– Вам, значит, он не нравится? – догадался Ливенцев.

– А кому же он нравится? – быстро и даже сердито спросила она, так что Ливенцев счел за благо, принимая от нее стакан, сказать не то, что он думал:

– Приходилось иногда слышать в дороге, что, может быть, он будет лучше Иванова.

– А чем же был плох Иванов, – что эти болваны вам говорили? – совсем уже грозно посмотрела на него она.

Хлебнув было прямо из стакана и чуть не обварив язык, Ливенцев не сразу ответил:

– Все обвинения их сводились только к тому, что Иванов будто бы предлагал стоять на месте.

– А как же иначе? Наступать, как тут под шумок готовится сделать Брусилов? Мы наступать не можем! – решительно заявила подполковница и посмотрела при этом на своего мужа откровенно-яростно, точно он тоже был сторонником наступления, чего и предположить по всему его виду было никак нельзя.

Ливенцев понял подполковницу, как хозяйственную женщину, устроившую себе тут, на Волыни, в деревне Дидичи, вполне сносный «домашний очаг», а к таким «очагам» женщины привыкают, как кошки, и поди-ка попробуй выкинь ее из привычного уклада жизни в рискованное неведомое, – глаза выдерет.

Так думая, Ливенцев заговорил, однако, о другом:

– Что вы – героическая женщина, это для меня несомненно. Женщины в тылу обыкновенно держатся назубок заученного ими правила: наплюй на все и береги свое здоровье. А вы вот – на фронте, куда вам не так легко и просто было попасть, я полагаю. Каждый день вы под обстрелом, и если бы к вам отнеслись, как к царю, который пробыл два часа на линии фронта и получил за это от генерала Иванова георгиевский крест, то и вам могли бы дать, в пример другим, хотя бы медаль на георгиевской ленте.

– Ей и должны будут дать, должны, непременно! – поспешно и тараща глаза из прихотливых складок коричневых мешков, постарался поддержать его Капитанов.

Однако подполковница в бешмете презрительно фыркнула на мужа:

– Ме-даль! Поду-маешь!

Ливенцев увидел, что он дал промах: она, не желавшая наступать, считала несомненным, что ее объемистый бюст будет украшен белым крестом, а не какою-то тривиальной медалью. Но он промолчал, а батальонный совершенно излишне, теребя вышитую салфетку и глядя при этом куда-то под стол, бормотнул:

– Что ж, я ведь никакой глупости не говорю…

Очевидно, у него уже была неискоренимая привычка говорить так в присутствии жены.

– Неприятельские окопы далеко ли отсюда? – спросил Ливенцев, чтобы затушевать неловкость.

– От наших окопов только пятьсот шагов, – ответила на это подполковница вполне по-деловому, как на вполне деловой вопрос.

– Пять-сот ша-гов? – удивился Обидин и даже на Ливенцева посмотрел, – не шутка ли это.

Ливенцев сказал спокойно:

– Расстояние приличное. Давно уж оно не нарушалось?

Вместо прямого ответа на вопрос, обращенный к лысому Капитанову, ответ получился косвенный от его супруги:

– В том-то и дело, что против нас сидят не такие уж отпетые дураки! Они нас не очень беспокоят, и мы их тоже.

– Значит, полная взаимность. Но перестрелка все-таки ежедневная? – спросил Ливенцев теперь уже подполковницу, и та ответила, наливая ему новый стакан чаю:

– Разумеется, а как же иначе!

Тут же после чаю она распорядилась, чтобы денщик – по фамилии Коханчик, белобрысый, молодой еще малый торопливых движений, развел новых ротных командиров по их ротам.

– Как же все-таки без разрешения командира полка… – попробовал было заикнуться батальонный, но она так крикнула на него: «Не твое дело!», что он тут же умолк.

Зато чуть только из уютного блиндажа Ливенцев вышел в ночь и грязь, он сказал Обидину:

– Конечно, мы сейчас должны идти к командиру полка.

– Как сейчас? Ночью? – возразил Обидин.

– Ночью только и ходить в таких гиблых местах.

– А почему же не в свои роты?

– В какие «свои»? От кого вы их получили?

И Коханчику, который остановился в нескольких шагах от блиндажа, Ливенцев приказал:

– Веди-ка нас, братец, к командиру полка.

Однако он тут же увидел, что не на того напал. Коханчик, еле различимый в темноте, отозвался на это твердо:

– Велено развести господ офицеров по ротам: кого в девятую, так это сюдою иттить, а кого в двенадцатую – тудою.

И он махнул руками в одну сторону и в другую, находясь в понятном затруднении, с которой именно начать.

– Ни «тудою», ни «сюдою» нам не надо, братец, – досадливо сказал Ливенцев. – Веди в блиндаж командира полка, – вот тебе одно направление.

Но Коханчика переубедить оказалось трудно: прапорщики услышали из темноты:

– Цего я не можу, ваше благородие, бо я обязан сполнять приказание командира батальона.

Ливенцева не столько обидело это, сколько развеселило.

– А кто же у тебя командир батальона? – спросил он не без лукавства и услышал вполне обстоятельный ответ:

– Хотя же, конечно, считается так, что их высокоблагородие подполковник Капитанов, ну, однако, распоряжения идут от их высокоблагородия барыни.

Ливенцев рассмеялся и отпустил Коханчика.

Можно было вполне обойтись и без него: по ходам сообщения двигались в ту и в другую сторону солдаты, и всем им было известно, где находится штаб полка.

III

По дороге к блиндажу полкового командира Ливенцев узнал, что фамилия его Кюн.

– Как Кюн? Немец, значит?

Это было очень неприятно Ливенцеву, но спокойным голосом солдат-вожатый ответил:

– Точно так, похоже, что они из немцев.

– Может быть, латыш, а не немец, – вздумалось поправить этот ответ Обидину.

Ливенцев вздохнул и буркнул:

– Будем надеяться, что латыш.

Полковник Кюн был еще далеко не стар, – едва ли набралось бы ему пятьдесят лет; вид к концу дня имел не усталый, напротив – будто только что выспался; в светловолосом ежике на вытянутой голове седины совсем не было; человек рослый, молодцеватой выправки, он принял двух новых офицеров, явившихся в его полк, до такой степени наигранно любезно, что у Ливенцева в первую же минуту никаких сомнений не осталось – немец.

– А я вас поджидал, как же, – улыбаясь, радостно, как старший приятель, а совсем не новый начальник, говорил Кюн, когда оба они назвали свои фамилии. – Разумеется, бумаги о назначении приходят все-таки раньше, чем сами назначенные могут добраться, хе-хе! Транспорт, – вот где наша Ахиллесова пята!

– У нас много слабых мест и кроме транспорта, – попробовал вставить Ливенцев.

– О да, о да, разумеется, много! – весь сморщился и даже глаза закрыл Кюн, но ревниво за ним наблюдавший Ливенцев не нашел никакой горечи в этой мимике.

В петлице теплой тужурки Кюна небрежно торчал Владимир с мечами, – тот самый орден, о представлении к которому Ливенцева писали однажды приказ, но не послали.

– Ну что, как там в тылу, откуда вы приехали? – спросил Кюн с явным любопытством.

– В каком именно смысле, господин полковник? – не понял вопроса Ливенцев.

– Ну, разумеется, – настроения в обществе касательно войны в дальнейшем, и тому подобное! – с игривой улыбочкой уточнил Кюн. – «До победного конца» – как Меньшиков в «Новом времени» пишет?

– Есть и такие мнения, – тут же, как подстегнутый, немножко резко по тону, ответил Ливенцев.

Обидин же добавил:

– Но больше все-таки противоположных, что воевать мы едва ли в состоянии.

– Поэтому? – оживленно повернул голову от Ливенцева к Обидину Кюн.

– Выводы из этого положения всякий делает по-своему, – уклонился от прямого ответа Обидин, а Ливенцев вставил свой вывод:

– Все-таки все сходятся на одном: разговаривать о мире с немцами сейчас могут только одни мерзавцы!

– Хо-хо-хо! – добродушно с виду рассмеялся Кюн. – Это хорошо сказано!.. Ну что же, господа прапорщики, ведь вам с приезда надо бы хоть чаю напиться… Позвольте-ка, как бы это вам устроить?

– Мы уже пили чай, господин полковник, – сказал Ливенцев, – у командира третьего батальона.

– У Капитановых? Вот как?.. Как же вы к ним попали? Ори-ги-наль-ная пара, не правда ли? – с таким видом, точно приготовился рассмеяться, зачастил вопросами Кюн и брови поднял; но Ливенцев был вполне серьезен, когда говорил в ответ на это:

– Конечно, в третьем батальоне у вас, господин полковник, тоже может быть недокомплект офицеров, но мы очень просили бы нас назначить в какой-нибудь другой батальон.

– Как так? Они же вас, оказывается, чаем напоили, и вы же против них что-то возымели?

Кюн протянул это без видимой задней мысли, только с любопытством насчет того, какое же именно недоразумение могло произойти так вот сразу между новоприбывшими прапорщиками и четой Капитановых.

– За чай мы им, конечно, очень благодарны, но служить нам хотелось бы все-таки в другом батальоне… просто потому, что одно дело приватный чай и совсем другое – служба на фронте, – сказал Ливенцев все, что хотел, надеясь избежать этим излишних вопросов.

И Кюн оказался понятлив.

– Да ведь у нас офицеров только подавай, – помилуйте! – заторопился он. – Оба вы, как прапорщики, прошедшие школу…

– Я, господин полковник, из старинных прапорщиков запаса и школу проходил только на Галицийском фронте, – перебил Ливенцев.

– Тем лучше, тем еще лучше! – продолжал Кюн. – Поэтому оба вы и получите у меня роты, но-о… в новом моем батальоне, в четвертом, а не в третьем.

– Очень хорошо, – сказал на это Ливенцев.

Обидин же отозвался застенчиво:

– Не знаю, господин полковник, справлюсь ли я?.. Мне бы лучше сначала полуротным.

– Ну-ну, полуротным! Вас полуротным, а зауряда ротным? – удивился Кюн и добавил: – И разве вы не знаете разницы между окладами ротного и полуротного?.. Ничего, подучитесь… Вот ваш старший товарищ вам поможет, – кивнул он на Ливенцева, но тут же добавил: – Вы-то командовали, надеюсь, ротой?

– Так точно, господин полковник, – постарался ответить вполне официально Ливенцев.

В это время отворилась входная дверь в блиндаж, и снаружи ворвался сюда орудийный очень гулкий выстрел, а за ним с небольшими промежутками еще два, и Кюн, к удивлению Ливенцева, вдруг вскочил с изменившимся лицом, точно орудийные выстрелы на позициях были для него новостью.

– Что такое? Что такое, я вас спрашиваю?! – накинулся Кюн на вошедшего с кучей бумаг офицера, точно он был причиной пальбы.

– Постреляют, перестанут, – спокойно сказал офицер с бумагами, здороваясь с прапорщиками. Сам он тоже оказался прапорщиком, годами несколько постарше Ливенцева, который безошибочно угадал в нем адъютанта полка. Фамилия у него была простая – Антонов – и лицо простоватое, бесхитростное и несколько дней на вид небритое, должно быть по недостатку времени.

Кюн вышел в другое отделение блиндажа, к связистам, справляться, кто и во что стреляет, Антонов же успел за это время и узнать, что вот прибыли в полк те, кого поджидали, и шепнуть, что командир полка имеет особенность: не выносит пушечной пальбы.

– Вы шутите? Как так не выносит? – спросил Ливенцев.

– Не могу вам объяснить, как так это у него происходит, а шутить не шучу: я уж около него три месяца, и каждый раз, чуть только пальба, – такая история.

– Почему же он на фронте? – удивился Ливенцев.

– Потому что полковник имеет сильную протекцию, метит в генералы и здесь проходит стаж.

Ливенцев успел только многозначительно переглянуться с Обидиным, когда вернулся Кюн, да и поднятая было стрельба из орудий прекратилась так же внезапно, как поднялась.

– Это дурак Поднимов из аэропланного взвода! – обратился он к Антонову. – Ему захотелось показать, что он, как это называется, стоит на страже! Будто бы летели два неприятельских аэроплана, а он приказал по ним стрелять и отогнал… вот подите с такими! Почем он знал, что это неприятельские, а не наши? Да и летели ли они, или у него в ушах звон? Тоже – показывает старание не по разуму!

Ливенцев наблюдал этого нового своего командира с большим любопытством, стремясь догадаться, в какой именно отрасли военного дела проявлял себя такой любитель тишины, готовый отменить всякую вообще стрельбу на фронте, как совершенно излишнюю.

Блиндаж командирский был не только обшит кругом досками, но еще и оклеен обоями. Фигурные бронзовые часы старинной работы стояли на столе. Пол был дощатый, и соломенный мат для вытирания ног лежал у двери. Блиндаж хорошо проветривался, так что не чувствовалось сырости в нем, несмотря на сырую весеннюю погоду. Потолок из толстых бревен был тоже облицован досками и оклеен белой бумагой. Вообще за зимние месяцы тут было сделано все, что можно, чтобы доставить командиру полка возможные удобства.

Это заставило Ливенцева подумать, что будет за блиндаж у него, командира роты, которой ведь не было на позиции до последнего времени, и чем его можно если не украсить, то хоть несколько привести в удобный для жизни вид. Об этом он и спросил Кюна, взявшего уже в руки бумаги, принесенные Антоновым.