Что-то меняется, поводырь застывает на месте. Перезвон! Колокола! Но здесь не должно быть церкви – нет и никогда не было… Однако я слышу величественную музыку – биение железного сердца, а через секунду оживает божественный орган. Внеземное звучание, запредельная красота…

«Мелодия» мне знакома, однажды она подарила мимолетное, короткое счастье… Небольшая церковь в крохотной деревушке. Несколько десятков празднично одетых людей – их лица забыты, укрыты туманом времени. Два человека – узнаю себя – молодой, слегка нервничающий жених в строгом черном костюме, и – моя белоснежная принцесса, готовящаяся стать королевой… Они… мы… заходим внутрь церкви, исчезаем под сенью благодатных сводов. Пожилой священник – я помню его добрый, по-отечески мудрый взгляд – соединяет руки влюбленных. Церемония ускользает от меня, остается только волнение и ощущение сопричастности…

Обожженные глаза режет солью. Но мне не стыдно перед поводырем:

– Что ты видишь? Эта церковь должна находиться за много километров отсюда.

Мой спутник покорно отвечает:

– Ты в плену своего Прошлого, я вижу то, что тебе хочется показать. Ты был тогда… там… счастлив?

Пожимаю плечами, – возможно… – и тут же киваю. – Сейчас знаю, что – да.

Судьба подарила мне много светлых моментов. Когда-то это воспринималось как данность: случайная встреча, неудержимый водоворот чувств, бешеный ураган страстей, тихое таинство венчания и спокойная семейная жизнь, размеренная повседневность… до новой вспышки – в мир пришел беззащитный, крошечный человечек, удивленно взирающий по сторонам. Первые слезки, улыбки, бессонные ночи и тревожные дни, первые неуклюжие шаги и «па-па», от которого кружится голова и замирает сердце… А потом появился ангелочек – улыбчивая кудряшка с серьезным взглядом зеленых глаз…

– Прекрати! Прекрати все это! – я ору изо всех сил, пытаюсь руками найти поводыря, ударить наотмашь, но ловлю лишь пустоту, – зачем, зачем ты мучаешь меня?!

Ничто больше не нарушает кладбищенского покоя, набат умолк, орган никогда не звучал. Лишь ветер нашептывает одному ему известные мантры да слабеющее эхо вторит чужим словам – «в плену Прошлого, в плену Прошлого»…

* * *

Обида и злость – две сестры. За что мы прикованы к земле, зачем нам руки, которые не в силах поднять наши тела в воздух?

Завуч, женщина неопределенного возраста с простым и честным прозвищем «Грымза», брызжет на меня слюной, из хищной, ощерившейся клыками пасти выползают на свет ядовитые слова-змеи: «хулиган», «двоечник», «позор класса»…

А я хочу взмахнуть крылами, оседлать дикий, непокорный воздух и взмыть неудержимой птицей над школьным двором, чтобы кружиться, стремительно взлетать и, подобно ястребу, пикировать вниз, пугая смешных, нелепых узников земли. Хочу, чтобы от моего победного клекота содрогались и лопались стекла по всей округе, чтобы…

Но у меня нет крыльев, только слабые, потеющие от стыда и бессилия руки. Я должен забиться в кокон… оказаться по ту сторону янтаря… Янтарь – отец привез мне его с юга – крошечный, прозрачный «камушек» неправильной формы, но внутри него навсегда поселилось неизвестное насекомое с хрупкими, аккуратными крылышками. Я знал – оно живое, затаившееся, миллионы лет безропотно ждущее окончания бессрочного заточения. Вокруг янтаря сменяются эпохи, тысячелетия пролетают секундами, отступают и вновь возвращаются грозные ледники, лишь пленник камня всегда по ту сторону – неподвластен времени – смеется, издевается над смертью. Мне нужно туда…

Не знаю, почему память явила мне школьную экзекуцию. Унижения стараешься загнать поглубже, положить неугодные воспоминания на самую дальнюю, покрытую паутиной забвения полку… Детский талисман давно сгинул, бесследно затерялся в прошлом. Только в юные годы возможно прорыдать всю ночь над пропавшим другом, живущим в окаменевшем кусочке смолы. Сейчас – пожимаешь плечами и немедленно забываешь о плененном насекомом… Где ты? Как пройдет для тебя очередной миллион лет? Увидишь ли новых людей или планета, тяжело переболев радиацией, навсегда отринет безумных существ, пораженных жаждой смерти?

«Мы пришли, – Поводырь нарушает таинство тишины и молчания, – дальше ты сам».

Мне не хочется удивляться и спорить с ним. Деликатность за деликатность.

«Подожди, возьми вот это», – в мою раскрытую ладонь ложится нежданный «подарок». Ощупываю его: «Ножницы?» Наверное стоит высмеять нелепый дар, однако Поводырь серьезен: «Пора перерезать пуповину Прошлого».

Я не слышу, как он уходит, нет ни шагов, ни звуков, даже пепел не взлетает вслед странному путнику…

* * *

Слепоте не скрыть от меня собственного дома. Огромная двадцатиподъездная «змея», уходящая на девять этажей в небо.

Я не один. Самые важные на свете люди уже ждут меня: любимая королева, всегда прекрасная, неугомонный трехлетний принц-почемучка и непоседа-принцесса с улыбкой, дарованной самими ангелами…

«Па-па! Папочка!». Этим словам не всколыхнуть застывший, мертвый воздух, не сорвать с тела земли черный траурный покров, не вдохнуть жизнь в город-призрак, оплакивающий собственную смерть… Эти слова только для меня – для уставшего, отчаявшегося сердца, для невидящих глаз, почти разучившихся плакать, для…

Я бегу им навстречу, спотыкаюсь, падаю, смеюсь от счастья и снова бегу.

Они совсем рядом – слышу их. Протянуть руку – коснуться, обнять! Не нахожу. «Папочка». Ладонями режу воздух. «Папа!» Хватаю пустоту. «Спаси нас!»

Голоса ускользают, теперь они глухие, еле слышимые. Мои руки молотят по металлическим гулким дверям… лифта. Господи, нет, молю тебя, нет, не надо! Только не снова!

Обесточенный лифт, застрявший между жизнью и смертью. Снаружи – повсюду, со всех сторон – воют сирены противовоздушной тревоги, надсадные, истеричные громкоговорители взывают: «всем укрыться в подвалах и бомбоубежищах». Мимо меня пробегают перепуганные, растерянные люди. В общем хаосе я почти не различаю три слабых, отчаянных голоска, заточенных в недрах мертвого подъемника. «Папочка, пожалуйста!». Я скребу израненными, кровоточащими ногтями по упрямому, неподдающемуся железу. «Папочка, здесь темно и страшно!». Мои ноги выбивают из равнодушного металла громоподобную дробь. «Спаси нас!» Трясущиеся, дрожащие от нечеловеческого усилия кисти напрасно пытаются разъять намертво сомкнувшиеся челюсти адского «капкана»…

«Не бросай нас…» Я кричу. «Не оставляй нас одних». Это больше не крик – превращаюсь в ярость, в кипящий гнев. Лифт содрогается под моим отчаянием, лютая ненависть гнет прочные, неуступчивые листы, нечеловеческая, запредельная злоба оставляет на гладкой поверхности зачарованных дверей глубокие рваные борозды.

Но силы на исходе, тело кричит и молит о пощаде – я проигрываю…

«Папа, открой глаза, посмотри на нас, пааапоооочкааа!»

Я не оставлю вас больше, не оставлю!

Увидеть, всего лишь увидеть… Веки не слушаются, тонкой кожи на глазах больше нет – только костяной нарост – ороговевший панцирь. Глаза запечатаны страшным проклятьем – это кара, наказание.

«Ты знаешь за что».

– Знаю.

«Прими это».

– Нет!

«Тебе не нужны глаза, которые не в силах увидеть Свет».

– Не тебе решать! Уйди!

Я пытаюсь сорвать костяную пластину, закрывшую лицо страшным бельмом. Напрасно – она не поддается, мои ногти даже не оцарапывают ее.

«Тебе не помочь своей семье, ты – слеп».

– Уходи!

«Их не спасти, беги, спасай свою жизнь».

– Уходиииии!!!

«Ты оставил их один раз, теперь будет проще».

Это тишь – тишь говорит со мной, вливается в уши, успокаивает умирающие от боли мышцы, баюкает…

«Все уже случилось, ты не мог им ничем помочь. Так бывает, так случается. Человек слаб – слабее судьбы, слабее обстоятельств».

Я нащупываю холодное острие ножниц, подаренных Поводырем. Слабый, далекий голос: «Пора перерезать пуповину».

Тишь ласкает меня, шепчет, нежно заглядывает в закрытые глаза: «Пойдем со мной, нам предстоит очень долгая дорога».

Улыбаюсь. Мне страшно, но я улыбаюсь. Руки, держащие ножницы, бьет тяжелая, нервная дрожь… Знаю, куда ведет долгая дорога… нам не по пути.

Прижимаю острия к лицу – удар – панцирь хрустит и скалывается. Удар – и крошечные трещинки бегут по ороговевшей поверхности. Удар, удар, удар! Ножницы застывают у самых глаз…

Остается последний шаг – самый важный, самый страшный.

Зачем взгляд, в котором нет ангелов, зачем жизнь, наполненная лишь пустотой, зачем память, в которой только упрек… Я сам выношу себе приговор, но как же тяжело привести его в исполнение…

Металл приятно холодит истонченную кожу век. Какие хрупкие, почти не ощутимые оковы, кандалы для моей грешной души… Пришло время перерезать «пуповину»…

Господи, как же мне страшно, Господи…

* * *

В моем мире нет ничего, кроме боли. Нет даже тишины и темноты, в которые я погружен навечно. Во вселенском вакууме появляется первородный атом – начальный элемент. Он – сосредоточие всего и вся: Бытие и Сущее, Альфа и Омега, Начало и Конец.

Как обидно, что я – это он – крошечная частица, а он – безграничная, ничем не ограниченная боль, вобравшая в себя время и пространство… Мне хочется кричать, но звук еще не рожден, мне хочется умереть, но жизни не существует. Пленник в клетке собственных иллюзий, узник страстей, превратившихся в пыль…

Невидимое веретено времени наматывает на себя нити из миллионов лет – спираль за спиралью. Космическое безбрежье насыщается секундами, время пульсирует – я ощущаю его ритм, – вселенская пустота приходит в движение. Тектонические плиты мироздания – Абсолютное Ничто Пространства сталкивается с Великим Ничем – молчаливым Хозяином песочных часов. Детонация и ВЗРЫВ…

Все меняется. Теперь я слышу Голос. И узнаю его – Поводырь!

Тайные слова – наполненные смыслом и состраданием, молитвы – шелест уставших губ.

И несуществующие стены моей темницы, сотканной из страданий и кошмаров, истончаются и исчезают. Ощущаю теплое, осторожное прикосновение – ладонь Поводыря ложится поверх моих глаз и я, наконец, вырываюсь из ледяных оков свирепой боли – она уходит без возврата.

Здесь нет света, густая тьма пустых глазниц. Но я чувствую это место – старое бомбоубежище, однажды покинутое, но вновь дождавшееся меня.

– Как я оказался здесь… опять? – голосовые связки не слушаются меня, вместо слов – утробный хрип, вместо звуков – только стон.

– Ты никуда не уходил, ты всегда был здесь.

– Но я помню, мы… Что со мной?

– Умираешь – от удушья и потери крови. Ты заклинил дверь, перекрыл вентиляцию, а потом лишил себя глаз.

Речь его – жестокая и хлесткая, как плеть, но нет в ней металла и злобы.

– Зачем?

Он молчит, нам больше не нужны слова.

«Несешь свой крест. Ты хотел чувствовать, что чувствовали они. Темноту, отчаяние, отсутствие надежды… Глаза мешают видеть».

– Что… видеть?

– Самого себя.

– Почему ты здесь, со мной?

«Ты – один. Справедливому суду был нужен свидетель, обвинитель и защитник. Судья не может вершить правосудие в одиночку. И ты придумал меня».

– Судья – это я?

«И палач тоже».

Эмоций нет, ни сожаления, ни печали. Ничего.

– Приговор приведен в исполнение?

«Почти. Скоро кончится кислород. Осталось недолго».

Мне не страшно, только немного грустно. И это светлая грусть – странная, невозможная, противоречащая всем инстинктам. Впервые в жизни я не боюсь… Какое тихое спокойствие… мой путь пройден до конца. Вот и все.

Поводырь смеется:

«Это только начало».

Хороший, добрый смех – нет в нем ни угрозы, ни предупреждения. Только чистый, ясный свет.

Я знаю, запертая дверь скоро откроется и за ее порогом будут ждать… те, кто простил меня.

Нас разделяет всего лишь дыхание… несколько глубоких вдохов. Ничтожное расстояние. И я улыбаюсь.