Слух о землеустроительном отряде из восьми человек с начальником Ковалёвым пронёсся по колхозу мгновенно. Работа по расселению хуторов в центры шла полным ходом. Наталье вручили список переселенцев и дали задание разметить улицу в Лялевщине.  С чертёжным пером она ни днём ни ночью не расставалась. Размеряла участки честно, никому не угождая, никого не обижая. Опыт, какой-никакой, имела. Сразу после курсов в Горецкой Академии потрудилась в Витебске, потом в Ветрино Полоцкого района. В колхозе «Чекист».  И теодолитная съёмка на ней, и план территории – все дорожки, ручьи, пахота…

На следующий день вернулась с работы, а за столом молодой, светловолосый, как и хозяйка, хлопец. Глазами так и обжёг! Прасковья же усмехается, взгляд с хитринкой:

– Познакомься, Трофим, жиличка наша – Наталья Григорьева. Из Давыдёнок. Мой Сипачёв с ейным таткой Арсентием Григорьевичем знакомый. Говорил, что добрая семья, только мамку схоронили. Так эта девочка за хозяйку в доме была – всё сама! Пока не приженился отец снова. А теперь вот выучилась. Землеустроитель!

Наталье – хоть сквозь землю. Залилась краской, голову опустила, вот-вот расплачется.

– Она ж ещё и скромница! – добавила ласково Прасковья Макаровна. – Не обижайся, девонька, не тушуйся, это ж брат мой, Трофим. В Райпотребсоюзе работает. Кильку принёс. Сейчас с картошечкой пойдёт за милую душу! Давайте к столу!

…Свадебное застолье после регистрации брака в сельсовете не совсем походило на шумную деревенскую свадьбу. Сыграли  скромно, в съёмной хате Севастьянова, где он после переезда в центр проживал с престарелой матерью Ефросиньей Фёдоровной, которой уж на восьмой десяток перевалило. Последышем Трофим родился двадцать шесть лет назад, когда родители даже не помышляли. Думали, что раздобрела, округлилась Фрося по возрасту, а она вдруг живым ребёночка почувствовала – зашевелился. И стыдно было от людей, и страшно, и радостно. Теперь, когда отца не стало, Трофим матери – опора. Вот такой он, промысел Божий.

После свадебки засобирались молодые в Давыдёнки, надо же отцу Арсентию Григорьевичу сообщить непростую новость, с Севостьяновым познакомить.

– Ай, боюсь я, Трофимушка, вдруг папка осерчает, что без его благословения? – робко шептала Наталья, собирая съестные гостинцы.

– Так ведь тридцать километров по лесу пешью! Не набегаешься. И теперь не те времена, чтобы благословение просить, – отозвался Севостьянов.

А Наталья только представила, как они с Трофимом явятся на порог отчего дома, так и обмерла. Словно холодом обдало:

– Не понимаешь ты… Парень – совсем другое дело. А я – девчонка. Стыдно-то как!

– Чего стыдно? – Севостьянов притянул жену к себе, нежно обнял, ласково заглянул в глаза. – Ты теперь моя! И воля моя, а не батькина. Познакомиться надо, это верно. Уважение никто не отменял. Но для него ты – отрезанный ломоть. Ему других детей на ноги ставить надо. Он, может, даже вздохнет с облегчением.

– Скажешь тоже! – Наталья зарделась зорькой. – Папка у меня хороший, ты не представляешь, как он меня любит!

– Я тоже люблю!  – Трофим подхватил жену на руки и закружил по горнице.

Она откинула голову, густые каштановые волосы распушились, разметались по мужниному плечу, защекотали ему шею, щеку. Он вдруг заливисто-счастливо рассмеялся. Наталья подхватила,  их звонкий семейный смех разлился по хате и выплеснулся через приоткрытую дверь в сенцы, на улицу. Трофим настороженно-нетерпеливо оглянулся на окно, но мать всё ещё хлопотала во дворе, в хату не спешила, –  и впился в маняще-алеющие, сладкие губы жены.

Конец июня тысяча девятьсот тридцать восьмого года уже дышал приближавшимся знойным июлем. Однако лесную дорогу устилали прохладные тени высоченных деревьев, свежий воздух звенел птичьими голосами, нежно-жёлтые бабочки-лимонницы безмятежно порхали, взлетая прямо из-под ног. Наталья сбросила туфли, шлёпала босиком, не опасаясь ни прошлогоднего хвойного опада, хоть и сменившего цвет на коричневый и помягчевшего от морозов, дождей и времени, но всё ещё колючего, ни выпирающих из земли корней, норовящих зацепить и больно сбить пальцы, ни  больших лесных муравьёв, по-хозяйски снующих поперёк дороги и готовых щедро прыснуть на голую кожу едкой кислотой. Сколько исхожено здесь босонож, потому как порой и обуть-то было нечего.

– Я же сразу в дошкольно-педагогический поступила, на воспитателя. Детишек очень люблю, – призналась Наталья и смутилась, заметив, как пристально взглянул на неё Трофим. – Но на учёбу денег не было. Папка даст

кавалак* окорока – живи как хочешь. Дома брат и сестрёнки, Ниночка совсем маленькая. Так мне их жалко, как раздумаюсь. Реву, реву… Сорвалась с учёбы!

– В деревню вернулась? – удивился Севостьянов.

– В поле работала. Лён растили, сдавали в Бычихинский льнозавод. Тоня учиться пошла. В Витебск, на медсестру. Надо было ей помочь. И папке по дому.

– А Алексей, брат твой? – Трофиму хотелось узнать о новых сродниках все подробности.

– Брат – шалопай шалопаем! – засмеялась  Наталья. – Учиться и сейчас не желает. Ему бы только рыбу ловить.

– Полезный продукт, в ней фосфора и кальция много. Я бы тоже с удочкой на озеро! – размечтался Севостьянов.

– Рыбачить умеешь? – деланно засомневалась Наталья. – Я думала, ты специалист только кильку из бочки в магазине вылавливать, – подковырнула озорно и вдруг вспомнила: – Ай! Рыбу сегодня снила! Целый таз рыбы на столе. Ты принёс как-будто…

– Стой! – Трофим схватил жену за руку. – Не двигайся!

На дороге, почти у самых ног, скрутившись кольцами, грелась змея. Гладкая чёрная кожа узорчато отливала неоновой синевой.

– Какая же это змея? Это уж! – снисходительно хмыкнула Наталья.

– Стой! – Трофим резко подхватил жену, отпрянул в сторону.

Гадюка высоко подняла голову, угрожающе зашипела,  несколько секунд, покачиваясь, смотрела в сторону людей, потом стремительно поползла прочь, уступая дорогу.

Наталья крепко обнимала мужа за шею, а он нёс её на руках, боясь опустить на землю, словно там снова ждали  ядовитые гады.

– Защитник ты мой! – прошептала нежно,  осыпая жаркими поцелуями. – Устал? Давай передохнем? Ещё идти и идти.

Ловко расстелив на траве полотенце,  разложила хлеб, сало, поставила бутылку со сладким чаем.

– Руки бы ополоснуть, – оглянулся по сторонам Севастьянов.

– У меня и водица с собой, – улыбнулась услужливо, – я полью, подставляй ладони!

– Капни ещё – лицо освежить. К полудню-то как запекло! Скоро и тень не спасёт. Я бы искупался сейчас!

– На озеро сходим, если не заленишься. Папка мой до колхозов у немца в Бодякино работал. Там сказочный пруд! А немца раскулачили. Его добро по дворам раздали. И нам на память зеркало досталось, – Наталья поправила волосы, задумчиво глядя вдаль, словно видела там своё отражение.

Трофим залюбовался женой. Тонкая, как вербочка, в лёгком платьице с голубыми цветочками – сама сшила к свадьбе; щёчки порозовели от ходьбы и от солнышка, загаром-то прихватило, губы вишенками налились… Волна щемящего тепла, смешанного с радостной гордостью, подкатила к горлу, и неожиданно защипало глаза. Он подскочил с земли, отвернувшись, чтобы Наталья не заметила его волнения, глубоко вздохнул: «Не хватало только сырости! Расчувствовался, словно девчонка!» – рассердился на себя, нарочито грубо скомандовал:

– Собирайся! Расселась, как на базаре.  До вечера не дойдём.

И тут же, испугавшись, что любимая обидится, стал сам складывать продукты в заплечный мешок, заговорил мягко, виновато пряча глаза:

– Давно хотел спросить, каким ветром тебя в землемеры занесло? Дело, вроде, не девичье?

Наталья, хоть и заметила замешательство мужа, но вида не подала,  отозвалась весело:

– Так рассказывала же: денег учиться в педагогическом не было! А на курсах землеустроителей стипендия – сто двадцать рублей! Общежитие бесплатное. Я тогда и пальто себе купила, и платье. Можно было дальше образовываться, высшее получать, но у меня ж малые – сёстры да братик.

Под низеньким маленьким окошком отцовского дома, на вросшей в землю лавочке, коротко стриженная, словно мальчишка, Ниночка так увлечённо наряжала тряпичную куклу, что не услышала скрипа калитки. Наталья подошла к ней тихонько, на цыпочках, и радостно охнув, подхватила на руки. Девочка вздрогнула, оглянулась и, тоненько завизжав от восторга, повисла на шее у сестры:

– Натка, Наточка, как я соскучилась!

Заслышав голоса, из избы выскочил сияющий Алёшка, худющий, босой, в одних холщовых коротких штанах. Приметив Трофима, остановился.  Еле сдерживаясь, поздоровался степенно, протянув руку, представился гостю по-взрослому:

– Алексей.

На большее его не хватило. Сорвался с места, бросился к Наталье, обнял, не стерпев, чмокнул в щёку.

 Арсентий Григорьевич показался из хлева, где чинил перегородку. Рукава рубахи закатаны до локтей. Лицо, руки, словно закопчены, успели покрыться коричневым загаром. Широко улыбаясь, щурясь от хотя и закатного, но ещё яркого солнца,  наблюдал издалека, придирчиво рассматривал Севостьянова. Наталья заметила, смущённо подхватила под руку Трофима, подвела к отцу:

– Это муж мой! – и заалела, кровь ударила в лицо – ничего с этим не поделать, хоть провались на месте.

– Что ж, гости дорогие, проходите в хату, знакомиться будем! – приветливо улыбнулся Арсентий Григорьевич. –  Лёша, подай-ка мне воды и полотенце! Да предупреди Агриппину Сергеевну, чтоб на стол накрывала.

Мачеха, моложавая вдовая баба, и так уже суетилась, хлопотала, из окна завидев гостей и сразу смекнув, что к чему. Торопливо повязала припрятанный до поры новый платок, затёртый фартук поменяла на свежий, бросилась убирать с глаз долой разбросанную одежду, закинула за каптур скрученную постель, прикрыв её занавеской, смахнула метёлкой под печь дровяные щепки и мусор. При этом лихорадочно соображала, чем угостить нежданно пожаловавших. Бульба в подполье заканчивалась, до нового урожая ещё далеко, но с утра в чугуне оставалась сваренная в мундире. Яйца есть. Молоко. Зелёного лука нащипать можно.

Нетерпеливо сглатывая слюнки, Ниночка и Лёша заворожённо следили, как сестра выкладывала на стол гостинцы. В полотняном мешочке – сахар, кулёчек конфет-подушечек, розовая пастила, пряники, белый хлеб и совсем невидаль – грамм триста копчёной колбасы. Последней на столе появилась килька.

– Вот это пир! – восторженно заключил Алёшка.

– Свадебный! –  заискивающе-ласково поддержала Агриппина Сергеевна.

Арсентий Григорьевич пригладил отливавший густой сединой чуб, кряхтя, поднялся из-за стола:

– Что ж, дети, не сразу, но лучше поздно, чем никогда, – благословляю Вас на долгую, счастливую семейную жизнь! – произнёс торжественно и неожиданно широко перекрестил молодых: – Благослови, Господи! Пресвятая Богородица, помоги своим заступлением!

– Папа! – растерялась Наталья. – Что за старомодные привычки!

– Ничего, ничего, мне, старому, простительно. Меня батька благословлял,  я – тебя. Так ведь испокон веку! Знаю, знаю, что Бога отменили… Только без Бога-то не до порога! Ты забыла что ль, как с красным яйцом на Пасху всю деревню обходила? Как мамка посылала в часовню свечки ставить? Хужей что ли тебе от этого становилось? Так-то… Отцы наши в церкви венчались, чтобы до последнего часа вместе, о разводах всяких даже не помышляли. И нам так заповедали. Бог-то в сердце читает. Его не обманешь!

Трофим крепко сжал руку жены, шепнул: «Слушай, что отец говорит!», – благодарно поклонился тестю в пояс:

–Мы постараемся, чтобы навсегда вместе.

– Уж постарайтесь, постарайтесь! – засветился Арсентий Григорьевич. – А я, чем смогу. Мысль есть: к вам поближе перебраться, в Езерище. Можно ведь и хату перевезти.

 За ужином Наталья набросилась на солёную кильку:

– Во сне даже её видела! – смеясь, удивлялась своему желанию.

– Во сне? – Агриппина Сергеевна многозначительно переглянулась с Григорьевым. – Рыба во сне – это хорошо, особенно после свадьбы. Глядишь, через девять месяцев с прибылью будете!

Глава 4. Начало

Деревня шумела, словно улей с обезумевшими пчёлами, отбивающимися от прожорливых шершней. Новость о начале войны всколыхнула и в одно мгновение перевернула жизнь, расколов вдребезги мечты, планы, семьи. Севостьянов, вернувшись с митинга в Доме культуры, где члены бюро райкома партии обратились к народу с призывом всем встать на защиту Родины, сосредоточенно занялся сборами: документы, карманный блокнот, который отыскал среди кипы бумаг, пара химических карандашей (он-то, тёртый калач, знает, как на душе зябко, если письмо домой написать нечем). Ссыпал махорку в кисет, оставшийся от прежней службы, покрутил в руках перочинный ножик и, подумав, тоже положил в карман.

– Наталья, мыла кусочек выделишь мне? – спросил с сомнением.

Жена, уставившись в окно, молча гладила уже заметно округлившийся живот. Севостьянов хотел повторить вопрос, но, тяжело вздохнув, сам пошарил рукой на полке за печкой, отыскал кусок хозяйственного, отрезал перочинным  третью часть, остальное вернул на место:

– На первое время,  – пояснил, словно извинялся.

Наталья вздрогнула, будто только сейчас услышала голос Трофима, плечи её затряслись:

– Снова уходишь, когда мне рожать! Опять одна, – зарыдала беззвучно, хватая воздух широко открытым ртом, как пойманная плотвичка. Слёзы заливали лицо, а руки продолжали гладить и гладить живот. Ребёнок встревожился, забил изнутри ножками, и Севостьянов заметил, как ходуном заходило, взволновалось платье, обтянувшее изменившуюся фигурку жены. Он бросился к ней, упал на колени, стал целовать вдруг онемевшие горячие руки, живот, мокрые щеки, солёные губы, рассыпавшиеся по плечам волосы:

– Прости, родная моя, я же скоро вернусь! Мы  разобьём немцев в два счёта! Посмотри на карте, ну, сколько той Германии? А Советский Союз? Махина! Глыба! У нас же народ – кремень! Помнишь, у Николая Тихонова: «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей!».  Как немцам в голову могло прийти – на нашу страну напасть? Товарищ Сталин им спуску не даст, – всё больше распалялся, успокаивая жену.

Утром, в понедельник,  из дома вышли вместе. Он – в военкомат, она – на работу. На пороге конторы землеустроителей встречал начальник Ковалёв, посмурневший, осунувшийся, казалось,  даже ростом стал меньше:

– Товарищи, беда пришла на нашу землю! Но сейчас важно сохранять спокойствие, не паниковать. Мужчины обязаны явиться в военкомат. Женщины остаются на местах. Продолжаем работать.

Где-то далеко громыхнуло. Непроизвольно все повернулись в сторону звука, вглядываясь в небо: «Гроза?». Но – ни лёгкого облачка, ни захудалой тучки. Ясное утро обещало погожий день.  Наталья напряглась, тревога не отступала, казалось, жгла сердце, становилась невыносимей с каждым новым  раскатом,  доносившимся с запада: немецкие самолёты прорывались вглубь советской территории.

Мобилизация на фронт завершилась в сельсовете за три дня. Слёзы прощаний, крики отчаяния заглушали гудки паровозов. По дорогам в сторону Невеля длинными вереницами двигались телеги, шли беженцы,  навстречу – военные машины. Движение не прекращалось ни днём, ни ночью. Наталье уже мерещилось, что это земля сорвалась с оси и падает, падает в бездну. Мир перевернулся! Или так кружится голова? Кто? Что? Где? Все смешалось, перепуталось, потерялось! Одна радость, что Севостьянова пока не призвали. Направили на срочные работы по эвакуации, которая началась с двадцать пятого июня.

Часов в одиннадцать в конторе появился Ковалёв  в красноармейской форме, подтянутый, с горящими глазами,  и сразу энергично скомандовал:

– Срочно собираем текущую документацию и архив!

Отправке в тыл страны подлежали документы, оборудование организаций и предприятий, культурные ценности.  Деньги банков и сберегательных касс были эвакуированы ещё двадцать третьего. По шоссейной и железной дорогам через Езерище уходили машины и эшелоны с детьми из пионерских лагерей и детских домов, специалистами, получившими бронь, семьями военнослужащих, советских и партийных работников. Шли товарняки с зерном, скотом, тракторами, станками… Вывозили целые заводы и фабрики.

От внезапного мощного удара и грохота стены конторы содрогнулись, зазвенело вылетевшее из окна стекло. Наталья бросилась под стол, обхватила голову руками. Рядом бухнулась розовощёкая Дуня Кислова, уборщица. Папки с документами вывались из шкафа, листки разлетелись по сторонам, густо устилая пол.

– Что это? – испуганно прошептала Наталья, не узнавая своего голоса.

Дуня, не отрывая головы от пола, выдавила:

– Бомбят. Слышишь, самолёты гудят?

– Ой, мамочки! – тонко вскрикнула Наталья. – Мои-то как, Ларисочка со свекровкой?

В проёме распахнутой двери, еле державшейся на одной петле, вторая

вывернулась с куском древесины, появился землеустроитель Васильев:

– Живы? – его полные щёки побагровели, правая дёргалась в нервом тике. – Столовая горит!

Кислова вцепилась в Натальину руку:

– Только не ходи! Не смотри! Тебе нельзя – на пожар. Примета плохая.

– Да, да, – растерянно поддержал Васильев. – Нельзя на пожар. Моя жена двоих выносила. Всё на цветочки любовалась.

Внезапно он замолчал, глядя на усеянный бумагами пол.

– О чём это я? –  И тут же опомнился: –  Не будем паниковать! Порядок навести с документами, архив вывезти – вот наша задача!

Вечером Севостьянов, стараясь не сорваться, устало-тихим, но твёрдым голосом урезонивал мать и жену:

– Это случайно прорвавшиеся самолёты!  Совинформбюро сообщило, что за три дня войны наша авиация сбила в боях сто шестьдесят один  немецкий самолёт и ещё  на аэродромах противника уничтожено более двухсот. Приказано оставаться на рабочих местах, только везде усилить охрану, чтобы не проникли  диверсанты. Для этого сегодня истребительный батальон организовали, человек сто в него записалось. Оружие выдали.  Так что, бабоньки, не волнуйтесь! – он подхватил на руки Лору, чмокнул в щёчку. – Всё будет хорошо!