Хорошая жизнь

– Нина, не спишь? – Борис потрепал жену по плечу.

Сон никак не шел в голову, мысли будоражили, требовали выхода и обсуждения.

– Борюсик, давай спать, поздно уже, – Ниночка сладко зевнула и потянулась с кошачьей грацией.

Борис так любил ее в эти мгновения, что готов был отдать все, что угодно, лишь бы она делала это еще и еще.

– Масенька моя, соня-засоня, – рассмеялся он и, нежно обняв, поцеловал в лоб, потом в глаза и в губы. – Какая ты у меня красивая, самая распрекрасная, самая расчудесная моя учительница.

– Не твоя, Борюсик, ты уже не маленький школяр, – хихикнула довольная Ниночка, нежась в сильных объятиях мужа.

– Не верю, – шутливо по-театральному ответил Борис, – рядом с тобой я чувствую себя вечным учеником. Ты у меня такая строгая!

– Вот и нет, хватить дурачиться, у меня завтра полугодовая контрольная. Имей совесть, дай выспаться, если не хочешь, чтобы твоя строгая учительница завтра на уроке носом клевала.

Им обоим нравились эти вечерние игры и разговоры между сном и явью. За пределами квартиры оставались суета и гам, а в их уютной спаленке разворачивался маленький семейный спектакль, в котором роли давно уже были поделены и расписаны, но, тем не менее, не набили оскомину и не приелись.

Он рассказывал о делах на заводе, делился планами и прожектами их счастливого будущего. Она жаловалась на свой любимый 6а класс и директора, рассказывала о курьезах школьной жизни.

Маленькая вечерняя серенада была напоена ароматом любви и нежности, приносила покой и умиротворение. Кто-то сдавался первым и засыпал к досаде другого. Но досада была мимолетной, так как сон не оставлял своим вниманием отставшего и набрасывал на уставшее сознание мягкое одеяло покоя.

Они вместе уже полгода, но кажется, что пролетела всего неделя, как отзвучал марш Мендельсона в городском ЗАГСе. Праздновали скромно в заводской столовой, пригласив лишь родственников и самых близких друзей. За полгода, хотя и оба страстно хотели детей, изменений в семейном состоянии не наблюдалось, но молодожены не унывали – вся жизнь впереди!

– Нина, слушай, может мне уйти с завода? Мне работу предлагают, свое дело, поначалу будет нелегко и с деньгами напряг, зато потом поднимемся. Нам же о будущем думать нужно, правильно? – жена молчала, но Борис, погруженный в мысли, этого не заметил.

– Пока детей нет, можно и пояса затянуть, мы же взрослые люди, справимся. А вот детки появятся, так придется и потратиться серьезно, там уже копеечку не будешь жалеть, разве ж можно что-то для родного ребенка пожалеть? Так что думаешь, рвануть мне в свое дело? Сдюжим?

Борис прислушался, дыхание жены было ровным и спокойным, она уснула, оставив мужа наедине с тяжкими мыслями.

– Как всегда, – не то обиделся, не то посетовал он, – я с ней о жизни, а она спит без задних ног.

Он, конечно, понимал, что Ниночка устает в школе, что сорванцы из ее любимого 6а класса подобны тайфуну, запущенному горе-волшебником. Но понимание этого не успокаивало душу, бередило старые обиды, которым давно пора было отправиться на свалку памяти, ан нет – возвращались и скреблись, как голодные кошки.

Борис толком и не помнил, что случилось через неделю после свадьбы. Память отказывалась выдавать страшную тайну, хотя он старательно напрягался, пытаясь вспомнить хотя бы намеки на серьезную размолвку, круто изменившую их жизнь.

Нина никогда не разговаривала на эту тему и тотчас же замыкалась в себе, стоило ему попытаться начать говорить об этом. Борис хотел было сходить к врачам, чтобы под гипнозом заставить ожить потерянный кусочек памяти, но постыдился, да и, честно говоря, побоялся. Если память отказывается раскрывать ему тайну такого события, значит и не стоит оно того, чтобы об этом знали еще кто-то, хотя бы и врач.

За полгода они привыкли обходить далеко стороной запретную тему, она уже не мешала жизни, но иногда что-то подступало к горлу и становилось тяжело дышать. В такие моменты Борису казалось, что нечто мрачное и тяжелое вторгается в их жизнь, заставляя их навсегда расстаться. Но на самом деле этого ведь не было, – убеждал он себя, вглядываясь в счастливые глаза Ниночки, прислушиваясь к интонациям голоса, приглядываясь к движениям ее грациозного девичьего тела.

– Ничего не было, надо жить, живое тянется к живым, люби и все будет хорошо! – говорил он себе и окунался с головой с житейскую суету.

Мысли, мысли, размышления о будущем не давали уснуть спокойно. Он мужчина, он и только он ответственен за то, чтобы в семье всегда был достаток, чтобы его Ниночка была самой счастливой и красивой. Стоит ли грузить ее светлую головку тяжкими мыслями о путях достижения счастливого будущего. Давай, Борис, борись! – приказал он сам себе и зевнул.

– Пора и мне баиньки, – вздохнул Борис.

Он погладил уснувшую жену по волосам, упрятав непослушную прядку за нежным и столь любимым ушком, поцеловал в плечо и, опустив голову на подушку, смежил глаза. Упрямо бубнивший соседский радиоприемник за стенкой не помешал его стремлению заснуть как можно скорее, и уже через минуту Борис погрузился в сладостный сон.

Ему, как обычно, ничего не снилось. Сон упал, как черная штора, выключив осознание бытия и позволяя организму отдохнуть на полную катушку. Кто умеет много работать, должен уметь хорошо спать, – привычная мысль завершила увертюру засыпания.

– Боренька, спишь? – молодая красивая женщина, сидящая у кровати пациента, погладила его по голове и поправила одеяло. – Что тебе снится, Боренька, сколько же ты еще проспишь, миленький?

Она тяжело вздохнула, порывисто встала со стула и подошла к открытому окошку, словно ей внезапно стало нечем дышать. За окном щебетали птицы, шумела листва на деревьях, с криками носилась детвора, с шумом проносились автомобили. И только здесь, в палате реанимации, стояли постоянная непрерывная тишина и покой, нарушаемые лишь шумом из окна, да передачами по настенному радио.

Три года назад, буквально через неделю после свадьбы Бориса сбил автомобиль. Сильных повреждений не было, но, удар головой о бетонный бордюр, вогнал Бориса в кому. Он так и не узнал, что у них родилась дочка, которой завтра исполнится два с половиной года. Он лежал и лежал, не умирая и не просыпаясь. Ниночка прождала полгода, отчаянно надеясь, что случится чудо и Борис однажды откроет глаза. Но чудо не случилось ни через полгода, ни через год, ни через три.

Ей было страшно остаться в этом мире одной с ребенком на руках. Мысли избавиться от ребенка ей и в голову не приходило, как не приходила мысль заново выйти замуж. Вот он муж – совсем рядом, не калека, не урод, всего лишь спит непонятным сном, – думала она, гладя его по рукам, по голове, целуя в безмолвные, но горячие губы. – Он проснется и все будет хорошо, – убеждала она себя, – обтирая его мокрыми губками и делая массаж рук и ног.

Она продержалась полгода, потом что-то сломалось в душе, и наступила пустота, заполненная ожиданием новой жизни, уже дававшей о себе знать в полную силу. Она снова вышла замуж, точнее стала жить с мужчиной существенно старше ее, но заботливым и обеспеченным. Родилась дочка, жизнь приобрела новые краски и можно было забыть о неудавшейся истории первой любви, но душа мучилась и не отпускала, не давала разорвать тонкую связующую нить между полным жизни человеком и бессознательным полутрупом, когда-то бывшим молодым и красивым, самым красивым мужчиной, ее мужчиной.

Ниночка вернулась к постели пациента, снова погладила его по поредевшим волосам, поцеловала в лоб и, стремительно отвернувшись, вышла из палаты, словно опасаясь, что Борис может заметить слезы и услышать сдавленный всхлип.

Она приходила к нему все реже и реже. Теперь лишь раз в неделю, скоро будет приходить раз в месяц, а потом и вовсе вспомнит о нем, лишь получив уведомление о смерти мужа, развод с которым она так и не оформила.

Ниночка промокнула глаза платочком, поджала губки и глубоко вздохнула, выталкивая тугой комок из горла. Так надо, жизнь не обмануть, живое тянется к живым, – повторяла она, как мантру, слова прощальной молитвы. Дома ждет Светочка и муж, завтра на работу к своему 9а. Никто за пределами этой больницы не должен видеть ее страдания. Так она решила, так старалась жить.

Борис спал. Радио продолжало бубнить про международную политику и происки правительства. Приборы чертили графики пульса. Мимо полуоткрытой двери палаты, в которой расположились еще шесть таких же бедолаг, пробегала жизнь, совершенно не мешая той, другой, что неспешно текла в мыслях впавших в кому пациентов реанимации.

Мгновение жизни

Мистицкому Теодору Михайловичу,

помещику Псковской губернии,

село Кутуевка

Любезный друг мой, Теодор Михайлович! Не стану утомлять тебя описанием житейских перипетий, что привели меня на склоне лет в старое мое поместье на краю света в Архангельской губернии. О многом ты и сам знаешь, о прочем догадаешься, ведь ты у нас светлая голова.

Хочу сказать тебе, Теодор, что вынужденное заточение в стенах старого дома не пошло на пользу здоровью, но вместе с тем придало необычайную ясность мыслям моим и выводам. Кто знает, мой друг, что послужило этому причиной. Я же смею предполагать, что совершенно скоро грядет моя кончина и сие событие уже положительно сказывается на способности человека отбрасывать мелочи, концентрируясь на важном и значимом.

Не грусти, дорогой Теодор, о том, что по получении этого письма меня уже не будет рядом с тобой в нашем мире. Ведь все мы переходим в лучший мир по прошествии нашей земной жизни, и тому у меня есть несомненные доказательства, хотя в большинстве своем они умозрительные и иллюзорные.

Ты помнишь, Теодор Михайлович, наш вечный спор о жизни и смерти? Ты старался со всей пылкостью молодой души блистательного ученого доказать мне старому затворнику, что никакой жизни до и тем более после смерти не существует. Жизнь, наша земная жизнь, утверждал ты, начинается рождением из материнского лона и заканчивается совершенно и бесповоротно с последним вздохом. Я же пытался, насколько хватало моих сил и знаний, уверить тебя, что жизнь намного шире подобного утверждения, но в то время, кроме веры не было у меня никаких доказательств.

Перейду к сути вопроса, мой друг, так как чувствую некоторую немоту в пальцах, что может служить признаком близкой кончины. Поэтому, не тратя времени понапрасну, кратко изложу тебе мысли, посетившие меня третьего дня и не дающие заснуть уже вторую ночь.

Ты помнишь маятник Фуко, в особенности те фигуры, что прочерчивает он на песке при своем качании. Пример совершенно утилитарный и служит исключительно для наглядности. Представь себе нашу жизнь, протекающую по закону маятника Фуко. Мы делаем колебание в плоскости, все время пересекая центральную точку, но каждый раз прочерчивая новую траекторию за счет влияния вращения Земли. Теперь представь себе, что центральная точка это и есть точка нашего рождения. Более того, на обратном витке мы снова входим в ту же точку, завершая свой земной путь.

Если быть совершенно точным, то, не завершая жизненный цикл, а начиная новый цикл, но в другой плоскости. Мы умираем в этом мире, чтобы заново родиться в другом. Теперь ты понимаешь, Теодор, почему у меня нет страха перед смертью, но есть бесконечная грусть, что мы с тобой никогда более не встретимся в этих новых жизнях.

Да-да, именно жизнях, бесконечном их количестве и бесконечной изменчивости. Поначалу я думал, что «маятник жизни» совершает «колебания» в одной плоскости, то есть мы умираем и рождаемся заново в этом же мире. Но, рассудив здраво, я пришел к выводу, что новая жизнь нам дается в другом мире и таких миров бесконечное количество.

Если бы мы рождались в одном и том же мире, то уже с самого детства я знал бы многое и многих из своей предыдущей жизни и становился бесконечно мудрым с каждым рождением. Но такого не происходит, и мы рождаемся чистыми и беззащитными, вынужденными учиться и приспосабливаться, получать знания от родителей и учителей своих, дабы прожить свою новую жизнь подольше.

И тогда меня поразила еще одна мысль, которой поначалу я даже придавал значения, ослепленный открытием самого факта цикличности жизни в разных мирах. Кто или что определяет «период колебания» маятника жизни? Отчего кто-то умирает при родах, порой не сделав и первого вдоха, а другой живет до глубокой старости? Можем ли мы как-то влиять на этот период или оное находится за пределами человеческих возможностей?

Ведь мы тщимся доказать миру, что сами определяем свою судьбу и делаем все возможное, чтобы продлить дни свои. Бежим к докторам, изобретаем диеты и ездим на воды, единственно ради того, чтобы еще день, еще час, еще мгновение продлить свое земное существование. Но приходит миг, и мы умираем, окончательно и бесповоротно, чтобы быть отпетыми и преданными земле.

Оставив на время вопрос возможности влияния человеческого на продолжительность его земной жизни, задался я другим не менее важным вопросом, вспомнив, что маятник, обычно, качается в обе стороны одинаково. Не означает ли это, что прожив в этой жизни определенный срок, мы проживем в новой жизни срок не многим отличающийся от прежнего? То есть у каждого из нас есть свой маятник, свой период колебаний, свой жизненный срок во всех последующих жизнях? Сердце мое преисполнилось сожаления к тем, чья жизнь прервалась слишком рано, чтобы вкусить ее вдосталь. Неужели им на веки вечные дана такая судьба – краткая жизнь?

Нет, подумал я, это противоречит всем моим представлениям о жизни, а я познал ее сполна и могу говорить о ней авторитетно. Но как быть с законом маятника? И тут я понял, в чем изначальная ошибка моих рассуждений! Не скажу, что это мое открытие, но в таком контексте, думается мне, оно применяется впервые. Я исходил из предположения, что маятник «рисует» дорожку нашей жизни на плоскости! Точнее на множестве различных, но плоскостей, поэтому вполне логично было предположить, что конечные точки его качания располагаются на одинаковом расстоянии от центра.

Но представь себе, друг мой Теодор Михайлович, что маятник удивительным волшебным образом, то удлиняя, то укорачивая свою ось, скользит не над плоскостью, а над сложно искривленной поверхностью, изобилующей впадинами и высотами, да к тому же еще и похожей на сферу. То есть, при всей одинаковости движения маятника он всякий раз прочерчивает совершенно различную по продолжительности линию, которая, будучи развернута на плоскость и представляет собственно нашу жизнь. Ты представил это, Теодор?