– Интересуетесь, Владимир Ильич? – оторвал Ленина от изучения карты низкий, хрипловатый, прокуренный голос. Император абсолютно не походил на венценосную особу, скорее – на учителя гимназии. Пальцы испачканы чернилами, рукав темно-зеленого мундира и кончик носа – мелом, красные от недосыпа прищуренные глаза – так щурятся попавшие на свет из темного помещения.

– Да, прелюбопытно… Скажу честно, не ожидал, – скользнув взглядом по фигуре монарха, Ленин повернулся к нему спиной и опять упёрся глазами в карту, демонстрируя своим видом категорический отказ от соблюдения дворцового политеса со всеми поклонами, титулованиями и прочим самодержавным «непотребством».

Император встал рядом, чиркнул спичкой, и по фойе поплыл аромат душистого трубочного табака.

– Хотел полюбопытствовать, Владимир Ильич, вы уже закончили книгу «Что делать?» – вполголоса осведомился монарх, не отрывая взгляда от наглядного пособия.

Ленин резко повернулся, наклонил голову набок и уже внимательно, со своим знаменитым прищуром, посмотрел на испещренное мелкими шрамами, как оспинами, лицо императора.

– А вы и это знаете?.. Впрочем… после поздравления с первым номером «Искры» уже не удивлюсь. Но, простите, почему вас так интересует именно эта моя работа?

– Потому что меня волнует тот же вопрос, – губы монарха тронула улыбка, а глаза продолжали шарить по карте.

– Но там я рассматриваю задачи революционного переустройства мира…

– И ведущей роли организации профессиональных революционеров в этом процессе, – закончил за Ленина император.

– Точно так! Именно революционеров, – отчеканил последнее слово Ленин, – поэтому удивителен такой интерес именно вашей персоны.

Монарх наконец оторвал глаза от карты и тоже повернулся к Ленину. Что-то было в этом взгляде такое, что смутило и одновременно насторожило Ильича. Читалась в нём крайне сложная гамма чувств, но вот чего точно не было, так это вельможного высокомерия, а ведь именно с ним обычно носили своё «Я» представители аристократии.

– А что же тут удивительного, – пожал плечами император, и в глубине его зрачков заплясали чёртики, – если профессиональными революционерами могут называться буржуазный интеллигент Маркс, капиталист Энгельс, дворянско-генеральские отпрыски Ульянов и Потресов, князь Кропоткин, то почему же таковым не может быть самодержавный государь? Что за дискриминация?..

– Да потому что, дражайший… – начал вскипать Ленин.

– Тиран, – перебил его император, – зовите меня просто Тиран. Во-первых, это правда, во-вторых, я уже привык. И вы привыкайте, потому что именно так вас будут называть в случае победы пролетарской революции, причём не только враги, но и ваши соратники.

Произнося последние слова, император бросил косой взгляд на Потресова. Тот буквально захлебнулся от возмущения, но промолчал, остановленный ленинским жестом.

– А вы не сомневаетесь в победе пролетарской революции? – с трудом скрывая сарказм и грассируя, спросил Ильич.

– Я не сомневаюсь в победе профессиональной организации революционеров при наличии ясных, социально одобряемых целей, достаточной настойчивости и уверенного руководства, – без тени усмешки ответил император. – А уж как её назвать, пролетарской, крестьянской или общенародной – это дело вкуса и вопрос конкретного политического момента, не более того…

Ленин тряхнул головой, прогоняя майские воспоминания, улыбнулся, перелистнул страницу, перечитал ранее написанное.

Основатели современного научного социализма Маркс и Энгельс по своему социальному положению сами принадлежали к буржуазной интеллигенции. Точно так же и в России теоретическое учение социал-демократии возникло совершенно независимо от стихийного роста рабочего движения, как естественный и неизбежный результат развития мысли у революционно-социалистической интеллигенции.

Надо усилить… Обязательно требуется подчеркнуть… Перо ткнулось в чернильницу, и по бумаге рассыпался бисер ленинского почерка:

«А наши мудрецы в такой период, когда весь кризис русской социал-демократии объясняется тем, что у стихийно пробужденных масс не оказывается налицо достаточно подготовленных, развитых и опытных руководителей, вещают с глубокомыслием Иванушки: „плохо, когда движение идет не с низов!”

И вот я утверждаю:

1) что ни одно революционное движение не может быть прочно без устойчивой и хранящей преемственность организации руководителей;

2) что чем шире масса, стихийно вовлекаемая в борьбу, составляющая базис движения и участвующая в нем, тем настоятельнее необходимость в такой организации и тем прочнее должна быть эта организация (ибо тем легче всяким демагогам увлечь неразвитые слои массы);

3) что такая организация должна состоять главным образом из людей, профессионально занимающихся революционной деятельностью…»

«Вот теперь хорошо. Теперь можно перейти к следующему вопросу», – отметил про себя Ленин и невольно опять улетел воспоминаниями в ту теплую майскую ночь, которая продолжилась такой же фразой.

– Рабочие достаточно умны, чтобы разобраться «что такое хорошо и что такое плохо»! – запальчивой скороговоркой частил Ленин, расплескивая горячий чай, принесенный адъютантом. Разговаривая про Обуховский завод, собеседники незаметно переместились внутрь зала, где неслышно скользящие служащие канцелярии уже раскладывали по столам папки со сводками и отчетами для следующего, утреннего совещания. – Нужно только не затыкать им рот и не заставлять зажмуривать глаза! Как только они поймут, что работают на себя, что результаты их труда никто не присваивает, производительность и качество производства взлетят на такой уровень, который и не снился частным предпринимателям!

– Простите, но кто же сейчас заставляет зажмуриваться? – удивлялся император, с чувством прихлебывая душистый напиток и явно получая удовольствие от разговора. – Ваша «Искра» совершенно открыто продаётся во всех городах, ваши речи на митингах никто не прерывает и не запрещает.

– Этого мало, – как всегда резко, рукой рубанул воздух Ленин, – этого абсолютно недостаточно! Агитация и пропаганда – это средство, а не цель. Только политическая власть трудящихся придаст необратимый процесс изменениям и сделает переход на новый, более высокий уровень производственных отношений необратимым!

– И тогда производительность освобождённого труда вырастет настолько, что старые, капиталистические отношения станут абсолютно неконкурентоспособны, – вставил, наконец, Потресов свое слово, чтобы не выглядеть статистом.

– И партия социал-демократов готова взять на себя ответственность именно за такой результат… – не спросил, а именно резюмировал император.

Оба революционера одновременно и согласно кивнули, не понимая, к чему клонит монарх.

– Хорошо, будем считать, что по одному принципиальному вопросы стороны договорились, – кивнул самодержец, раскуривая очередную, бессчетную трубку. – Надеюсь, вы согласны с Марксом, что «вопрос об истинности познания – это вопрос практики»? В таком случае я предлагаю вам на деле доказать работоспособность вашей теории. После январских событий у нас возникли некоторые принципиальные разногласия с губернатором Финляндии генералом Бибиковым, вынужденным подать в отставку. Как вы, Владимир Ильич, писали про его работу: «Мы все еще до такой степени рабы, что нами пользуются для обращения в рабство других племен. Мы всё еще терпим у себя правительство, не только подавляющее со свирепостью палача всякое стремление к свободе в России, но и пользующееся, кроме того, русскими войсками для насильственного посягательства на чужую свободу!» Необходимо перейти от теории к практике. В качестве таковой предлагаю именно Финляндию, только без Выборгской губернии, необдуманно присоединенной в 1811 году… На неё имеются отдельные планы. Финское княжество уже является государством в государстве, поэтому тамошние изменения будут вполне легитимны и автономны. Мы вас кооптируем в комитет по делам Финляндии и его исполнительный орган – Сенат, а далее – как пожелаете, можем оформить ваши полномочия генерал-губернаторством. Пожелаете – идите во власть демократически, через участие в выборы в местный Сейм.

Убеждайте. Принимайте законы, национализируйте средства производства, демонстрируйте преимущество новых производственных отношений, и пусть все остальные смотрят с завистью и желают как можно быстрее приобщиться к революционному процессу. А Обуховский завод… он всё равно подлежал эвакуации – поближе к месторождениям железа и угля. Ваша стачка только ускорила этот процесс, не более.

За рабочих не беспокойтесь – пропасть никому не дадим. У нас не так много грамотных мастеров… Впрочем, если кто-то из них захочет отправиться с вами работать по-новому, по-социалистически, препятствовать не станем. Кстати, Владимир Ильич, как вы можете объяснить такой интересный феномен, что во время забастовки рабочие получали больше денег, чем за работу? Помощь английских тред-юнионов, говорите? Взять-то у них деньги можно… Чем отдавать будете? Хотя… считайте последний вопрос риторическим.

* * *

Они уже полгода в Финляндии. С подачи РСДРП отменены одиозные планы по русификации. Школы полностью ликвидировали русский и перешли на финский язык обучения. Полным ходом идет подготовка к первым бессословным выборам в финский Сейм. Социал-демократы идут на них под звонкими лозунгами «Нет национальному угнетению!», «Долой засилье великороссов», «Кто не работает – тот не ест» и, наконец, «Заводы должны принадлежать трудящимся!».

Последние два лозунга пока воспринимались ни шатко, ни валко, зато первые шли на «ура». Надо только не расслабляться и удержаться на поднятой революционной волне… Набрав в грудь воздух, Ленин размашисто начеркал: «Наша тактика-план состоит в отрицании немедленного призыва к штурму, в требовании устроить правильную осаду неприятельской крепости, или, иначе, в требовании направить все усилия на то, чтобы собрать, сорганизовать и мобилизовать постоянное войско…»

– Володя, ну сколько можно?! – Голос Наденьки звучал уже капризно и требовательно. – Конни приехал! Говорит, что привез хорошие вести!

– Ну вот и чудно! – прошептал Ленин, поднимаясь из-за стола. – Конни Циллиакус^[12]– наш местный Дед Мороз, Йоулупукки. Негоже держать его в сенях!.. – И уже громко и празднично добавил, выходя из кабинета: – Ну что, товарищи! Всех с Новым годом!..

31 декабря 1901 года. Нью-Йорк

– Нет-нет, Эшли, медведи, бродящие по Петербургу, – это из страшных сказок на ночь, – задорно рассмеялась Маша, поглаживая по руке жену Джона, с которой она за год вынужденного пребывания в САСШ успела подружиться так крепко, будто знала её всю свою жизнь. – У нас все шутят над этим вашим странным поверьем.

Маша вскочила, прижала локон к верхней губе наподобие усов и пробасила:

– А вторым выстрелом, господа, я попал медведю в голову и убил его наповал!

– А первый выстрел, поручик? Что случилось с первым выстрелом?

– А первым выстрелом, господа, я разогнал цыган…

Эшли хихикнула маленькому представлению, хотя глаза ее выражали непонимание.

– Цыгане водят по улицам дрессированных медведей, – пришла ей на помощь Маша, – вот поручик и разогнал хозяев, чтобы героически поохотиться.

Они расхохотались вдвоем и с новой энергией принялись сортировать рождественские подарки.

– Маша, прости, повтори еще раз, как называется место, где Джон сейчас строит завод?

– Стани-ца Магнит-на-я, – по слогам отчетливо произнесла Маша, следя, как Эшли прилежно повторяет за ней незнакомые названия. – Правда, он пишет, что вокруг настолько много всего строится, так много людей работает на этой горе, что там скоро будет город.

– Десять миллионов тонн стали в год… Немыслимо, – покачала головой Эшли. – Они будут еще десять лет строить такой гигант…

Маша пожала плечами. Металлургия, родная тема для семьи Джона и Эшли, была для нее загадкой сфинкса. Гораздо больше занимали подарки, полученные из дома, особенно книга графа Толстого «Воскресение» с его личным автографом – знак Канкрина о том, что её помнят и высылают приятный для чтения роман, он же – шифр-блокнот.

Почти год! Длинный и невыносимо тоскливый 1901 год без связи, без возможности посоветоваться с кем-либо, с еженощными слезами в подушку и постоянным осколком льда под сердцем, царапающим солнечное сплетение парализующим страхом. Мозг взрывают мысли-молнии: «А вдруг они знают? А вдруг они догадаются?» И постоянные сомнения, страх сделать что-то не так. Хотя чаще приходилось вообще ничего не делать, просто сидеть на бесконечных встречах Фалька с акулами Уолл-стрит, конспектировать его обещания «открыть границы, убрать преграды, обеспечить наибольшее благоприятствование» и так далее, и тому подобное. Золотые, нефтяные концессии, металлические, угольные, железнодорожные и все остальные день за днем складывались в столбики цифр, превращая карту Российской империи в зоны высокой и низкой рентабельности, сферы влияния многих корпораций и активы различной ликвидности.

На второй месяц торгов Маша уже видеть не могла эти лица, напоминающие ожившие арифмометры. Боже! Как она радовалась, когда Фальк поручил ей от имени какой-то благотворительной организации наладить отношения с русскими экипажами кораблей, строящихся в Филадельфии, и каким холодным душем окатил, заявив, что среди моряков есть его люди. Предупредил, но имен не назвал, сообщив, что само появление Маши в нужное время в нужном месте будет для них неким сигналом. Сигналом для чего? Машу мучил этот вопрос – и когда передавала капитану Щенсновичу дар «русской общины в САСШ», икону Георгия Победоносца, и когда отвечала на дежурные комплименты морских офицеров… А через неделю прочла, что во время краткосрочной стоянки в Бостоне после ходовых испытаний на свежем ветре к носу броненосца притерся какой-то рыбацкий баркас, после чего взрыв разметал утлое судёнышко, изуродовав носовую часть боевого корабля. В этот вечер Фальк был особенно благодушен, сообщил Маше, что его миссия в САСШ закончена, а вот её – продолжается, и передал просьбу Гувера оказать помощь хорошим друзьям и деловым партнерам босса. Им срочно понадобился специалист, идеально владеющий русским и английским языками.

И вот Маша уже почти год руководит Нью-Йоркским бюро «Pacific express», предоставляющим курьерские услуги американским компаниям, работающим или имеющим интерес по ту сторону Тихого океана. Здесь кроме неё ещё тринадцать человек, обрабатывающих корреспонденцию, поступающую от американцев из Китая, Японии и России, растекающуюся ручейками по рекрутинговым агентствам, банкам, страховым компаниям, поставщикам техники и оборудования, всевозможным фондам, а также по семьям гастарбайтеров. Эшли упросила Машу взять ее на любую работу, лишь бы быть немного ближе к мужу, к его делам… Хотя бы так, разбирая письма и надеясь, что где-то среди них увидит его фамилию.

Маша и Эшли – единственные женщины, работавшие в бюро. Остальные – заказчики или акционеры компании. Шумная, как паровоз, Тереза Лёб – владелица банка «Кун, Лёб энд К^о», неизменно сопровождаемая мужем Якобом Шиффом, и тихая набожная Лаура Рокфеллер. Есть еще одна представительница прекрасного пола, с которой Маша успела познакомиться, – живая, стремительная, как огонь на сухой траве, журналистка Ида Тарбелл. С ней Маша старалась видеться вне работы, потому что сведения, полученные от Иды, были очень далеки от служебных обязанностей Маши, зато они обладали несомненной ценностью для русской разведки. Впрочем, встречи с мисс Тарбелл носили обоюдовыгодный характер.

– Мои коллеги, – пренебрежительно морщила носик Ида, – старательно изучая политику, тратят свою неуёмную энергию на парламент и лоббистов, хотя господа конгрессмены имеют такое же отношение к власти, как секретарша компании – к её владельцам. Настоящая власть всегда тайная. Альянс дельцов Уолл-стрит давно построил свой «контур влияния» в тени Капитолия. Первым, кого удалось вытащить из тени, был Орден Золотого круга, ими была развязана гражданская война, а затем убит Линкольн. Сейчас шустрые мальчики Ордена – Шифф, Варбург, отец и сын Морганы – носятся с идеей какого-то сверхбанка, но лично меня больше интересует их командор – потомок осевшего в Америке почти сто лет назад некоего Рокенфеллера из гессенского корпуса немецких наёмников британской экспедиционной армии. Зовут его Джон Дэвисон Рокфеллер. Он очень успешный бизнесмен and he is the most cold-blooded gangster in America – самый отмороженный гангстер в Америке. Его ещё называют Мефистофелем из Кливленда…

За спиной каждого успешного мужчины стоит великая женщина. Рокфеллер был женат на Лауре Селестине Спелман. Он как-то заметил: «Без её советов я бы так и остался бедняком». Распределение их семейных ролей выглядело идеально. Джон торгует лицом, надувает щёки, потея под софитами, и громогласно заявляет о себе на переговорах.

Набожная Лаура, для которой, по её собственному признанию, тремя китами счастья «всегда были исключительно семья, дом, церковь», тихо и незаметно организует другую часть работы. В результате конкуренты Джона или становятся покорными овцами, или просто в один прекрасный день скоропостижно переселяются в лучший из миров.