4

Марат Корсаков был одним из тех немногих людей, кому удавалось обманывать полиграф.

Он никогда специально не готовился к такому испытанию, ибо проверки всегда происходили спонтанно, чаще в самый неподходящий момент – например, когда тебя погладили против шерсти. Спасти от них никто не мог, даже высокопоставленный шеф, к тому же вопросники всякий раз менялись или корректировались – в первый миг и не сообразишь, что минутой раньше ты уже отвечал на то же самое, но вывернутое наизнанку. И определенного тренинга, дабы постоянно держать себя в форме, контролировать пульс, давление и прочие предательские свойства организма, тоже не было.

Впервые он открыл в себе эти тайные качества, когда шеф возглавил атомную энергетику страны и против воли Корсакова оставил его начальником личной охраны. А он уже давно тяготился этой службой, поскольку сразу же после окончания Высшей школы КГБ, тогда еще по-юношески, мечтал об оперативной работе контрразведчика и основательно к ней готовился. Он чувствовал в себе талант аналитика, способности планировать и проводить многоходовые операции, обладал тонкой, на грани прови́дения, интуицией, и все это опять оказывалось невостребованным.

Тогда Марат и ощутил первый толчок осознанной ненависти к шефу, а вернее, пришло ясное понимание, что он уже давно живет с этим чувством и ничего с собой поделать не может. Вопрос был поставлен ребром: или тебя выводят за штат с последующим увольнением, или иди и служи там, куда приставили. Если бы в тот момент Сторчак пошел ему навстречу и отпустил с миром на оперативный простор, возможно Марат остыл бы к нему и вспоминал бывшего шефа, как вспоминают жену после развода. Но тот настоял, чтоб не меняли начальника охраны, де-мол, никому другому не доверяю, а этот уже испытанный, надежный кадр, готовый подставиться под пулю.

Однако на самом деле все было не так. Смотрящий не случайно носил свое прозвище и видел состояние подчиненного лучше детектора лжи. Кроме того, он был незаурядной, сильной личностью, обладал командным воинским духом, ни при каких обстоятельствах не сдавался и не подставлял под удар своих; напротив, мог идти до конца, и чем сильнее ему оказывали сопротивление, тем жестче и решительней становился. У шефа было чему поучиться и чему подражать, но при всем том он оставался чужим, даже в команде, за которую играл. Это было невероятное сочетание психологических векторов, все время создавалось впечатление, что есть два Сторчака: один, реальный, здесь, а его двойник там, за некой условной чертой, как тень, которая соприкасается со своим отражением лишь ступнями.

Вот эту его тень Марат и ненавидел. А ее, бесплотную, всегда скользящую самостоятельно рядом, и любить-то не за что было. Она сама, эта тень, всегда презрительно улыбалась и ненавидела все, что ее окружало, одновременно распыляя, как заразу, то же чувство. Если бы Корсаков был религиозным, он мог бы сказать, что отбрасываемое им отражение есть не что иное, как дьявол, шествующий всюду, где появляется реальная составляющая шефа. Но Марат был далек от всякой веры, возможно потому и обманывал полиграф, ибо, отвечая на хитромудрые вопросы, попросту забывал об отраженной сути Сторчака, и если бы и впрямь пришлось подставиться под пулю, закрыл бы собой ту его половину, которая имела плоть.

Долгая работа в личной охране начала перестраивать психическую природу Корсакова, и он физически ощущал, как теряет свои природные качества, талант и сам, помимо воли, становится второй тенью шефа. В этом и заключался внутренний протест, спрятать который оказалось невозможно, и потому Сторчак почуял его отношение, однако это не помешало ему приказать начальнику охраны имитировать покушение. Дескать, покажи свои оперативные способности, а я посмотрю и оценю. Задавать лишних вопросов на службе не полагалось, но никто не запрещал задавать их себе. Например, зачем это шефу нужно? Ответ напрашивался сам собой, Сторчак словно провоцировал его: сам привез уже готовый заряд с радиоуправляемым взрывателем и левый, с не пробитыми на заводе номерами, автомат с боеприпасами. Все остальное – место теракта, время и последовательность действий – для правдоподобности Корсаков должен был выбрать и определить сам, не извещая об этом шефа. То есть нападение на Сторчака и двух его телохранителей, всегда бывших рядом, должно было стать неожиданным – он якобы не хотел раскрываться и слагать легенды, доверившись одному лишь начальнику охраны.

Но Корсаков почуял подвох: во-первых, его могли устранить как исполнителя и единственного свидетеля имитации. Во-вторых, и это скорее всего, Смотрящий вздумал таким образом избавиться от него как от своей второй тени, поскольку за шестнадцать лет в должности начальника охраны он слишком много знал, зримо или незримо присутствуя на всех встречах, явных и тайных, возил и передавал по указанным адресам картонные коробки с долларами, доставлял совсем юных девушек в элитные бани – как и иным реформаторам, ничто человеческое Сторчаку было не чуждо.

И появился великий соблазн рвануть шефа по-настоящему.

Обследование профессионально изготовленного фугаса ничего не дало – у кого-нибудь еще могла быть вторая кнопка, которую нажмут, например, во время установки заряда на обочине или в любой другой удобный момент. Пока бомба лежала в машине, Марат пережил то, что, пожалуй, переживает только приговоренный к казни на гильотине – неизвестно, когда палач дернет рычаг и сверху прилетит лезвие ножа. Он сразу же поехал за город, надеясь, что посреди улицы его взрывать не станут, и, как когда-то толчок ненависти к шефу, впервые ощутил отчетливую потребность найти защиту неких высших, справедливых сил. Он не мог еще назвать эти силы божественными, а свое желание – желанием молитвы, но вдруг возникшая страсть, единожды ожегшая его, уже не гасла и распалялась до такой степени, что горела в горле и до выбранного места теракта Корсаков не дотянул – не выдержали нервы.

Он схватил фугас в пластиковом пакете, выбежал из машины и заметался в поисках места, куда бы его выбросить. Случись это полчаса назад, он бы не задумываясь швырнул фугас на обочину, однако жгучая страсть словно затуманила ему голову – кругом были люди! Прежде Корсаков видел в них лишь потенциальных злоумышленников, тут же взгляд словно спотыкался о прохожих, в мозгу рисовалась картинка взрыва и крови, заставляя бежать дальше. Наконец он оказался возле какого-то глухого забора, где стоял битый и врастающий в землю жигуленок. Оглядевшись, Корсаков засунул пакет в черный от копоти салон, запомнил адрес дома неподалеку и уже на обратном пути ощутил, как вместо жжения грудь и позвоночник заполняет щемящая, сладострастная боль.

И в тот же миг появилось застарелое, тщательно скрываемое от самого себя желание уехать на берег моря. Прямо сейчас, внезапно, разве что заскочить в квартиру за иностранным паспортом. Еще десять лет назад с помощью Сторчака и на подставное лицо, чтобы не бросать тень на шефа, Марат купил в Болгарии два домика: один на побережье, в Балчике, другой в горах, близ местечка Трявна, – недвижимость тогда стоила недорого. Образ жизни шефа и служба не позволяли наезжать туда чаще, чем раз-два в год, да и то на неделю, так что он вспоминал потом море и свой Белый домик в Балчике как сон, особенно когда испытывал разочарование и отчаяние. Еще недавно чужой, слишком вычурный, стилизованный под маленькую древнегреческую виллу, домик как-то быстро связался с самыми лучшими мгновениями жизни, казался невероятно уютным, желанным и райским, как мечта. За собственностью там присматривал управляющий, отставной капитан Симаченко, бывший подчиненный, человек одинокий, на гражданке оказавшийся бестолковым, однако в такие минуты Корсаков ему завидовал.

В своем автомобиле Марат отдышался, окончательно пришел в себя и вдруг с волчьей, воющей тоской подумал, что вот так, спонтанно, не уехать ни на море, ни в горы. Это будет воспринято шефом как трусость и побег, а Болгария – не та страна, где можно скрыться от Смотрящего и жить беззаботно. Закладывать и взрывать заряд все равно придется – на самом деле или понарошку, но придется, и это значит, что надо вернуться, взять бомбу и везти ее к месту теракта…

Сделать это сразу он все-таки не решился, а сначала долго мотался по прилегающему району, отслеживая, нет ли «хвоста», какого-нибудь совершенно непосвященного человека, которому дали брелок с кнопкой. И тут ему на глаза попался храм, угнездившийся среди жилых домов. Корсаков остановил машину, долго смотрел на старинные церковные двери и, повинуясь порыву, в них вошел. Молиться он не хотел, да и не умел – просто постоял, поозирался, глядя на слепящую позолоту икон, и может быть, созрел бы, чтоб поставить свечу, однако от специфического запаха у него заложило нос и стала назревать чихота. Он давно страдал от аллергии на домашние растения и никогда не думал, что приступ может одолеть его в храме, где таковых не было. На ходу доставая платок, Корсаков устремился к выходу и тут чихнул.

«Будьте здоровы!» – весело сказала ему тетушка, торговавшая свечками.

На улице полегчало и вместе с дыханием через нос Марат обрел уверенность, что с ним ничего не случится. Видимо, от напряжения сдают нервы, разыгрывается фантазия, появляется мнительность. Если б Сторчак захотел его убрать, мог бы давно сделать это иным способом и не возиться с бомбой, устраивая представление.

Еще через четверть часа, подъехав к месту, где оставил фугас, Марат уже смело достал пакет из ржавой машины, положил в свой багажник и, выставив мигалку, помчался за город. Время поджимало, шеф мог уехать домой и раньше срока, что он делал довольно часто на новом месте работы, и если бы понадобилось угробить его наверняка, то устанавливать бомбу следовало поближе к даче, где кругом сосновый бор, малолюдно и тихо. Но требовалось побольше шума и свидетелей, потому Корсаков установил заряд почти у свертка с трассы, а сам засел на опушке леса.

В тот момент в душе у него прежние чувства не потухли, а словно пригасли, причем все одновременно – ненависть к Смотрящему, собственные подозрения, сомнения относительно своей безопасности. Так бывает, когда с яркого солнца войдешь в помещение, где в первые минуты, кажется, так сумеречно, что идти приходится на ощупь. С этим ощущением он приготовился только выполнить поставленную задачу и более ничего, но пошел дождь – сначала мелкий и теплый, потом с запада навалилась туча с холодным ветром, и скоро спина промокла насквозь. Уберегая от влаги документы и брелок, Корсаков завернул их в снятый галстук и спрятал в карман рубашки. Дождь, конечно, был даже на руку, поскольку уходить в такую погоду с места «преступления» легче: в воздухе стоит водяная пыль, окна проезжающих машин залиты, ничего не видать, звуки неясные и собаки след не возьмут. Автомобиль он оставил в полукилометре, на трассе, где почти вплотную подступает лес, – перескочи полосу отчуждения, и ты уже под крышей и на колесах.

Корсаков еще ждал – вот-вот заряд пронесет, выйдет вечернее солнце, да и время возвращения шефа уже подошло; однако туча закрыла все небо, ударил ливень с ветром, и вместе с ознобом, мелкой дрожью он ощутил, как возвращаются прежние чувства. Через двадцать минут его уже колотило, автомат в руках ходил ходуном, а «мерседеса» Сторчака все не было. Корсаков пытался спрятаться за деревца, приседал, чтоб согреться, и еще гнал от себя злобные мысли, хотя уже чувствовал – не появится шеф через десять минут, он рискнет выйти на пустынную дорогу и переставить бомбу с обочины поближе к проезжей части.

По видимой из засады трассе изредка проносились машины с мигалками, заставляя каждый раз напрягаться, – и все мимо. Уже не отдавая себе отчета, только повинуясь неким внутренним позывам – точно таким же, с которыми он входил в храм, – Марат вышел из укрытия и перенес фугас вплотную к асфальту. И ничто в нем не ужаснулось, не закричало, не призвало к разуму, ибо в тот миг он видел лишь дьявольскую тень шефа. Место засады он, вдруг усомнившись, пробьет ли автоматная пуля бронированные стекла и дверцы с дальнего расстояния, тоже сменил, чтобы бить почти в упор и наверняка.

Угробив шефа, Марат автоматически лишался работы – вряд ли оставят на службе после взрыва, – однако в ту минуту это не заботило его вовсе. Вся последующая жизнь выстраивалась сама собой – как казалось, в лучшем, давно ожидаемом виде – и имела заманчивый, желанный вкус, только надо было пройти нулевую отметку: нажать на кнопку и сделать несколько очередей в упор из автомата для верности. В тот миг он ощущал себя выразителем не только личной ненависти к Сторчаку, а всенародного, долготерпеливого гнева, и это наполняло его судейской решимостью покарать зло. Он отлично знал, как работает розыскная машина государства, и был уверен, что никто и никогда его даже не заподозрит в этом теракте. Родная служба, прокуратура и МВД будут искать исполнителя среди ярых, открытых ненавистников, благо что таких, кто хотел бы взорвать и расстрелять Смотрящего, наберется больше, чем полстраны. Иное дело – ни у кого из этого ропщущего большинства не хватало мужества и решимости.

И еще он знал, что даже те, кого заставят расследовать этот теракт и ловить преступника, на самом деле никого искать не станут даже из карьерных соображений, ибо у законников по отношению к Сторчаку чувства обострены еще сильнее, чем у простого обывателя. Сделают вид, будто ищут, возможно даже арестуют кого-нибудь, ну еще журналисты погадают на кофейной гуще версий, и все уйдет в историю – с безымянным героем. После разборок и увольнения придется выждать некоторое время, а потом наконец-то можно будет уехать в Болгарию, на берег теплого моря, куда Корсакова тянуло всю жизнь…

Сторчак должен был погибнуть. Он тоже рассчитывал обмануть свой полиграф и не отпустил Корсакова с миром. И сейчас сам заказал себе смерть, ибо его машина появилась у свертка, как только Корсаков закончил все приготовления. «Мерседес» выключил мигалку и съехал с трассы. Тяжелый, он не успел разогнаться, двигался сквозь дождь, как катафалк, и неотвратимо приближался к фугасу.

Кнопка брелка утонула под пальцем за мгновение до того, как капот почти поравнялся с зарядом. Взрыв прозвучал коротко и глухо, смикшированный ливнем, однако левое переднее колесо взлетело в воздух, запрыгало, словно футбольный мяч, машину бросило вправо – и все-таки она удержалась на обочине. Марат ожидал большего эффекта и понял, что поспешил на долю секунды! Помешала буря ненависти выждать еще один миг, и тогда бы вся сила заряда ушла в салон через незащищенную переборку между двигателем и кабиной.

«Мерседес» даже не опрокинулся, чтобы подставить уязвимую часть брюха под очередь…

Корсаков, выждав пять секунд, вскинул автомат. И тут подвела знобливая дрожь в руках: первая очередь лишь зацепила капот и ушла по асфальту, от второй, прицельной, побелели тонированные боковые стекла. Явно пробоины навылет…

По правилам телохранители обязаны были выскочить и открыть ответный огонь, но из машины никто не появлялся – значит, всех наповал…

Последней длинной очередью в упор Корсаков разукрасил лобовое стекло, после чего повесил автомат на сук березы и сразу же взял спринтерский темп, чтоб разогреть кровь в остуженном теле.