Лет двенадцать назад в Тарногском районе Вологодской области председатель охотобщества Григорий П. проводил охоту с итальянцем. А в это время к нему приехал гость из Москвы, профессор, и тоже за медведем. Гриша посадил его на лабаз, а сам повел макаронника по овсяным посевам, чтобы стрелять «с подхода» – такая охота занимает меньше времени, более продуктивна, особенно на больших колхозных полях. Но при этом достаточно рискованная, ибо нужно подойти к кормящемуся зверю на расстояние верного выстрела, не подшуметь, не спугнуть (часто ходят в одних шерстяных носках) и положить с одного патрона, поскольку от подранка не удерешь, и будут тебе острые ощущения.

Так вот, ведет Гриша итальянца по полям, в бинокль посматривает, а профессор тем часом посидел на одном лабазе – нет медведя, и самовольно перешел на другой, что строго запрещается. А уже сумерки, и видит что-то такое чернеется в овсе. У ученого мужа адреналин в кровь, руки дрожат, но все равно – бах! И ведь попал: пуля просадила Грише область таза навылет и попала макароннику в бедро. Упали оба, но итальянец тут же вскочил, заорал и, сильно хромая, убежал прочь. Профессор же спускается с лабаза и идет к добыче, будучи уверенным, что положил зверя. И обнаруживает Гришу, который лежит без сознания. Хорошо, быстро сообразил, утащил его в машину и отвез в больницу.

А итальянец ковылял и истекал кровью всю ночь, бродя по полям и лесам, заблудился и лишь к утру выбрался на дорогу. Машины-то идут, но кто остановится при виде окровавленного человека с карабином, который еще кричит – рашен мафия! Моего камрада убили! Наконец догадался макаронник, спрятал в лесу оружие и лег посередине дороги. Подобрала какая-то «Волга», привезла в районную больницу, а он там рассказать пытается, что его друг на поле лежит, мол, спасти надо – рашен мафия! Ему объясняют, что Гриша уже там, наверху, в операционной второго этажа, а итальянец по жестам понял – на небесах и вовсе устрашился, что придут и его дострелят, потребовал консула и охрану.

Пока консул не приехал и не объяснил ему, как все произошло, не верил, что стрелял в них профессор и друг Гриши, поскольку ничего подобного даже предположить не мог. В итоге Григорий перенес несколько операций, два года лежал, потом ездил в коляске и, слава Богу, встал на ноги. Для макаронника же это ранение на охоте неожиданно стало судьбоносным: для того чтобы не было международного скандала, к нему прикрепили самую симпатичную медсестру. Как и всякий раненый и немощный, он влюбился и, когда поправился, увез сестричку в Италию, где на ней и женился – добыл-таки трофей в России…

Несчастные случаи на охоте – и это подтвердят опытные люди, на девяносто процентов происходят по причине сильнейшего возбуждения, сопряженного с временной утратой самоконтроля, то есть в определенной степени нездоровой психики. А когда пресыщенные, самодовольные люди начинают испытывать удовольствие от подобного состояния, это уже явное заболевание. И нужно ли разрешать им охоту на крупного зверя да еще с нарезным оружием?

Для всех остальных, жаждущих добыть зверя, но испытывающих на первых порах откровенный мандраж, не все так смертельно. Есть несколько способов, своеобразных тренингов, которые позволяют остудить кровь и перебороть любое, даже самое сильное волнение. Один из них годится для многих – «перегореть» задолго (хотя бы за две-три минуты) до выстрела, как перегорает молодой, неопытный любовник. Для этого, например, едва забравшись на лабаз, нужно сидеть тихо, неподвижно и не высматривать, а выслушать подход зверя. Долго, внимательно и настороженно вслушиваться во все звуки окружающего пространства и ждать. И нужно устать от ожидания. Приступ взволнованности, уже не такой сильный, появится в тот момент, когда вы отчетливо услышите крадущуюся поступь медведя – редкое, но достаточно ритмичное и движущееся потрескивание. И пока он выйдет на поле, вы уже достаточно попереживаете, адреналин перегорит, а ваши почки сделают свое дело – выведут его из крови.

Но если это не помогает и волнение только возрастает, начинайте ругаться, только не вслух, а мысленно: в адрес зверя осторожно, ласково и нещадно костерите себя. Обзывайте, хулите собственную персону самыми распоследними словами, можно и нецензурно, и почувствуете, как волнение незаметно исчезнет, поглощенное приступом самокритики. Если же и это не поможет или вы такой хороший, что не за что себя ругать, то вспомните о своей матери. Только не зовите ее вслух, а всего лишь думайте о ней – память о матери непременно успокоит вас, независимо, жива она или уже в мире ином.

Все эти способы, кстати, вам пригодятся потом не только на охоте, но и в обыденной современной, переполненной стрессами жизни. Ну а коли и мама вам не подсобит в нужный час, есть последний способ: стреляйте вверх для острастки, не забудьте включить предохранитель, после чего осторожно спускайтесь с лабаза и с оглядкой, бегом домой. Не ваше это дело – зверовая охота.

Мне повезло, и я под управлением отца однажды случайно, в двенадцать лет, раз и навсегда вылечился от избыточного адреналина. А было, к утке подползаю – трясет, в белку целюсь – руки ходуном, азарт захлестывает. Тут же отец еще с осени нашел берлогу, судя по следам, с крупным медведем и пообещал взять меня с собой. Я ждал, считал дни, но пришла зима, а добывать его было не с кем, ибо не так-то просто найти опытных медвежатников среди односельчан, а у других штатных охотников капканный сезон в разгаре, некогда. Тут самое главное не отстрелять даже, а вытащить битого зверя из берлоги, загрузить в сани и привезти. В войну отцу женщины помогали, но в мирное время на это дело их уже не брали. Желающие сходить на берлогу, конечно, были – среди знакомых и родственников, но отец всячески от них увиливал. А я из школы одни пятерки приносил и ныл чуть ли не каждый день, мол, возьмем берлогу вдвоем – батя лишь ухмылялся.

И вот наконец пообещал, что сразу после Нового года, на каникулах, пойдем, и созвал желающих – дядю моего, Семена, дядю Колю Косачева и еще одного молодого, здорового и веселого мужика по прозвищу Буря. Он мне сразу понравился, поскольку узнал, что я уже покуриваю, и дал мне пачку сигарет «Южных», которые у нас из-за их малого размера называли «швырок». Берлога была на Митюшкине, где мы раньше жили, в высокой кедровой гриве посередине огромного голубичного болота. Рано утром первого января мы взяли ружья, патронташи, мороженых пельменей, мужики, разумеется, водочки, а батя зачем-то прихватил гармошку, дескать, праздник, погуляем. Люди тогда весело жили и даже работу превращали в праздник. И вот запрягли лошадь, сели в сани, завернулись в тулупы и поехали.

А накануне метель была, санную дорогу перемело, и мы тащились до Митюшкина целый день и больше прошли пешком по убродному снегу – кобыле давали роздых и грелись заодно. В деревне оставался один багаевский дом, который батя использовал как охотничью заимку, в него под вечер мы и вселились да затопили сразу две печи – русскую и буржуйку. Ну и за стол, пельменей наварили, водочку разлили, и начался, как обычно, охотничий треп про медведей – кто да как стрелял, да как убегал, да как с одним ножиком в атаку на косматого ходил. А богатырь Буря поведал, как однажды на лесоповале он трактором на берлогу наехал, а оттуда вылез медведь и на него! Но Буря не растерялся, схватил чекер, размахнулся и убил медведя – крюком по голове. Я замирал от страха и верил, но отец почему-то ухмылялся и все больше про Митюшкино рассказывал. Эта деревня и впрямь считалась углом медвежьим: когда там один дядя Митя Багаев остался жить, звери у него овец подрали, и однажды зимой объявился шатун, который корову задавил и чуть в избу не ворвался. Дядя Митя одного зверюгу у себя в огороде, на пасеке, застрелил прямо из окна.

В общем, изрядно друг друга попугали, пожгли керосину часов до десяти, пока ели да чаи гоняли, а поскольку мужики притомились от дороги, мороза и выпивки, то улеглись спать. А отцу никак неймется, ему погулять хочется, поиграть на гармошке – праздник же! Но сморенные охотники храпят, если же кто встанет, то хлопнет рюмку, выскочит на улицу по малой нужде (чаю выпито было!) и опять на бок. Я же не сплю – завтра на берлогу! – лежу на печи, мечтаю и тут гляжу, батя снял все патронташи с гвоздей и спрятал себе в мешок, а сам сел на лавку и наяривает на гармошке плясовую да ногами притопывает. Потом смотрю, встал Буря и сразу на улицу – приспичило. Отец же дверь за ним закрючил и как заорет:

– Медведь! Шатун!

Дядя Семен с дядей Колей вскочили, глядь, а с той стороны кто-то дверь рвет так, что крепчайшие багаевские косяки шатаются! Они за ружья, мол, сейчас через дверь шарахнем! Давай патроны искать – нету! А батя держится за ручку двери и громче блажит, медведь, мужики, не удержу! Буря же за дверью все слышит да еще сильнее рвет – вот-вот за зад прихватит! Дядя Семен патронов не нашел, бросился отцу помогать, и в это время Буря так дернул, что вырвал дверь вместе с косяками и даже одно бревно в стене вышло из паза! Растолкал мужиков и прямым ходом под кровать, а она низкая, так залез, поднял ее на себе и замер.

А говорил, чекером медведя свалил…

Батя от души хохотал, а мужики наконец-то узрели розыгрыш, но на него даже не ворчали, поскольку сами перепугались, чувствовали смущение и все пинали и вытравливали Бурю из-под кровати, заставляя его вставлять косяки. Потом сами вставили, а то уже изба выстыла, и уселись за стол.

Я уснул под гармошку и пляску, поэтому не видел, как Буря выбрался из своей берлоги.

Наутро все были серьезными, насухо протирали все части ружей и выносили их на улицу. Еще затемно позавтракали, запрягли лошадь и стали бить дорогу к Голубичному болоту – медведя-то вывозить придется. И хорошо, что казенная кобыла у отца не боялась медвежьего духа. Мороз был под тридцать, снег доставал брюха кобылы, и она едва тащила сани, так что мы шли на лыжах впереди, чтоб ей было чуть легче. С восходом кое-как добрались до березника, обрамляющего болото, там привязали лошадь, отпустили чересседельник, задали сена, и батя повел нас на кедровую гриву, что была в километре от кромки.

Болотный кедрач высокий, прогонистый, корневая часть слабая, да и грива узкая, поэтому ветрами навалило, накрестило его – и зимой-то трудно пройти. Подвел нас батя к буреломнику, показал засыпанную снегом и заваленную деревьями яму, а оттуда действительно, как говорят, парок на морозе курится и кустарники вокруг заиндевели. Расставил он мужиков по местам и приказал снег растаптывать, да чтоб ружья держали наготове. Меня поставил далековато от берлоги, за толстое дерево и велел носа не высовывать.

А от пропотевших охотников пар столбом. Топчут снег, поглядывают то на батю, то на берлогу, и красные, заиндевевшие их физиономии постепенно бледнеют и вытягиваются. Я прицелился в яму, стою и вдруг начинаю чувствовать, как у меня затряслись сначала ноги, а потом и руки, но твержу себе, что это от холода. На самом-то деле чего бояться, если батя рядом? Он же шутит с мужиками насчет запасных штанов, а сам делает залом из сучковатой вершины сухой упавшей елки – эдакого противотанкового ежа, который вставляется в лаз берлоги, чтобы зверь не смог сразу выскочить. Стучит топором, посмеивается, а про меня словно забыл. Вставил залом в яму, после чего срубил высокую тонкую елку, не спеша сучья обчистил, затем телогрейку скинул, в одну руку ружье взял, в другую жердь.

– Готовы? – спрашивает. – Курки взвели?

Мужики напряглись, молча кивают, а сами целятся в яму. Буря так на колено встал – из-за роста валежина ему мешает.

– Только в меня не стреляйте, – предупредил батя и ширнул стяжком в отдушину. – Вставай, косолапый! По твою душу пришли!

Берлоги в Сибири рытые, глубокие, а сверху еще снегу набило, да деревья лежат. В общем, от тряски и нереального тумана перед глазами я ничего не увидел и не понял, но мужики бабахнули залпом, и мне показалось, что я тоже выстрелил. Отец же закричал:

– Гляди-ка! Попали!

Охотники полезли к берлоге, а без лыж так тонули в снегу, ну и я за ними. И когда добрался, выброшенный из лаза залом уже был наверху, а большая медвежья голова с закушенным в пасти языком еще торчала в яме. Однако снег вокруг валился, и зверь вместе с ним медленно опускался куда-то вниз.

– Тащите веревку! – велел батя, сбрасывая лыжи.

За веревкой ринулся Буря, но опоздал: медведь рухнул в яму и оттуда дохнуло смрадом звериного жилья.

– Да никуда не денется! – Мужики, как подобает, сдержанно радовались и закуривали. – Теперь наш, достанем!

Сбили сугроб с валежины, ружья повтыкали в снег и расселись. И тут батя наконец-то обратил внимание на меня, но глядел как-то странно, с хитроватым подозрением.

– А ты-то стрелял?

– Стрелял! – с гордостью ответил ему.

Он же взял у меня ружье, разломил и достал целый патрон.

Мужики заржали надо мной, стали подтрунивать, но больше от того, что их переполняли чувства: хорошее было утро, медведя взяли, охота удалась, будет что рассказать. Батя же молчал и ухмылялся, а мне стало невыносимо обидно. Ведь помню же, хоть и как в тумане, но вроде бы нажимал спусковой крючок!.. Я встал на лыжи и хотел было отойти подальше и с горя покурить Буриного «швырка», но отец дал конец веревки.

– Раз не стрелял – лезь в берлогу. Привязывай медведя, вытаскивать будем.

Я взял веревку и на ватных ногах подошел к темному челу: в кедровой гриве было сумеречно, туманное морозное солнце слабо пробивало плотные кроны, а в берлоге и вовсе был мрак и воняло так, что дышать можно лишь ртом, чтоб не стошнило. Мужики примолкли, глядели с интересом, и верно, думали, полезу я или струшу?

– Чего встал? – поторопил батя. – Давай!

На животе, как медведь, я сполз в черную снежную яму головой вперед и на ощупь нашел почему-то узкий лаз, протиснулся, потрогал руками пространство – везде была мягкая медвежья шерсть, в том числе и под коленками.

– Ну что там? – Батя склонился к яме. – Чего копаешься?

– А за что привязывать? – спросил я из подземелья.

– Сделай удавку и за шею, – посоветовал он. – Или за лапу.

Наконец в шерстяной горе я нащупал звериную голову, точнее, уши, а возле морды оказалась огромная и безвольная передняя лапища с когтями. Неуверенными руками я сделал удавку, кое-как надел ее на лапу, затянул и крикнул:

– Тащите!

Мужики налегли на веревку, а я наконец нащупал стенку берлоги, пронизанную сплетением кедровых корневищ, и встал на четвереньки.

– Раз-два – взяли! – донеслось сверху. – Еще раз – взяли! И веселый, восторженный мат.

– … ничего себе!

Батя, видно, склонился к берлоге.

– Ты за что там привязал-то?

– За лапу!

– А почему обратно тянет? Может, за корень привязал?

– Я что, корня от лапы не отличу? – меня уже брала обида: вылезешь из берлоги – начнут смеяться…

– Ладно, подталкивай там снизу! – велел отец и ушел.

Я ощупал шерстяную гору, примерно нашел медвежий зад, уперся в стенку и стал толкать.

– Раз-два – взяли!

И так потянули, что одним махом выдернули зверя наружу, причем с частью обледеневшего снежного лаза, так что в берлоге немного посветлело. Но почему-то наверху вместо радости, словно короткая вспышка, возник переполох, злой, забористый мат и крики:

– Бей его! Бей! А, ё…

Я же пополз на четвереньках к лазу и снова ощутил под руками медвежью шкуру. В этот момент батя спрыгнул в яму, спросил звенящим, возбужденным голосом:

– Серега? Живой?

– Живой…

– Ё!.. Вылазь!

– А медведь!..

– Убежал медведь!

– Тут еще один лежит!

Отец просунулся в расширенный лаз, что-то пощупал и вдруг одним рывком выбросил наружу небольшой и лохматый ком.

– Пестун! Вылазь!

На улице грохнул запоздалый выстрел. Я выполз из берлоги, и батя, схватив меня за шиворот, выбросил на снег, как пестуна.

– Фу, мать ити… Эй, чего стреляете-то, лешаки? Ушла!..

Мужики стояли с ружьями наперевес возле широкого, пропаханного в глубоком снегу, следа, уходящего с гривы к болоту, что-то высматривали. Отец сел на теплого еще пестуна, достал кисет и стал сворачивать самокрутку. Руки дрожали и парили на морозе, махра сыпалась на снег – таким я его еще не видел…

– На-ко, сверни! – сунул мне кисет. – Умеешь ведь?.. Живой медведице веревку за лапу привязал!

Его колотило от переживания, должно быть, увидев живого медведя, выскочившего из берлоги, он в мгновение представил, что могло со мной случиться, и теперь никак не мог успокоиться. Глядя на взволнованного батю, я физически ощутил, как в один миг из меня что-то стремительно вылетело – эдакий парок, словно от дыхания на морозе. Было чувство, что сбросилось лишнее давление, ранее распиравшее меня изнутри, и одновременно будто притянуло к земле, отяжелели плечи и руки. Я сел на снег, свернул бате самокрутку, прикурил от своей спички и с удовольствием затянулся.

– А это тебе рано! – Он отнял самокрутку, жадно хватил дыма. – Впрочем, что я говорю?.. Мужики подошли к нам, тоже задымили папиросами, стали разглядывать медвежонка, на котором сидел отец.

– Чего зырите-то? – недовольно спросил тот. – Сколь говорить: стрелил – заряди ружье! А вы встали, рты разинули!..

Он швырнул полсамокрутки в снег и поднялся.

– Пошли матку догонять! Выйдет в деревню – наделает делов… А ты, Буря, возьми пестуна!

Богатырь Буря легко положил добычу себе на шею, взял за лапы, и мы пошли по следу ушедшей в болото медведицы.

Она же сделала круг, снова пересекла гриву и вышла точно на нашу привязанную в березнике лошадь. Кобылка не боялась битого зверя, но при виде живого оторвала узду, сломала оглобли и убежала на Митюшкино. Буря оставил пестуна в санях, и мы пошли вдогон. Медведица шла в сторону Усачей по выдутой ветром опушке митюшкинских лугов, где снегу было поменьше. Первый раз мы настигли ее через час, однако матка подпустила метров на сто пятьдесят и резко свернула в пойменный, захламленный лес. Эх, был бы тогда у меня СВД или хотя бы простой карабин с «болтом»! Я нес «Белку», а у мужиков – тульские дробовики…

После недолгих поисков мы выгнали ее на чистое и стали догонять. Медведица брела по глубоким снегам, иногда оглядываясь и огрызаясь, но стоило сократиться расстоянию метров на сто, как переходила на мах и далеко отрывалась вперед. Брошенную деревню Усачи она обошла по бору и снова двинулась лугом. И словно дразнила нас, завлекала подальше, распахивая снег впереди всегда чуть больше дистанции выстрела, словно знала возможности нашего оружия. А может, и знала, поскольку была старой и наверняка не раз стреляной. Несколько раз от отчаяния мужики прицеливались, но отец не давал стрелять: если даже попадешь, то все равно будет подранок, а в глубоком снегу далеко от нее не убежишь.

Целый день мы висели у нее на хвосте, угнали почти к жилой деревне Симоновка, и мужики сильно вымотались. Но во мне было столько энергии, силы, а главное, хладнокровной решимости, что вполне мог стороной обогнать матку, встать у нее на пути и уложить из засады. Но на все просьбы батя только пальцем грозил, а мужики ворчали, мол, ишь, как слазил в берлогу к спящей медведице, так и расхрабрился.

Когда начало темнеть, мы бросили след и повернули назад.

Ровно через сутки медведица вышла в район сельсоветского села Яранское, где ее случайно увидел и застрелил Колька Сидоров, пацан, старше меня всего-то на три года…

До сей поры, когда я подхожу к пасущемуся в овсах зверю, чаще всего в тот момент, как увидел его, вдруг горячеет кровь и сердце стучит в горле. Но каждый раз, в следующий миг в памяти непеременно всплывают влажные на морозе руки отца, трясущаяся бумажка и сыплющаяся на снег махорка. И словно открывается клапан, мгновенно сбрасывая высокий градус волнения, и сразу же ощущается обычное земное притяжение…