Цитаты из книг автора «Сергей Смирнов»

«Вам придется себе все создавать <…> вплоть до воздуха для дыхания, вплоть до почвы под ногами». [Чаадаев 1989: 40]

Идя по дорожке, я пересекаю разные пути-пересечения, границы, и попадаю в ситуацию креста. Это мой крестный путь. Крест – не только символ распятия Христа (это уже позднее понимание, а более ранее – катящееся светило и тело на нём есть наложение личной судьбы на Пути космоса). Вот это наложение себя на крест есть родовое представление о жизни как Пути, как наложения путей, перекрестья дорог, перепутья, в результате чего мы вынуждены переживать, проживать жизнь как крёстную муку [ПТП 2014: 117]. Моё движение происходит не иначе, как по «бороздам и межам». Крест представляет собой древнейший мифологический символ Мирового Древа, перекрестье верха и низа, неба и земли, жизни и смерти, пересекающиеся в точке-сердцевине. В кресте главное – сердцевина, в которой сходятся все пути-дорожки, проходящие через человека-путника, через его сердце, он становится сам центром крёстного пути, из которого идут разные дороги. Крест – явный знак того, что все пути-дороги равны, нет правильного пути. Из точки-центра креста можно идти разными путями и все они равны как возможные. И все пути также сходятся вновь в сердцевине, в центре онтологического самоопределения. Человек несёт на себе этот крест-выбор, задолго существовавший до того, как был потом распят на кресте Христос. До распятия был более древний родовой символ – символ Пути-перекрестка.

Опираться на незнание не привычно, звучит как вызов, и мы его боимся. Потому что привыкли использовать именно знание как опору. Мы не привыкли использовать наше незнание как опору в поиске своего места-точки. Но именно пустота и незнание даёт мне шанс начинать обретать сугубо своё место как событийную точку. Но это своё незнание и надо использовать как знание о незнании. М. К. здесь использует взятую у Пруста аналогию просыпания, показывая, что после сна мы некоторое время находимся на границе между сном и не-сном и всякий раз себя как бы восстанавливаем и вспоминаем – где мы? Вот это восстановление себя, своей точки, есть метафора вообще личной жизни как события. Это сугубо личные вещи, напоминает М. К. – понимание, смерть и мысль. Совершая и переживая эти личные вещи, ты имеешь шанс войти в своё пустое место, не зная, что будет. Знание о незнании твоего места говорит о незнании главного – в чём моя событийность в этой моей точке.

Вспомним себя, когда мы падаем в обморок, попадаем в неизвестное место, в чужой город или приходим в себя после наркоза. Первый вопрос у нас возникает не «кто я»» и «зачем я?», а «где я?». То есть вопрос о моём месте. Этим вопросом человек пытается воспроизвести, восстановить самого себя, своё место. И это место не проявляется само собой, оно ведь вне меня не существует. Его же придётся всякий раз обустраивать. Оно пусто. М. К. добавляет световую метафору, вспоминая опять из Иоанна – ходите, пока есть свет. Место должно быть пустым и тёмным, чтобы в него вошёл свет. Чтобы свет вошёл туда, куда он, человек, войдёт. Оно должно быть пустым и тёмным. Значит, «чтобы в тебя вошел свет, ты должен очень сильно утемниться и ничего не знать, а мы всегда слишком много знаем перед темнотой <…> наша точка не только точка, куда не поступают знания, а еще точка, в которой запрещено знать»

Звучит как императив: я должен стать пустым, чтобы занять место. У Бахтина также жестко: у тебя есть своё незаменимое никем место в бытии, поскольку у тебя нет алиби в бытии, ты призван занять своё место. Если не займёшь, тебя как бы и нет, ты не состоишься в этом мире, не обретёшь свой голос.

когда мы просыпаемся, мы всякий раз восстанавливаем самих себя.

Четвертый принцип: принцип опережения. Дело в том, что машина изменения, то есть реальное впечатление, полагает М. К. «входит в нас раньше, чем мы входим в самих себя и в него» [ПТП 2014: 350]. Не до конца понятен этот принцип. Вроде, он означает то, что сначала событие случается, а потом я в него вхожу и начинаю в нём разбираться. Ведь я не войду в него, не сделав его, причём на себе самом, не сделав ту самую форму произведения, не вобрав, не выработав в себе эту ткань, фактуру слова, поэтического высказывания (в широком смысле произведения). Совершая акт присутствия, делая форму, я ещё не вошёл в него, не осознал. Только потом, после сделанности формы с её же помощью, с помощью этой «записи жизни», в которой сам роман, текст, «перестраивается, охватывается, овладевается, стягивается в целое, в бодрствующее целое», преодолевая энтропию, хаос и рассеяние, нечто происходит. Драма жизни исполняется с помощью текста. Без него мы получим этакое мычание.

Третий принцип: принцип неданности себе и несовпадения с собой [ПТП 2014: 346]. Наше состояние, переживаемое нами в акте присутствия, непосредственно нам не дано. И мы сами себе не даны. В эмпирическом опыте вообще никак не даны эти состояния полноты присутствия. Они случаются как вспышки. Их нельзя носить как готовое платье или пиджак, которые можно снять, надеть. Случай свершается, а не носится как вещь. Ни в какой данный момент «мы сами себе не даны в полноте нашего существа» [ПТП 2014: 347]. Эмпирически мы как раз рассыпаны, мы существуем в рассеянии. Нам всякий раз предстоит действие, усилие по собиранию себя. Актуальность меня многомерна и не сосредоточена на мне как отдельном индивиде. И действие по собиранию, память, переживание совершаются не в отдельно взятом месте. Когда я помню что-то, я ведь помню как коллективное существо, не как отдельный индивид, вот тут сидящий. Через меня восстанавливается память рода, восстанавливаются разные нити, связи, переклички голосов, которые накапливаются всё более и более и … «нахлынут горлом…». Этот принцип несовпадения между мною и мною самим означает, что между мною эмпирическим и мною, переживающим состояние впечатления, полного присутствия, образуется огромный интервал. А потому мне приходится прилагать усилия для воссоединения с моим же состоянием, с моим впечатлением. Интервал всегда образуется, поскольку, пока я разбирался с собою этим, пока выделывал форму для того, чтобы как-то рассчитаться со своей тенью и темнотой, ситуация сдвинулась, и вновь я должен быть готов к новому действию. Но я опять оказался не готов… «Новый день застал нас неготовыми».

Далее М. К. называет ряд принципов, по которым эта машина произведения устроена. Принципы внешне звучат, как всегда банально и просто. Как банально признание в любви. Но они проговорены. Слушаем. Первый принцип: «принцип только моего состояния» [ПТП 2014: 343]. Всё, что я знаю извне, не моё, и не может быть материалом моего опыта. Только из «моей собственной тени» произрастает сугубо мой опыт, моё действительное знание и действительное впечатление и моё присутствие. А именно – мой опыт создания резонансной машины произведения, связанный с опытом полного присутствия. Второй принцип: «принцип ангажированности» [ПТП 2014: 344]. Принцип означает полноту, задействованность всего существа автора, его души и судьбы, когда всё поставлено на карту. Ангажемент означает буквально сцепку, сцепленность, захваченность, вовлечённость в акт присутствия (engage – цепляться, входить в контакт, подключаться, брать обязательства): «Не просто мысль, а жизнь моя решается в зависимости от того, что говорит эта мысль» [ПТП 2014: 344]. Да, вроде бы простые и банальные вещи, но они тем и рискованны, что мы в силу их простоты можем проскочить мимо, не уловив самого главного. Они просты в назывании, но выступают самыми сложными в исполнении, поступке. М. К. в других своих работах и беседах называл сугубо «личными вещами» феномены, строящиеся на этих принципах. Это понимание, это мысль, это смерть, это любовь. Личные вещи сидят на мне и зависят только от меня. Только я могу понять, умереть. За меня же никто не умрёт. Как за меня никто и не помыслит. Любимая постоянная тема-мелодия у М. К. Равно как и «тень», мой подвал, моё подполье, существуют у меня только мои. И только я со своей подворотней могу разобраться, выяснить отношения. Не с миром, не с обществом, не со средой, не стараясь радеть за других, рядясь в одежды пророка и спасителя, учителя и миссионера. А выяснить отношения с тенью собственной, не надеясь ни на какие оценки, награды и воздаяния. Как только в мою голову закрадывается мыслишка о воздаянии за свой духовный труд, сразу действие с тенью становится сделкой. И далее по новой82. Такая стратегия и была у Толстого, у Солженицына. Я делаю благо с надеждой на воздаяние. Например, получу Ленинскую премию за свой роман.

7. Правило точности. Следствием такой пограничной рефлексии выступает правило точности и чистоты мысли. Любимая фраза М. К. – «дьявол играет нами, если мы мыслим не точно». 8. Правило личного вклада. Коль скоро нет готовых механизмов и гарантий точности и полноты, то придётся просто трудиться. Нужен труд точного действия, действия мысли и чувства. Нужна затрата сил, времени, жизни. Акт присутствия не приходит как дар. Нужна