Комната напоминала шкаф – узкая и с высоким потолком. Все пространство было заполнено клубами табачного дыма – сгрудившиеся на стульях мужчины курили. Не вынимал сигареты изо рта и начальник – худощавый мужчина неопределенного возраста, укрывшийся под фамилией Сидоров. Он сидел за письменным столом спиной к окну, в которое был виден памятник Феликсу Дзержинскому, возвышающийся посреди круглой площади.

У самой двери пристроился Валентин Борисович, который пришел на прием в точно назначенное время, но попал на затянувшееся совещание.

– Посиди, сейчас закончим, – по-свойски сказал ему Сидоров, которого Рюмин видел в первый и, как выяснилось через некоторое время, в последний раз в своей жизни. – Какого же хрена выеб...сь с этим п...ром? – продолжил совещание Сидоров, слегка сбавивший обороты речи при виде посетителя.

Валентин Борисович не любил забористых русских словечек и никогда не ругался матом.

Через пять минут он почувствовал себя дурно. Вонючий дым терзал гортань и нестерпимо резал глаза. Матерщина липла к телу, как грязное белье.

Несмотря на сложные условия, догадливый Рюмин быстро понял, что участники сходки просматривали списки иностранных студентов одного из московских вузов. Сноровисто, не теряя зря времени на дискуссии, они делили студентов на три категории – вербовать, компрометировать и выдворять или продолжать изучение.

В роли верховного арбитра выступал Сидоров. Он жонглировал «человеками» с непостижимой быстротой карточного каталы. Только по ему ведомым признакам он разгадывал в матерных и часто несвязных пояснениях подчиненных, кто из студентов представляет реальный «вербовочный интерес», а где – начудили, нахреничали и вообще вешают лапшу на уши.

– Всех разобрали, архаровцы? Никого не забыли? – Сидоров еще раз посмотрел в разложенные перед ним бумаги, щурясь от едкого дыма.

«Стопроцентный охват, каждого ждет одна из трех категорий», – изумленно подумал Рюмин.

После окончания юридического факультета университета он попал в более элитное подразделение органов, которое занималось изучением и вербовкой приезжающих в страну зарубежных коммерсантов. Это были, как правило, солидные люди со связями в советской внешнеторговой номенклатуре. Бесцеремонное отношение к ним и такой вот «стопроцентный охват» были нежелательны и невозможны. Его работа требовала избирательности и деликатности.

Здесь же все выглядело намного проще.

«Неужели всех?!» – вновь ужаснулся Рюмин и беспокойно заерзал.

Сидоров пристально посмотрел на «визитера», скривился и обреченно махнул рукой.

«Он, кажется, умеет читать мысли, – догадался Рюмин. – Понятно. Говорим одно, а делаем другое. Наши желания не совпадают с нашими возможностями. Втираем помаленьку. Но это везде так».

«Экстрасенс» Сидоров благожелательно улыбнулся и, как показалось Рюмину, даже подмигнул. Впрочем, в условиях вонючей задымленности могло померещиться все, что угодно.

– Ладно, тогда закончили. Все свободны, – подвел итог совещанию Сидоров.

Дождавшись, пока «мужики» протиснутся в коридор, Сидоров, а точнее, его невнятный силуэт, окруженный плавающими многослойными облаками дыма от дешевых сигарет и «Беломора», устало предложил:

– Садись поближе. Кто тебя интересует?

– Жан Фурнье.

– Ах да, помню. Хотели мы его «вербануть» или на худой конец выдворить. Не успели. Жаль. Парень хороший. А вам-то он зачем?

– У него отец крупный коммерсант и перспективы хорошие.

– М-да, жалко отдавать. Мы уже клинья стали подбивать – и тут ваше начальство позвонило. Ну да хрен с ним! Не обеднеем. Он выезжает из страны через две недели. Можете передать привет от его девушки Наташи.

– Ваш человек?

– Да, она у нас на связи.

– Привета маловато будет. Есть с ним какие-либо договоренности?

– Да все есть! Вообще вы молодцы. Как дерьмо лопатой разгребать, так это – мы. А за бугор ехать или ордена получать – извини, подвинься! – взорвался Сидоров.

Ему действительно было очень обидно, что в Париж для охоты на Фурнье поедет не он или кто-нибудь из его сотрудников, а хрен с горы.

– Там легко сгореть. А потом всю жизнь горевать, что поехал, – возразил Рюмин.

– И волосы на заднице рвать. Это верно. Ладно, держи все данные на Фурнье. Детали сами отработаете. И не забудьте мне коньячку из Франции привезти. Хотя от вас дождешься! Кстати, кто на вербовку поедет?

– Поручили мне, – сказал Рюмин.

Сидоров впервые воздержался от мата и посмотрел на него сочувственно:

– Про коньяк не забудь и презервативы с усами!

* * *

Париж, 1988 год, сентябрь

В очках с роговой оправой, вечно помятом пиджаке и с потертым портфелем Валентин Борисович, несмотря на молодость, походил на задроченного жизнью преподавателя. Но безобидная внешность была обманчива.

Рюмин не любил людей – никаких. Ни соотечественников, ни иностранцев, никого. Иногда он сам задумывался, почему его раздражают все окружающие. Можно было бы объяснить это желанием преуспеть, добиться власти и связанных с ней материальных приятностей. В этом случае люди действительно являлись не более чем инструментом, материалом, неизбежным злом и препятствием на пути к светлому будущему. Однако эта стройная система не объясняла всего многообразия настроений и реакций Валентина Борисовича.

Он не любил прежде всего людей умных, так как они представляли наибольшую опасность для его триумфального шествия по жизни. Именно поэтому в числе его приятелей, а впоследствии, когда он преуспел, среди тех, кого он поддерживал по жизни и продвигал по служебной лестнице, преобладали серые личности, вызывавшие у Рюмина приятное ощущение превосходства.

Однако раздражали и эти придурки.

Некоторые – таких было большинство – по причине откровенного примитивизма, унижавшего тонкую душу Рюмина. Другие, что еще хуже, проявляли себя лукавцами, которые разгадали комплексы Валентина Борисовича и использовали их в собственных интересах, применяя против своего благодетеля его же оружие.

К какой категории следовало относить Жана Фурнье, пока было неясно.

С одной стороны, он проявил слабину, попавшись в сети коварной контрразведки и связавшись с некоей Наташей – имя наверняка вымышленное, – полюбившей его далеко не бескорыстно. Однако Фурнье был умным парнем.

Это у Рюмина сомнений не вызывало – он внимательно прочел его оперативное дело – толстый том агентурных сообщений, данных наружного наблюдения, прослушки телефонов и помещений, а также ознакомился с заключениями психологов. «Неужели он не понимает, что Наташа – наша подстава? Не может быть! А если это так, значит, он сам подстава и меня уже ждут местные “Сидоровы”».

Валентин Борисович прекрасно понимал, что попал в сложную, а фактически безвыходную ситуацию. Он вообще не разделял восторгов своих коллег и знакомых по поводу заграничной командировки. Слишком многое от него не зависело. Риски явно перевешивали возможные плюсы.

Ну съездит он в Париж – «сто лет бы его не видеть», – завербует этого самого Фурнье, что весьма сомнительно, получит за свой «подвиг» почетную грамоту или медаль, а дальше что? Жди всю жизнь, пока какой-нибудь долбоеб не завалит агента или его не продаст очередной перебежчик. Оказаться заложником собственного успеха – кислая перспектива, что и говорить.

Валентин Борисович был патриотом – в том смысле, что в условиях всевластия органов сделать на родине карьеру ему было намного проще и безопаснее. Лучше предсказуемость и надежность, чем журавль в небе – считал он.

Но делать нечего, и сейчас Рюмину приходилось ждать Фурнье в парижском кафе.

Накануне он позвонил французу домой – номер он получил от запасливого Сидорова – и представился другом Наташи, прихватившим по ее просьбе «сувенир для Жана».

Фурнье охотно согласился встретиться, что еще больше усилило подозрения Рюмина. Прошло уже десять минут сверх назначенного времени, но Фурнье не появлялся. Правда, по улице метался какой-то парень, внешне похожий на вчерашнего студента.

«Неужели это и есть Фурнье? А почему не заходит в ка-фе?» – терзался сомнениями Валентин Борисович, наблюдая сквозь витрину за этими странными перемещениями.

Ноги сами подняли его со стула и вынесли на улицу.

– Вы Жан?

– Да, месье. А вы – друг Наташи?

– Да, у меня для вас сувенир. – Рюмин сделал непроизвольное движение в сторону своего неизменного портфеля. – Может, зайдем в кафе?

– Ни в коем случае! Вы – сумасшедший! Мой офис на этой улице. А вдруг нас увидят вместе?

«“Э!” – сказали мы с Петром Ивановичем, – мысленно процитировал гоголевского героя Рюмин. – Да ты боишься. Хочешь скрыть наш контакт. А почему? Понимаешь, что сувенир от Наташи – это предлог, или заманиваешь?»

– Тогда, может быть, прогуляемся? – предложил Рюмин.

– Давайте, но у меня не более двадцати минут.

– Я тоже спешу. Проездом, знаете ли, в Париже.

– Да, понимаю. Как Наташа?

– Привет вам передает. И вот, просила передать. – Рюмин достал из портфеля и протянул Жану сверток, предусмотрительно помещенный в пакет с названием известного парижского магазина «Галлери Лафайетт».

– О, это так мило с ее стороны! Что там?

– Не знаю. Это ее подарок, – соврал Валентин Борисович, прекрасно осведомленный, что в конверте – дорогая палехская шкатулка, которую он сам же и покупал в «Березке» на конторские деньги.

– Передайте ей привет от меня. Подарок я вручу при встрече, скорой встрече! Скоро приеду в Москву, – сообщил Жан.

– Хотите продолжить учебу?

– Не совсем. Вы же знаете, что мой отец – президент одной из крупнейших компаний Франции.

– Разумеется, – соврал Рюмин. В деле на Жана упоминалось, что его отец – богатый предприниматель, но более точные данные отсутствовали.

– Компания моего отца открывает представительство в России. Перестройка, гласность! Очень хорошо для бизнеса.

«Это точно. Спекулянтов развелось!»

– Я назначен директором представительства компании моего отца в Москве, – со значением пояснил Фурнье.

Рюмин почувствовал, как отлегло от сердца.

Он долго и проникновенно тряс руку Жану, уверяя, что вместе с Наташей первым встретит его в аэропорту Шереметьево.

– Перестройка, – гордо сказал Рюмин на прощание и в знак солидарности поднял сжатый кулак: – Рот фронт, товарищ!