Выслушав крестного, Мыкола высказал мысль, якобы то не зверь крестную ловил, а самый обыкновенный мутант, прибежавший в эти края из чернобыльской зоны. Там-де некоторые селяне жить остались и нарожали уродов, и вот эти полулюди, полуживотные существа уже выросли и разошлись: кто в Украину, кто в Белоруссию или Россию, и теперь бродят по лесам, народ пугают, а больше свеклу с полей воруют, овец, телят, или молодых девок ловят и волокут в свои берлоги. И хоть внешне похожи они на человека, но шерстью обросли, бывает, и по три глаза у них, или, хуже того, рога на головах вырастают, и даже хвосты. Истинно, черти ! Но, говорят, быстро стареют, живут недолго – к двадцати годам все помирают. Мол, еще в прошлом году Шурка Вовченко, российский таможенник, от безделья увлекающийся всяческой чертовщиной, на той же второй заставе наблюдал человекоподобное существо, которое живет скрытно, почти не оставляет следов и, скорее всего, обитает в уцелевшем бункере. Зимой босой и голый ходит, так шерсти только на подошвах нет, как у медведя. У них, дескать, происходит замутнение генов, потому и называют их мутантами. И этот же Шурка придумал легенду, будто это не кто иной, как черный партизан, – по аналогии с черным альпинистом: когда-то брошенный в беде своими товарищами, он, ставши бессмертным, ходит теперь партизанскими тропами и ищет их, чтобы отомстить. Полное вранье, конечно, ибо Куров лучше всех знал: партизаны даже мертвых своих товарищей не бросают.

А вот видеть мутанта Вовченко вполне мог, в этом Мыкола уверен. И прямо спросил бы у своего коллеги, но отношения у них были сложные, конкурентские и предвзятые. Короче, подъедали друг друга где и в чем только могли, так что на откровенность рассчитывать не приходилось. Хуже того, принципиальный российский таможенник тут же настучал бы куда следует, и начались бы проблемы. Поэтому Волков сразу предупредил крестного, что болтать об этом запрещено, дескать, имеется тайное межгосударственное соглашение о неразглашении сведений про мутантов – дабы не отпугивать западных инвесторов чернобыльской опасностью. Поэтому всех очевидцев сразу же обвиняют в заведомо ложной пропаганде порочащих независимые государства измышлений или объявляют сумасшедшими и помещают в дурдом. Ты, дескать, сам помалкивай и крестной накажи, чтоб язык за зубами держала, если в психушку не хочет на старости лет.

Все-таки хорошо поговорить с умным и знающим человеком! Куров в тот же вечер пришел в свою половину хаты, однако предупреждать Сову ни о чем не стал, а вздумал устроить ей испытание: затопил печку, поставил разогревать ужин и принялся ждать, устроит ему соседка газовую атаку или нет. Прошло пять, десять минут, но тяга не уменьшалась, потом и картошка с салом зашипели на сковороде – бабка трубу не закрывала. Значит, клюнула на сообщение о письме от внука и мстить не станет. Степан Макарыч поужинал под рюмку горилки, окончательно раздобрел и постучал в стену.

– Эй, Сова! – окликнул. – Ты про снежного человека-то не болтай, а то в больницу упекут.

– Это еще почему? – не сразу спросила она.

– Государственная тайна. За разглашение – срок. Ты не лешего видала, не гуманоида…

– А кого, по-твоему?

– Мутанта.

– Какого еще муданта?

– Чернобыльского, радиоактивного. Урод такой, не человек и не зверь…

– Ну, слыхала я про них, и чего?

– Ничего. В дурдом посадят, да и все.

– Может, у вас, хохлов, это тайна государственная, – отреагировала Елизавета Трофимовна после недолгого раздумья. – А у нас в России секретов нету. У нас страна открытая, вся нарастапашку.

– И у вас мутанты под грифом.

– Кто сказал?

– Мыкола Волков.

Сова крестника своего считала бабником и непутевым мужиком, впрочем, как и его давно пропавшего отца, поэтому ехидно хихикнула – перегородка была не толстой, в две доски, и все бабкины интонации слышались отчетливо:

– Нашел кому верить!

Но поносить его, как обычно, не стала – должно быть, помнила о письме от Юрка…

– Как хочешь, – равнодушно отмахнулся Куров. – Арестуют, тогда не реви. Пухнаренков ваш за этим лично следит.

Пухнаренков был главой российской администрации.

– А чего ваши чернобыльские муданты в нашем брянском лесу делают? – после долгой паузы спросила Сова.

– В основном девок ловят, – ухмыльнулся дед. – Тебя ведь тоже поймать хотел?

– Я вот ему поймаю! – послышалось отчетливое клацанье затвора. – Пусть только встренется еще раз!

– Ты зачем «вальтер» откопала?

– От вас, хохлов, обороняться!

– Не шали, Елизавета…

– У меня лукошко на второй заставе осталось! И ножик… Я женщина одинокая, помочь и защитить некому, завтра сама пойду…

И будто всхлипнула. Это она так на жалость давила, надеясь, что Куров сходит и отыщет корзину или уж, на худой случай, с ней пойдет, но все подобные приемы бывшей супруги дед давно изучил и никак на них не реагировал: стоит чуть слабину дать, как верхом на шею сядет и понукать будет – характер такой. Дед в ответ включил телевизор, растянулся на койке, словно сытый кот, и Елизавета Трофимовна поняла: не разжалобить нынче бывшего супруга.

– Письмо в щелку просунь! – потребовала она.

– Какое письмо?

– От внука моего!

После раздела хаты в перегородке оставалась единственная щель – за печкой в углу: хата от старости проседала, и, как ни затыкали, ни заделывали, щель все равно светилась одинаково в обе стороны.

Дед даже не шевельнулся:

– Мне адресовано!

– А я его бабка родная! Имею право! Суй сейчас же, а то будет тебе газовая атака!

Куров покосился на противогаз, висящий всегда наготове, под рукой, и потянулся:

– Только попробуй… Свет отключу.

Электрические пробки остались на дедовой половине хаты, и, бывало, зимой, когда темными вечерами Сова смотрела сериалы, эта угроза действовала безотказно. Но сейчас на дворе еще солнце не село, поэтому бабка простучала босыми костлявыми пятками по гулкому полу и громко брякнула печной заслонкой.

– Нюхай, хохляцкая рожа!

Степан Макарыч хладнокровно напялил резиновую маску противогаза, распахнул окошко и, поправив подушку, уставился в телевизор – показывали новости. Печь уже прогорала, поэтому синий, угарный дым почти не застилал экрана, не мешал смотреть и медленно уносился на улицу. Елизавета Трофимовна выждала минут пять.

– Ну чего, живой еще, бандера? – спросила наконец.

– Что мне сделается? – пробубнил сквозь маску Куров. – Я уж привык терпеть от вас, москали проклятые. Погоди, вот хохлы вступят в НАТО и покажут вам кузькину мать.

– Нехай вступают! – без особого азарта подбодрила Сова. – И поскорей! Вот уж потехи будет – хохлы в НАТЕ!

– Чего же потешного?

– Так ей же сразу хана придет!

– Кому – ей?

– НАТЕ твоей!

– А они тогда – в Евросоюз!

– И союзу этому будет полный кирдык! Вы, хохлы, – наш засадный полк. Мы вас скоро в Штаты зашлем! Шоб разъединить их к чертовой матери! От них вся зараза идет…

– В том и есть ваша москальская агрессивная физиономия! – нехотя отпарировал дед.

Старухе, должно быть, тоже надоело препираться, да и любопытство разбирало – открыла задвижку на трубе и попросила глухо:

– Скажи хоть на словах, что пишет-то Юрко?

– Что надо, то и пишет.

– Поклон-то мне прислал?

– Поклон прислал, о здоровье спрашивал. Не примерла ли еще, говорит, бабка Сова? Не сунули ли ее в скважину?

– Ну чего болтаешь-то, дурень? Разве Юрко так про родную бабушку спросит?

– Ладно, шучу…

– Отпиши ему, дескать, плохая стала, болею!

– Ничего себе – плохая! – захохотал дед. – Со второй заставы рысью прибежала, и хоть бы что!

– Из последних сил прибежала. От муданта этого снежного…

– Да ты и без муданта как вертолет!

Старуха загоревала и, судя по звуку, зарядила пистолет.

– Приехать в отпуск-то обещается?

– Обещается, жди… Пока, говорит, горсть алмазов не накопаю, не приеду.

– Сдались ему эти алмазы! – Сова обиженно высморкалась и тут же принялась ругаться с причетом: – А все ты! Ты дорогу из родной хаты показал! Вот и осталась я одна-одинешенька на старости лет! И некому будет воды подать…

Куров знал, что эта песня на добрых полчаса, снял противогаз и прибавил звук в телевизоре. Обычно в таких случаях он отмалчивался, поскольку мысленно соглашался с бывшей супругой и чувствовал себя виноватым.

После освобождения брянщины от фашистов диверсанта Курова демобилизовали по ранению, но вместо того, чтоб в тот час отправиться домой, в Московскую область, он оказался в Братково. Его партизанская подруга Лиза Совенко уговорила остаться в ее родных местах: мол, поправишься и поедешь, куда тебе торопиться? А сама, коварная, уже тогда замыслила женить Кура на себе и навсегда оставить на Украине, оттого и ласковая была, безотказная, всякую его волю исполняла и в рот заглядывала. Он и не собирался жениться на ней, не нравилась ему Сова – курносая, глазки маленькие, востренькие и губы вечно удивленной трубочкой. И хоть рано созрела, аппетитно округлилась, словно краснобокое яблоко, да не то что укусить – ущипнуть не дает. Командир прикрепил ее к Курову, чтоб обучил всем премудростям взрывного диверсионного дела, так и образовалась птичья диверсионно-разведывательная группа Кур и Сова. Потому они на пару целый год ничем иным, кроме рельсовой войны, не занимались. Это уже когда он долечивался под ее присмотром во фронтовом госпитале, потерял однажды бдительность и допустил непозволительную шалость – как-то само собой получилось, невзначай. Думал, обойдется, и, поправившись, собрался уезжать, но Сова вдруг заявила, дескать, на сносях я, и не стыдно ли тебе, геройскому партизану, бросать обманутую беременную девицу, фронтовую подругу на произвол судьбы? В общем, он по молодости-то поддался шантажу, остался, но в сельсовете расписываться не стал принципиально.

Она тогда и на это была согласна.

А Братково немцы еще в сорок втором дотла сожгли, жить негде, так они снова вернулись на вторую заставу, поселились в прачечной и прожили там до весны. Хотели летом хату поставить в селе – им, как героям, землю дали и материала на строительство, но тут заявился вербовщик и говорит, мол, на золотые рудники требуются взрывники. Они же с партизанской подругой ничего тогда еще не умели делать, кроме как взрывчатку под рельсы или мосты подкладывать да эшелоны под откос пускать. Курова с беременной женой не взяли бы, но супруги скрыли это, записались добровольцами и поехали в Якутию. Тут спустя некоторое время и выяснилось, что Елизавета пустая и ни на каких сносях вовсе не была, но уж поздно, увяз коготок. Так пять лет они на пару шпуры бурили, аммонит закладывали и рвали породу с кварцевыми золотыми жилами. Надо сказать, Сова и в тылу у немцев была отчаянной, иногда чуть ли не у них на глазах магнитные мины под вагоны ставила; тут же и совсем расхрабрилась, и возникло между супругами нечто вроде рискованного соревнования – кто короче запальный шнур оставит. Однажды били шурф буровзрывным способом по коренным породам, и такая заруба, что никто уступить не хочет. А суть ее состояла в следующем: надо было зарядить шпуры, свести детонирующие шнуры в коллектор с капсюлем, уже в него вставить бикфордов шнур, запалить его и, пока горит, успеть подняться наверх в бадье, которую выкручивали воротом двое горняков. И получалось: шурф все глубже, а шнур короче. Было уже метров десять глубины, когда Степан установил абсолютный рекорд и подорвал заряды тридцатью сантиметрами – меньше оставлять уже было никак нельзя. Но Сова вошла в раж и сдаваться не собиралась: демонстративно укоротила шнур еще на вершок и спустилась в забой.

– Не шали, Елизавета! – предупредил Куров. – Не успеешь!

– Успею! – отвечает эта поперечная женушка. – Я легче тебя!

Забралась в бадью, запалила и кричит:

– Вира!

Горняки тоже в азарт вошли и страх потеряли, навалились на рукояти, крутят ворот, смеются – Степан помогать кинулся, и все равно не поспели. Взрыв громыхнул, когда Сова была уже над устьем шурфа, и это ее спасло: мощной ударной волной ее подбросило метра на три вверх и только посекло задницу крошкой кварцевой жилы. Говорят, в больнице, когда осколки вынимали, то даже самородное золото находили, правда, мельчайшие частицы извлечь не смогли, много еще и осталось. Месяц она пролежала на животе, пока не зажило, после чего к взрывчатке больше не притрагивалась, поехала учиться на курсы ветеринаров и последние два года в Якутии проработала на конной базе рудника. И то ли от этого памятного взрыва, то ли от золота, которое вросло в тело, но пробудилась наконец в Сове женская природа: неожиданно забеременела и родила первенца Тараса. В Братково они вернулись по причине второй беременности. С двумя-то малыми детьми тяжеловато в холодных краях. Благодаря солидному северному заработку выстроили большую хату посередине села – как героям-партизанам, им отвели самый лучший участок – и лет двадцать, пока сыновья не выросли, жили душа в душу. Выучили Тараса на механика, женили, но рожденная в Якутии бродяжья неуемная душа все куда-то манила сына, и в результате взял он свою жену да по комсомольской путевке рванул на Сахалинские нефтепромыслы, простым бульдозеристом. А спустя год следом за ним и второй сын, Василий, сорвался, – оба за длинным рублем погнались. Причем поехали не спросясь, своевольно, отчего Сова и начала ворчать на мужа, мол, это ты им дорогу из дому показал, ибо сам по характеру бродяга, бездомок и кочевник.

Там, на далеком острове, у Тараса родился Юрко. Внук, долгожданный, красивый, пригожий, был, однако, болезненным из-за худого сахалинского климата. Как-то приехал старший в отпуск, отпрыска своего показать, а Сова как увидела его, так и отрезала:

– Внука вам не отдам! Загубите, ироды, ребенка!

Родители особо и не сопротивлялись, оставили Юрка и уехали. И еще на несколько лет в хате воцарился мир и душевный покой, но лишь до тех пор, пока внук в армии не отслужил. Словно подменили парня. Вроде и невесту себе нашел, свою, братковскую, Оксану Дременко, первую красавицу в районе. И родители у нее люди солидные, уважаемые: отец Тарас Опанасович секретарь райкома, мать главврачом в больнице. Через них Юрко и на работу поступил в ГАИ – место прибыльное, с казенной машиной и одежей. Казалось бы, женись и живи, в ус не дуй! Ан нет, затосковал, заметался, все ему не ладно.

– Дела большого хочу! – заявил однажды деду. – Мир хочу посмотреть. А женюсь, так дальше Брянска не уедешь.

Да и Оксана тогда была девицей гордой, заносчивой: секретарской дочке отдельную каменную хату и чуть ли не царицыны черевички подавай на свадьбу. Не то, мол, что за жених – гол как сокол, хотя предки всю жизнь на нефтепромыслах отмантулили. И вот эта ссыкуха склонила парня съездить на заработки, да не на Сахалин, а по дедовой дорожке, в Якутию, за алмазами. Тогда многие уезжали на севера, Шурка Вовченко оттуда вернулся и сразу же кирпичный особняк выстроил под железной крышей, машину «Волгу» купил и еще осталось денег, чтоб жить и дурака валять. Говорили, повезло ему – выковырял однажды крупный алмаз и продал спекулянтам. Должность начальника таможенного пункта, по слухам, он попросту у Пухнаренкова купил за семь тысяч долларов. А все для того, чтобы сидеть на теплом месте и заниматься своими делами для души. Он еще на Севере увлекся всякими необъяснимыми явлениями природы – летающими тарелками, пришельцами и прочими чудесами. Сидел на таможне, с башни в телескопическую трубу по ночам смотрел, что-то записывал или читал книжки, присылаемые ему по почте. Дед Куров считал, вот так и должен жить человек: потрудился со всей силы несколько лет, а потом живи в свое удовольствие. Но многие думали про Шурку, что он слегка с катушек сбился: нет бы бабки зарабатывать на хлебном месте, а он, дурень, чертей ловит сам и еще других заражает всякими небылицами.

И сам Дременко думал отдать дочку за богатого зятя и еще чуял, что скоро придет конец его власти. Потому советовал Юрку прежде на ноги встать, а потом жениться.

В общем, завербовался внук и уехал совершать большие дела. А тут начался всеобщий развод, раздел имущества и государственного огорода. Когда же он закончился, бабка Сова, должно быть, из ума выжила по старости и потребовала, чтоб Куров на ней женился законным браком. Всю жизнь прожили нерасписанные и ничего, а тут приспичило ей: мол, не желаю в гроб ложиться девицей невенчанной. Как внук подался в Якутию, так она тогда помирать собралась и даже гроб себе купила, чтоб ее гробовые деньги не пропали. Правда, потом подарила его, когда одна из ее подруг преставилась. Дед чуть было не поддался на провокацию, но поразмыслил и решил не смешить народ на старости лет и расписываться отказался. Так бабка и вовсе взбесилась и стала строить в хате границу. Сама доски таскала, городила, выгадывая, конечно, себе побольше, но дед не противился. Однако двери между половинами все-таки заколачивать не стала, а замкнула на огромный висячий замок и завесила премиальным ковром, полученным когда-то за успехи в деле кастрации и осеменения.

– Ко мне в Россию больше ни шагу! – заявила. – Не хочу с вами, хохлами, на одной жилплощади жить!

Конечно, это она все от тоски по внуку, но, видя непреклонность Совы, Куров со своей стороны перегородку обколотил старыми фуфайками, тряпьем ненужным, даже шинели не пожалел. Сверху для аккуратности строгаными досками закрыл, на дверь замок повесил и прикрыл ее своим премиальным ковром.