Я оглядываюсь по сторонам. Там, где кончается асфальт, торчат какие-то столбики с табличками. Как ограждение. В обе стороны от дороги. И все – разные.

– Что там написано?

– Какая разница? Возможно, ответ на твой вопрос. Видишь, сколько их – ответов?

Я читаю на одном щитке: «Природная аномалия. Зона Х», на другом: «Вечность», на третьем – «Смертельно опасно. Пребывание не более 15 минут». Дальше – какой-то самодельный щиток с надписью: «Привет участникам конгресса!», и еще, и еще какая-то галиматья на разных языках, от таблички к табличке… Некоторые покосились, проржавели, кое-где щитки лежат на земле.

– Ну как, все ясно?

– Да. Это мертвое озеро?

– Это граница. Между теми, кто мертв – и теми, кто бессмертен.

– Оттуда не возвращаются?

– Оттуда можно не возвращаться.

ВОЛЧИЙ ВОЙ

Мы отходим от машины шагов на пять, как вдруг она останавливается.

– А что у тебя есть из музыки?

– Все-таки хочешь напоследок послушать?

– Нет. Уши по ветру – я их отсюда унесу. Но у тебя ведь магнитофон сам переворачивает кассеты?

(Она как-то странно возбуждена, почти на грани истерики).

– Да.

– Ну вот и отлично. Пусть себе играет, пока не сдохнет.

– Поставь тогда что-нибудь веселое. Брассенса, например. Или…

– Ну нет! Раз ты такой поклонник французов – Пиаф у тебя имеется?

– Ее же невозможно слушать в дороге. Там только дорожная музыка – как я это понимаю.

Она копается в бардачке, выбрасывая кассеты прямо на песок.

– Нет. Не пойдет. А это что?

– Меркьюри. «Шоу маст гоу он». И все такое.

– Нормально. Шоу у нас будет. Но здесь не пойдет.

Кассета летит в груду других.

– Что тебе нужно?

– Побольше меланхолии. Волчий вой для овец.

– Тогда поставь DOORS.

– Это здесь чересчур. Получится как оперетта от Паркера.

Меня все это почему-то начинает раздражать. Хочется скорее идти, бежать дальше – а она там копается…

– Скажите пожалуйста! Какой, оказывается, тонкий музыкальный вкус!

– Ладно.

Она с раздражением запихивает в магнитофон первую попавшуюся кассету – и над песчаными холмами раздаются аккорды «Blue valentine» Тома Вэйтса.

– То, что надо?

– Не имеет значения. Пусть воет.

Мы отходим от машины на несколько метров – и музыка становится тише, а потом ее вовсе уносит прочь ветерок, прохладный, пьянящий ветерок, дующий прямо в лицо. И тогда мы видим вдали озеро.

МЫ МЕРТВЫ

Я знаю, что уже поздно задавать вопросы.

В любом случае, пятнадцать минут прошло. И я вижу перед собой черную воду.

Все, что знаю о мертвом озере – легенды и ерунда. Будто сюда бежали какие-то сумасшедшие, панки, рокеры, преступники. Ссылали приговорённных к смерти. Отсюда же не возвращаются. Объяснения нет, только сказки. Будто какой-то адский магнит, притягивающий человеческую кровь. Радиация, меняющая структуру тканей. Нельзя уйти. Только с ней можно жить. И мотель – точно из этих сказок. Будто бы сюда привозили человека, снимали наручники, укладывали спать. На простыни, выстиранные в озерной воде. И все. Наутро он сам уходил к озеру. Кто стелил простыни, кто стирал? Горничные в свинцовых костюмах? Пионерские страшилки из желтой прессы. Все давно забыли. А это – есть.

Но она-то явно отсюда! И знает здесь все не понаслышке – наверняка. Как такое возможно, если не возвращаются?

И зачем я иду с ней?

Она права. Я иду – потому что мне все равно. Все равно куда идти – если идешь с ней рядом. А она просто не может не знать, куда идет.

Много лет назад один мой приятель, сидевший на игле, пришел ко мне поздно вечером с дозой морфия. Морфий предназначался кому-то другому. Но заказчик не явился, и приятель предложил попробовать – хоть раз в жизни. Я ведь никогда не пробовал колоться. Знал только по слухам, что надо обязательно вывести шприц «на контроль», и сделать так, чтобы в нем не было пузырьков. Иначе пузырек закупорит вену – и все, мгновенная смерть. Но приятель вогнал мне в вену чуть не кубический сантиметр воздуха. И глядя, как он это делает, я подумал: «В конце концов, ему видней».

МЫ МЕРТВЫ

И вот – озеро.

От песчаных барханчиков к нему идет пологий спуск метров в триста длиной. Темная вода. Вдали – полоска противоположного берега, почти скрытая в каком-то дрожащем мареве. Сзади, за спиной – молчание огромной горы. Я оборачиваюсь: почти черный, угольно-пепельный склон, круто уходящий в небо. Наверное, ее тень на закате достигает воды.

Вправо и влево – бесконечные пляжи, бухточки, в которых нет ни одного камня. Только песок. Белый и черный цвет. Песок и вода. И больше – ничего. Ни деревца, ни дома, ни скалы. Просто бесконечный пляж, курорт до горизонта.

Но в этой картине странная смесь угрозы и обещания. Вода – как огромный черный магнит, как внимательный глаз. И я не могу отвести от нее взгляда.

ВОДА

– Ну, как тебе тут?

– Хочется удавиться. Это место похоже на все сразу.

Ее бьет мелкая дрожь, и рябь – по озеру.

– Давай искупаемся?

– Нет!

На самом деле мы все равно сейчас войдем в эту воду. В воду, которая – я знаю – пьянит и снимает все воспоминания, в воду, которая может двигать горами, в воду, по которой возможно ходить с вечера до утра, не оставляя следов.

– Ты здесь уже была?

– Да, да! Эта вода у меня на шее.

И теперь я понимаю, чем пахнут ее волосы, но ветер дует совсем с другой стороны, с озера.

ВОДА

– У этого озера есть легенда. Конечно, ее сочинили, потому что все легенды – ложь. По нашему образу и подобию. Но все равно: когда падшие ангелы оказались на земле, они заплакали. Потом слезы иссякли, и они стали теми, кем стали. Равно как и люди.

– И что значат эти слезы?

– То же, что и любые.

– Поэтому от них нельзя уйти?

– Да. Труднее всего уйти от жалости к самому себе.

МЫ ЖИВЫ

Мы заходим в воду. Это нельзя объяснить, нельзя передать – как негаданное прикосновение к детству. Как мгновенно охватывающий озноб первой любви. Нет, больше нет подходящих слов – а я лишь по щиколотку в воде! Она принимает меня целиком. Все. Мы плывем. Я не умел плавать – но здесь невозможно утонуть, плывешь помимо своей воли.

ВОДА

– Ты должен был встретиться в Стамбуле с другом.

(Она лежит в воде на спине, и теперь я наконец вижу на ее груди, на тонком шнурке – маленький флакон, мутное стекло. Теперь нет загадок). Стамбул? Что такое Стамбул? Константинополь, Святая София. Мы должны были встретиться…

– Да. Мы поедем в Дамаск.

– Этого уже не будет. Он тебя не дождется.

– Откуда ты все это знаешь?

– Мы лежим в одной воде.

УЖЕ ПОЗДНО

Когда все понимаешь, уже слишком поздно. Отсюда не возвращаются. Когда в большом мире сделают новейшее открытие и обнаружат, что слезы обладают радиоактивной силой, тоже будет слишком поздно. Как всегда. Тогда, конечно, поймут, почему все святые улыбались, почему смех исцелял, зачем им был нужен Бастер Китон и Чарли Чаплин. Поймут, на каком волоске висела их жизнь со времен Аристофана, бродячих комедиантов, да и раньше, и позже – всегда. Когда им скажут: мы лежим в одной воде.

МЫ ЖИВЫ

И все-таки я смотрю на нее – и улыбаюсь. Она такая невероятно серьезная, а ведь лежит в воде на спине, блаженно расслабив тело, и только горькой гримасы тут не хватало! То ли мне слишком хорошо от первого погружения в озеро, то ли я еще не понял чего-то, – меня разбирает смех. Я с ним не могу справиться – словно от щекотки: падшие ангелы наплакали… Кот наплакал! Я принимаюсь смеяться – и, елки-палки, – сразу начинаю тонуть. А, между прочим, тут ведь глубоко! Плаваю же я по-собачьи, и то при удаче. Видно, она мне все-таки улыбается в ответ: мелкими саженками доскребаюсь до песка под ногами, вылезаю на берег, отплевываюсь. Ну вот, все. Эта гадость уже попала мне в рот. Что я скажу… Маме? Смех снова разбирает меня, уже окончательно.

МЫ ЖИВЫ

Она осуждающе смотрит на меня, потом все-таки улыбается. Чуть-чуть, краешками губ, как тогда, в машине. Словно улыбка причиняет ей неимоверную боль.

– Вон, смотри – видишь наши города?

Действительно, на том берегу – настоящий город. С высокими домами, какого-то бледно-желтого цвета, и, кажется, левее – еще один. Дома еле различимы сквозь дымку.

– Как вы их построили?

– Просто. Ты думаешь, здесь много занятий? Времени много, а заняться нечем. Почему бы не построить город?

– Из чего? Тут ведь даже камней нет…

– Из песка, разумеется. В них никто не живет. Здесь не нужна крыша над головой, вообще ничего не нужно.

Я представляю, как они прогуливаются по этим городам. Может, даже ведут там уличную торговлю за самодельные деньги – самодельными вещами, продуктами и выпивкой (ведь здесь в этом тоже нет никакого смысла). Представляю, как они имитируют жизнь – единственную ее форму, какую знают. Да…

– Райское место, ничего не скажешь.

– А ты думаешь, в раю лучше?

Слишком обыденный вопрос. Как будто уж она-то в курсе.

МЫ МЕРТВЫ

– Ты это придумала сама?

(Я уже знаю всю историю про озеро – а это о бутылочке на шее)

– Нет. Кто-то, давным-давно. Но никому не хотелось даже пробовать.

– Почему?

– А ты еще не понимаешь?

Нет. Я не понимаю – что здесь делать, зачем. Оливковые волны, палящее солнце – вечный безнадежный курорт. Конечно, вода… Она как морфий – проникает в вены, предельно отрезвляет и фокусирует сознание, мысли сходятся в плотный пучок, которым, кажется, камень можно пробить…

Стоп.

А мы вообще – говорим, шевелим губами?

– Нет.

НЕТ

– Значит, в этом все дело?

(Она сидит на берегу в двадцати шагах от меня, повернувшись спиной. Мы, понимаете ли, разговариваем.)

– Не только. Хотя, сам видишь, здесь каждый – отличный собеседник.

– Даже слишком.

– Поначалу да. А потом все переходит из одного в другого, как в сообщающихся сосудах.

– И все равно, с кем я говорю?

– А ты и так всегда говорил с самим собой.

МЫ ЖИВЫ