, размещавшееся в здешней высотке. Через полчаса в темном зале он уже полусознательно следил за грустными перипетиями французского фильма «Двое в городе» с Делоном и Габеном в главных ролях. Действие картины происходило в Марселе. Счастливое знамение или простое совпадение? Впервые появилось ощущение, что заветная дорога на Запад вроде бы наконец открылась. Главное теперь – не совершить новых ошибок в предстартовый момент.

Накануне отъезда, пока еще не рассеялась угроза репрессий за «аморальный» перевод, предстояло выказать особое рвение в труде на благо родины своим начальникам и партийным боссам, которые в любой момент могли отменить назначение во Францию. То есть надо было хамелеонить по отношению к режиму, все более утомительному для души и мозгов. И Кранцев с удвоенной энергией взялся за ИБД – имитацию бурной деятельности – самый распространенный в СССР тип поведения на службе и в обществе – «самом справедливом на земле».

* * *

В Париж добрались к вечеру. Смеркалось, но фонари еще не зажглись. Это не мешало сразу уловить великолепие города-светоча. «Вот мы и в Парижске», – радостно гудело сердце. В посольстве Кранцева никто не ждал: то ли телеграмма из Москвы не пришла, то ли сообщение о переводе залежалось в папке у местного кадровика, убывшего в отпуск, и он не успел доложить о ней начальству – подумаешь, какое важное событие во франко-советских отношениях. Тем не менее щеголеватый и худощавый посланник Флавицкий любезно принял вновь прибывшего и разглядывал его вполне дружелюбно, хотя и с недоумением, поверх своих очков в позолоченной оправе. В данный момент он обеспечивал временное руководство посольством в промежутке между отъездом монументального Беловенко и приездом знаменитого Голубцова и, видимо, полагал, что появление посланца из Марселя – это какая-то задумка или интрига нового посла, и поэтому ломал голову, как правильнее поступить. А поскольку все-таки Кранцев был свой, мидовский, профессиональное сознание Флавицкого взяло верх, и он распорядился, чтобы административная служба срочно занялась командированным. Что означало разместить его пока в служебной двухкомнатной обшарпанной квартире на площади Сен-Клу, в нескольких минутах езды на автобусе от посольства. Сомлевший от счастья и усталости Кранцев, почти не раздеваясь, завалился на широкую кровать и заснул сном праведника до начала следующего утра.

С рассветом глаза открылись сами. Чтобы получить горячую воду в передовой Франции, надо было включить бойлер на кухне. Эдакую старомодную машину на газе, которая откликнулась дурным голосом изгоняемого дьявола, а потом заревела, как два мотоцикла. На звук тотчас же откликнулся звонок входной двери, и когда удивленный Кранцев ее открыл, то столкнулся нос к носу с маленькой, но достаточно злобной дамочкой неопределенного возраста, которая определенно и без обиняков потребовала: «Выключите немедленно ваш мотор!» Чтобы не начинать войну с французами, обогреватель пришлось выключить, а значит, умыться и побриться холодной водой. В полутьме незнакомой кухни Кранцев доел надкушенную накануне грушу вместо завтрака, вышел на площадь Сен-Клу и пристроился за столиком в кафе «Три снаряда», чтобы съесть круассан и выпить свой первый парижский кофе. Не будучи склонным верить в светлое будущее, он вполне довольствовался безоблачным и приятным настоящим, то есть, смакуя отменный кофе, впитывал грудью и порами пьянящий воздух французской столицы, пребывая в благостном расположении духа, наподобие своего любимого литературного героя – медвежонка Винни. В этом городе, полном соблазнов, самое главное было сохранять спокойствие, не суетиться, держась подальше от КГБ и ДСТ, вместе взятых, и в стороне от всех политических партий мира, особенно от левых. «В общем, первое утро в Париже вполне удалось», – подумал он, садясь в автобус, чтобы ехать в посольство. Но уже на следующей остановке выскочил, чтобы пройти пешком бульвары Мюра и Ланн до Бункера и заодно собраться с мыслями.

Парижские бульвары – это особый мир, не столько потому, что они воспеты Монтаном, а потому, что эта неотъемлемая часть истинного Парижа дышит особой свободой и поэтому наполняет сердце неким спонтанным восторгом. Тысячи советских граждан мечтали прошвырнуться по парижским бульварам, но только несколько сотен из них могли осуществить это въявь, и в том числе он, Артем Кранцев, меряющий бульвар Мюра своими собственными ногами.

Между тем сообщение о его переводе, после небольшой заминки, пришло-таки из отдела кадров МИДа. Дело в том, что в списке кандидатов на выезд во Францую в родном МИДе имя Кранцева не значилось – у кадровиков были на этот счет свои планы. Но к тому времени бывший посол во Франции, всемогущий товарищ Беловенко, занял пост заведующего зарубежным отделом ЦК, то есть прямого куратора выездных мидовских кадров. И по просьбе Кранцева его дружок Стас Хлебников из секретариата замминистра запросил помощника Беловенко о дальнейшей судьбе своего марсельского дружбана. И надо же, Большой Начальник подтвердил свое решение о переводе Кранцева из Марселя в Париж во имя воссоединения молодой семьи. Говорят, что дружба длится всю жизнь, на самом же деле она замечательно срабатывает в молодости, а потом постепенно выдыхается…

* * *

Посланник Флавицкий принял Кранцева уже почти как родного и сразу же сообщил, что тот определен в группу культуры и будет трудиться на ниве распространения русского языка и отечественного кино во Франции. Потому что сотрудник, который занимался всеми этими вопросами, «должен был срочно вернуться на родину». Одновременно Кранцев узнал, что его семья вскоре прибудет в Париж. В общем, вроде бы можно было облегченно вздохнуть.

– Привет, братан! – первое, что услышал Кранцев в полутемном коридоре служебной зоны посольства. Конечно, этот бодрый голос он сразу узнал. Загорелое лицо яхтсмена, ясный взор, не допускающий сомнений. Жора, он же Георгий Тарасюк, старший товарищ по институту. Когда-то они делили с ним комнату в общежитии, без устали бегали на лыжах, пренебрегали женским обществом как бесполезным и даже вредным для мужской дружбы, так что кое-кто их даже держал за голубых. Жора был стойким борцом за крепкую дружбу между советским и французским народами и за лучшую жизнь в личном плане, т. е. желательно без выезда из Франции. Это была уже его вторая командировка в Париж. Парень из провинции, как и Кранцев, он умудрился еще в институте прочно войти во французскую обойму, в которой доминировали блатные дети высоких лиц. Этому в немалой степени способствовала активная позиция Жоры в партийной организации. Ну и, конечно, помогало его реноме рабочей лошадки и мастера «внутренней дипломатии» – кто-то в посольстве ведь должен был и делом заниматься, а не только шопингом и при этом не раздражать других.

В общем, Кранцев и Тарасюк ощущали некоторое родство душ. В тот же вечер старший товарищ галантно пригласил новичка отведать устриц с белым вином. Сидели в простом пивбаре на Монпарнасе. На зарплату советских дипломатов в Париже особо не разгуляешься, поэтому ограничились дюжиной моллюсков и бутылкой дешевого Сансерра, главное – поболтать о Москве, институте, общем прошлом. Родство душ закрепили, тайком разлив под полой, как водится у русских, четвертинку водки. Разговор пошел легче и откровеннее о радостях жизни в Париже – к чему лицемерить – и о скрытых подводных камнях жизни в совпосольстве.

– То, что французы называют Бункером, – понизив голос, вещал Жора, – на самом деле даже не улей, а осиное гнездо, здесь ухо тебе надо держать востро, блатники недолюбливают рабочих лошадок, мол, карьеристы, а лошадок тошнит от блатников, мол, ловко устроились, паши за них, но главное – за теми и другими следит зоркий глаз «соседей», не дай бог оступиться или ошибиться – в поведении, в выборе «товарищей», в установлении связей с французами. Короче, дремать не надо, а то ужалят. Надо бдеть, бдеть и бдеть, чтобы избежать ловушек. В культурной службе традиционно много «соседей», и последний по времени, Олег Капустин, отправлен на родину без шума по просьбе французов, поэтому сменщика они будут пристально изучать и, возможно, испытывать на прочность.

«В общем, повторяется марсельская история», – грустно подумал Кранцев, вздохнул, но ничего не сказал товарищу.

– В конечном счете бояться французской контрразведки не стоит, – продолжал Тарасюк, – они со временем во всем разберутся, ху есть кто. А вот среди наших найдутся те, кто решит, что безродный Кранцев «не по праву занял их место в Париже».

Короче, выходило так, что парижский пирог не так уж сладок, как казалось издалека. «Ничего, прорвемся!» – решил про себя Артем, поднимая бокал непонятно за кого и рассматривая через плечо собседника «настоящий Париж» за окном.

* * *

Приблудный, Кранцев все же не был чужаком в совпосольстве. Кроме небольшого рабочего кабинета на втором этаже он получил право на обладание малюсенькой двухкомнатной квартирой в жилой части Бункера, на четвертом этаже, и скромным, но приличным «пежо» для разъездов по служебной надобности, то есть в личное пользование. Номера резвой беленькой машинки, как и в Марселе, начинались с числа 115, однозначно определяя ее «советскую» принадлежность. Но буквы СД как бы обещали владельцу дипломатическую неприкосновенность. Для выезда за пределы Парижа дальше 40 км советские дипломаты в те незабвенные времена были обязаны подавать в полицию заявку с обозначением маршрута, за соблюдением которого соответствующие французские службы строго следили. Делалось это на основе взаимности, так как в Москве западных дипломатов контролировали еще жестче. Но на первых порах Кранцеву и 40 км казались избытком, тут бы с Парижем разобраться, окунуться в каждый квартал жизни не хватит.

Конечно, дипломатические номера ни в коей степени не предохраняли от неизбежности: любого и каждого советского дипломата рядовые и официальные французы априори считали шпионом, засланцем или агентом влияния, то есть благоверным служителем тоталитарного советского режима и, значит, врагом свободолюбивой и демоктратической Франции. Шансов доказать обратное не было никаких, кроме публичного оглашения инакомыслия или измены того или иного лица. Поэтому автономера, начинающиеся числом 115, с симпатией могли быть встречены только на улице Буассьер, где располагалось общество дружбы Франция – СССР или на площади героя-полковника Фабьена, где размещалась штаб-квартира ФКП. Маленькие чертики, появившиеся еще в Марселе, корябали душу Кранцеву, хотя и не были способны испортить его отныне прекрасное ощущение просто от пребывания в Париже. Qui vivra, verra!? Поживем – увидим.

Прошли три долгих недели до момента, когда на Северном вокзале любящий папа наконец смог обнять свою драгоценную Аннушку вместе с мамой Светой. Багажа у прибывших было немного – все необходимое предстояло приобрести по парижским меркам. Весенним мартовским днем термометр в Париже показывал +8, а в Москве в день отъезда было –8, поэтому настроенние и у девочек сразу задалось весеннее. Аннушка улыбалась во весь рот, осматривая незнакомый город, Светлана улыбалась более томно, осознавая суть происходящего и нежно поглядывая на мужа. Основные вопросы решены: они будут жить вместе в Париже, дочка продолжит учебу в «советской» школе при посольстве (спасибо дяденьке Беловенко), мама будет совершенствовать французский в музеях и в магазинах, готовить обеды и наслаждаться жизнью. Аннушка была рада видеть папу ничуть не меньше, чем блестящий никелем велосипед, ожидавший ее в углу комнаты. Ее большие, как у мамы, глаза блестели ярче велосипеда.

Ознакомительная прогулка с семьей по Бункеру впечатлила всех троих. Как в волшебном ящике, здесь одно за другим открывались служебные и представительские помещения, огромный концертный зал и еще один приватный, школа на добрую сотню учеников, медпункт, включая кабинет гинеколога, спортзал, магазин, бухгалтерия и множество разных подсобок и потаенных комнат неизвестного назначения. Похоже на океанский лайнер международного класса. Полная автаркия с вертолетной площадкой на крыше. Ко всему этому надо было добавить партком, скрывавшийся под именем «профком», для сплочения рядов бойцов передовой дипломатического фронта и формального наблюдения за моральным обликом «поголовья», как то пьянки и разврат. Неформальное наблюдение обеспечивала когорта фантоматических, т. е. неизвестных миру, но угадываемых сотрудников, коим в обязанность вменялось предупреждать случаи перебежки или, по-иностранному, дефекции. Этим же сотрудникам поставлялось долгом давать анонимную оценку личности и поведения того или иного дипломата, что по возвращении на родину могло обернуться некоторыми сюрпризами в отделе кадров. Но до этого момента Кранцеву было еще далеко. Пока же предстояло бежать вперед, не сбавляя темпа, преодолевая мелкие препятствия и превратности погоды.

* * *

Первые тучки появились на небе, когда Светлане предложили занять место секретаря посланника в связи со срочным отъездом мужа действующей секретарши. Работа на полдня за какие-то копейки все равно была подарком, потому что валютных копеек у советских людей за границей набегало не густо, за временные рабочие места в посольстве шла борьба, и Света подоспела кстати со своими двумя языками, французским и английским, и дипломом МГИМО. Но на это место, как выяснилось, метила жена Тарасюка, довольно нахрапистая дама с дипломом строителя и, соответственно, корявым французским. Были и другие претендентки. Одна из них, жена сына министра рыбного хозяйства, трудиться за копейки не захотела, но в коридорных разговорах обронила: мол, эта, без роду-племени, едва приехала, а уже на валюту села… «Старший брат» Тарасюк теперь сворачивал улыбку на лице при встрече с Кранцевым и смотрел волком.

Еще неприятнее поглядывал на Кранцева его непосредственный начальник, советник по культуре Дремов. Сам он, через жену, приходился родственником большому, ну очень большому начальнику в КГБ, почему и оказался в Париже, где держал себя на редкость высокомерно. Глупый фанфарон. Особое неудовольствие у него вызвал тот факт, что его подчиненый Кранцев, только прибывший в посольство, посмел не разделить его предложение осудить недостойное поведение двух известных советских писателей, находившихся в Париже по приглашению своих французских собратьев по перу. До начала горбачевской перестройки оставались считаные месяцы, застой находился в своем апогее – еще не забыли Андропова и только что похоронили Черненко. Но писатели как бы предчувствовали дыхание свободы и высказывались о делах в родной стране без оглядки на власти и тем более на посольство. К этому моменту посол Евгений Голубцов уже прибыл в Париж и по тому, как просто и внимательно он прошел по коридорам посольства, знакомясь с персоналом, стало ясно, что это руководитель нового типа, с «человеческим лицом». Дремов же то ли не понял этого, то ли, желая продолжать принципиальную (советскую) линию, как бы советуясь с подчиненными, изложил Кранцеву свой план шельмования писателей. Согласиться с ним означало попасть в глазах посла в общий отсек с идиотом Дремовым, и инстинкт самосохранения приказал Кранцеву отмежеваться, даже ценой начальственного гнева. Хитрый Дремов, однако, открыто своего недовольства не показал, записку о писателях послу направлять не стал, но обиду затаил.

Повод отомстить представился быстро. Посольство готовилось к подписанию очередного двустроннего соглашения о сотрудничестве в области кино, для чего из Москвы прибыл самолично глава Госкино, жирный кот, избалованный вниманием льстецов и подлиз всех мастей. Борец за чистоту советского киноискусства любил останавливаться в Париже в самом дорогом отеле «Георг Пятый» и столоваться в отборных гастрономических ресторанах за счет братской фирмы «Галактика», жившей в основном продажей популярных французских комедий и боевиков в СССР. «Галактика» была частью общей системы добывания средств для братской французской компартии. Верхушку системы занимала транснациональная компания «Агроэкс Интернасиональ» во главе с «красным» миллиардером Демаресом. Это через нее в голодные советские края поступали сливочное и растительное масло, сахар, мука и прочие нужные для здоровья продукты питания. Поэтому экспорт и импорт кинофильмов, турне Большого театра и ансамбля Моисеева, как и все остальные источники материальной поддержки французских коммунистов, находились под самым пристальным контролем руководства ЦК КПСС. Для этого в совпосольстве в Париже существовала специальная должность – первого секретаря по связям с французской компартией.

В роскошной представительской гостиной посольства важный гость как раз беседовал с медоточивым Дремовым, когда Кранцев появился в дверях. Советник небрежно поманил его пальцем:

– Дорогой Артем Васильевич, а как у нас обстоят дела с окончательной редакцией соглашения?

Советник обратился к подчиненному вполоборота, не покидая взглядом большое начальство.

– Не могу знать, Виталий Сергеевич, вы мне не давали текст, – пробормотал смущенный Кранцев.

– То есть как? Что вы мне тут рассказываете? Если вы не выполнили задание, так признайтесь сразу.

И повернувшись к министру, развел руки:

– Полюбуйтесь, Андрей Савельевич, вот зачем нужны советники в посольствах. Ничего нельзя поручить подчиненным. Нужен глаз да глаз…

Большой начальник снисходительно осклабился.

– Молодежь… Ничего, созреют со временем. Будут посерьезнее.

Кранцев позорно ретировался, отправившись на поиски злополучного текста. Сцена была разыграна в назидание, так сказать, в воспитательных целях. Такие «мелочи» не могли не огорчать и не настораживать сверхчувствительного и обязательного Артема. Курсы по освоению искусства «придворного этикета» ему еще предстояло пройти на практике. И уроки надо было усваивать. Чтобы уметь защищаться и не подставляться.

* * *

Ненападение всегда было принципом Кранцева в его еще не такой долгой жизни, хотя пактов об этом он ни с кем никогда не подписывал. В условиях непрерывного «ведения боев местного значения в прифронтовой полосе» его пока считали новичком, посторонним. Да и сам он любил порой изображать чудика, считая это лучшим способом защиты от агрессивной среды. А именно такой была среда и внутри посольства, и за его стенами. В эпоху ракет средней дальности СС-20, нацеленных на Европу, его родина всем внушала страх и неприязнь. Пребывание во Франции с клеймом «советский» подчас походило на преодоление опасной трясины или на прыжки на резинке с моста: ошибешься, оступишься-сорвешься, пропадешь. Средства массовой информации вкупе с французскими интеллектуалами гневно клеймили «империю зла». Москва отвечала тем же. Если во Франции все советские дипломаты априори считались шпионами и не выпускались за пределы 40 км без ведома полиции, то все западные дипломаты в Москве таковыми считались вдвойне и, соответственно, тоже не могли свободно топтать российскую землю.