«Что ты здесь делаешь? – посверкивая ножом, говорит эта опасность чужакам, внезапно выныривая из подворотни. – Откуда ты? Из какой шайки? Почему на нашей территории? Подаяния просишь? Ты?! Здоровенный деревенский бычок? Подаяние, да? И много подают? А ведомо ли тебе, что тех, кто мне врет, я убиваю? Да-да, вот этим самым ножиком, ты правильно смотришь…»

У нищей, бесприютной, одинокой старости, оказывается, есть свои преимущества. То, что ты никому не нужен, означает также и то, что ты не нужен действительно никому. Нечего с тебя взять. А вот если ты молод… ты просто не можешь безнаказанно слоняться по эдаким трущобам и не принадлежать при этом ни к одной шайке. Ведь если ты не свой, значит, чужой. Чужак, явившийся невесть с какими целями. А с ними разговор, как правило, короткий.

Кертелин крался, сливаясь с тенями, стенами и заборами. Кертелин боялся.

Огромная танцовщица-ночь насмешливо вертела бедрами, то и дело обдавая его жаром, своего могучего тела. Ей непонятны были его нелепые страхи. Ну – зарежут. Ну – кровь. Красное отлично смотрится на черном шелке…

«Неужто ты не хочешь украсить меня собой?»

«Прости, красавица…»

«Твоя кровь на ярком блеске моих одежд…»

«Прости, красавица… я только начал этот танец… глупо ставить точку в самом начале, не успев сделать и десяти движений…»

«А жаль… мне бы пошла красная лента…»

«Прости, красавица…»

Кертелин шел тихо, придерживая дыхание, осматриваясь на каждом шагу. Поражаясь несметным возможностям своего нового тела. Оказывается, можно не задыхаться и не спотыкаться тоже можно, оказывается, можно красться так тихо, что тебя даже крысы не слышат… по крайней мере – некоторые. Оказывается, подтянуться и незаметно перемахнуть забор – это легко. И слиться с тенью и переждать, пока пройдут. И укутаться сумраком нависающей стены. И никакой магии! Ничего из того, что ему преподал его загадочный учитель. Впрочем, его магия тут была бы не слишком хорошим подспорьем. Но магия и не нужна. Тело летит, тело танцует, тело сливается с ветром, тело обнимает танцующую ночь, силясь поспеть за ее обманчиво медленным кружением… Нужно только придерживать себя, чтобы не закружить с ночью в едином танце, ведь ночи нечего бояться, тогда как тебе…

Впрочем, телу нравится все, в том числе и этот страх. Оно испытывает удовольствие от возможности так бояться. Бояться истошно, до дрожи напрягая каждую жилочку, словно бы потягиваясь и распрямляясь, словно бы проверяя свою способность без остатка отдаваться чему-то кошмарному, чтоб в следующий миг с воплем ужаса броситься прочь.

Кертелин вынырнул из последней подворотни и вздохнул с облегчением. Эти широкие улицы ни одна шайка уже не контролирует. Потому что не может. Потому что отсюда начинаются богатые кварталы. Потому что преступления здесь если и совершаются, то за высокими стенами огромных домов, а не на широких светлых улицах.

А шайки… Сюда они порой наведываются что-нибудь украсть. Впрочем, занимаются этим немногие. Самые глупые… или самые отчаянные, это как посмотреть. Эти улицы контролируются бдительной городской стражей, а ведь любому ведомо, что даже самый длинный нож – неубедительный аргумент против меча и алебарды. А если учесть, что городскую стражу почти что всю нанимают из отставных пограничных стражей, а те и голыми руками с любым мечом управиться способны…

Нет, на этих улицах Кертелин ничего не боялся. Разве только того, что его стражники задержат. Ну и пусть их задерживают, не убьют же! А в городской тюрьме и переночевать можно. Сочинить за ночь какую жалостливую историю, получить пару оплеух с утра пораньше и вновь стать вольным как ветер.

«Если поймают, попрошусь, чтоб оставили при тюрьме или при страже работать, – подумал он. – Сочиню историю пожалостнее и попрошусь. Если повезет – примут, работу дадут, а там – посмотрим».

Но улицы, как назло, будто вымерли.

Ну хоть бы один какой завалящий стражник попался!

Пройдя пару кварталов, Кертелин решительно свернул к сияющему всеми огнями трактиру.

Трактир господина Вагрита – один из лучших трактиров города – закрывался поздно, а если клиенты попадались выгодные, мог не закрываться и до утра.

– Пойду, хоть здесь попрошу какую работу, – сам себе сказал Кертелин. – Вдруг повезет? А нет – так хоть накормят, говорят, там хозяин добрый…

Он сказал все это, и темнота промолчала в ответ. А он шагнул к трактиру. В этот миг он почти не думал о своем таинственном учителе, о том невероятном ремесле, что ему досталось, равно как и о своей второй молодости, к которой он почти успел привыкнуть. Молодость ко всему легко привыкает. Это пожилым трудно смириться с переменами, принять как должное, что отныне все встало с ног на голову, а все прочие, вместо того чтоб сделать как было, как правильно, велят считать голову ногами, а ноги – головой. Молодости наплевать, где голова, где ноги, ей просто нравится новое.

* * *

На голове известного всему городу трактирщика, господина Вагрита, белела свежая повязка.

– Извини, парень, – развел руками он. – Рад бы, но… у меня со вчерашнего дня – правило: чужих на работу не брать!

– Правило? Со вчерашнего дня? – Кертелин жалобно посмотрел на трактирщика.

– Вот именно, – вздохнул тот и зачем-то потрогал перевязанную голову. – Со вчерашнего. Потому что вчера я как раз – взял.

Он вздохнул и с укоризной посмотрел на юношу.

– Взял такого же, как ты, парнишку, – продолжил он. – Старательного, аккуратного… А он… ночью, когда все уснули, оглушил и связал сторожа. А потом открыл ворота и впустил разбойников. Хорошо – стража поблизости оказалась, не то даже не знаю, чем бы все кончилось.

Хозяин трактира еще раз потрогал перебинтованную голову и вновь вздохнул:

– Откуда мне знать, кто ты таков, парень? Ну, вот… сам рассуди, по совести…

Что ж, по крайней мере это было честно. Понурившись, Кертелин повернулся к выходу.

– Погоди, – остановил его голос хозяина. – Если я тебя на работу не беру, это ж еще не значит, что я тебя голодным на улицу выставлю? Что ж, я – сволочь какая?! Идем!

Так Кертелин оказался на лавке, в углу, рядом с кухней. На стол перед ним бойкая служаночка поставила тарелку дымящейся похлебки, порцию жаркого и кружку слабенького вина. Поставила, развернулась и горделиво, будто королевна, направилась прочь. Она была… ему аж кровь в лицо бросилась… он аж задохнулся, единожды на нее поглядев. Да-а-а… от таких переживаний он уже отвык. Подумать только – девушка! Последние годы его интересовали лишь те девушки, которые швыряли ему монетку-другую в подставленную шляпу. А теперь… молодость берет свое. Впрочем, служанка даже не посмотрела на юношу. Наблюдая за ее стремительными передвижениями по трактиру, за тем, какие люди пытаются за ней ухаживать, Кертелин мог только вздохнуть. В таких лохмотьях… без денег… без каких-либо планов на завтрашний день… заинтересовать такую девушку… хотя бы на одну ночь…

«Интересно, кому из этих она сегодня достанется? – с завистью подумал Кертелин – Хорошо бы, чтоб никому!»

«Мне всего пятнадцать! У меня все впереди! – напомнил он сам себе. – И вообще, с чего это я такой вдруг завидущий? Почему это, если мне не может сейчас повезти, то и никому не должно?!»

Он с тревогой посмотрел на собственные молодые руки. Они показались ему отвратительными.

«Неужто я и тогда был такой завистливый?» – с тревогой подумал в нем тот, кто так и остался стариком.

«Эй, я просто хочу эту девушку, а она достанется кому-то другому. Мне просто обидно, вот и все. Что тут такого?» – возразил молодой.

«А ты сам не понимаешь?! – возмутился старик. – Почему ты себя лучше всех считаешь?»

«Вовсе я так не считаю! При чем тут все? Да ты только посмотри на этих! На того… или на вон того? А эта… нашла кому улыбаться! Да чем он лучше меня? Неужто тем, что у него кафтан золотыми нитями расшит?!» – с досадой выпалил молодой.

«А чем он хуже тебя? – возразил старик. – Неужто тем, что у него кафтан золотыми нитями расшит?! У него – да, а у тебя – нет? Что такого плохого ты о нем знаешь? Почему ты его, впервые встретив, сразу мерзавцем считаешь?»

«Да не считаю я никого мерзавцем!»

«А раз не считаешь, тогда почему это она не должна никому достаться, раз ты ей не приглянулся?»

«А может, ей никто не нравится?!»

«Может. Вот только это не твое дело! Это уж она сама решит, кто ей нравится, а кто – нет. Вот ты, например, – не нравишься. И, думается, я знаю – почему».

«Потому что я беден и плохо одет?»

«Нет».

«Потому что слишком молод?»

«Опять нет».

«Некрасив?»

«Девушки хорошо чувствуют, кто есть кто, – вздохнул старик. – Она чувствует твою глупость, твою зависть, твою мелочность… и то, что в глубине души ты считаешь себя лучше других, – тоже».

Молодой вздохнул и ничего не ответил.

«Ешь лучше суп!» – наставительно изрек старик.

«Вот уж не думал, что мне опять придется со всем этим возиться!» – добавил он немного погодя.

«Твое высокомерное смирение она тоже чувствует», – тотчас поддел его молодой.

«Откуда у нищего высокомерие! – фыркнул старик. – Ты меня с собой не путаешь?»

«Это ты все путаешь, – отозвался молодой. – Я сказал не «высокомерие», а «высокомерное смирение».

«Да, это – по моей части, – вздохнул старик. – Похоже, мы с тобой просто кладезь пороков и дурных наклонностей… вот нас девушки и не любят»…

«Признаю, я вел себя недостойно! – доев суп, честно признал юноша. – Но… это не нарочно вышло. Просто меня слишком долго не было…»

«Боюсь, я вел себя не лучше. С тобой – не лучше, – ответно вздохнул старик. – Но у меня тоже есть оправдание. Я слишком долго был. Это страшно портит характер».

* * *

– Я вижу, вам отказали, юноша?

Ты заметил его раньше, чем он подошел, ты просто слишком был занят разговором с самим собой, а этот… Он высок, строен, он даже красив, наверное, – не раз и не два поглядела на него бойкая служаночка, но служаночка его не интересует, за нее ведь есть кому заступиться, тогда как за тебя…

Он высок, строен, он даже красив, наверное… его выдают глаза…

Он ловко подсаживается рядом. С той самой ловкостью и непринужденностью, которая шлифуется годами. Он словно бы не видит твоих лохмотьев, впрочем, он и впрямь их не видит, сквозь них он наметанным глазом видит твое молодое, привлекательное тело. Да-да, именно оно его и интересует.

Ах, тебе неприятно? Вот и подумай, каково служаночке. На нее с утра до ночи так смотрят. Все. Даже ты. Ах, она получает от этого удовольствие? Ты и в самом деле в этом уверен? Что, уже нет?

И все же… на нее смотрят не совсем так. Этот взгляд – он особенный. Эти глаза… ты уже видел такое, правда, давно. Тогда ты едва остался цел, но тогда у тебя не было твоего нынешнего знания.

– Это так огорчительно, что вам отказали, юноша, – промолвил подсевший. – Вы ведь не виновны в том нелепом случае, который произошел с хозяином этого славного заведения…

– Что поделать, – отвечаешь ты. – Придется попытать счастья в другом месте. Кстати, вчера мне пришлось ночевать в каком-то сарае, у меня могут оказаться блохи… вы бы не подсаживались ко мне так близко, господин…

«Может, сработает? Может, отвяжется? Хотя… где там! Человек с такими глазами…»

– Я не боюсь блох… – подсевший придвигается еще ближе. – У меня есть замечательное вино, – тотчас добавляет он. Его рука исчезает за пазухой и появляется вновь, с маленьким керамическим кувшинчиком. – Давайте выпьем за нашу счастливую встречу, юноша, – говорит он, глядя в глаза. – И не беспокойтесь по поводу работы, считайте, что удача вам наконец улыбнулась…

Улыбка удачи выглядит кривовато, а глаза… Нет, если бы он действительно предлагал то, на что вот-вот собирается намекнуть, ты бы еще подумал. Чего только не случалось в твоей долгой и забавной жизни, но эти глаза… Ты почти догадываешься, для чего ему понадобилось твое тело. Ему ведь, в общем, нет разницы – мальчик или девочка, важно, чтоб заступиться было некому. Еще раз поглядев ему в глаза, ты решаешься. В тот, прошлый раз едва уцелел ты, в этот раз не уцелеет он. И что с того, что тот был совсем-совсем другой? У тех, кто от скуки развлекается убийствами, – одинаковые глаза. У тех, кто любит рисовать ножом по живому, одинаковый взгляд. Тусклый и жадный одновременно.

Ты пробуешь губами чужое, дорогое вино, а твои руки уже вырезают руну. Первую в твоей жизни самостоятельную руну.

– Такое вино нужно пить до дна, юноша, – наставительно замечает подсевший.

– А я люблю растягивать удовольствие, – отвечаешь ты, созерцая руну своего собеседника, прикидывая, какие изменения в нее лучше внести. Приговор уже вынесен. Остается его вырезать в виде руны. Никакого материала под рукой нет, но воздух – тоже подходящий материал.

– Да пейте же, юноша, что вы стесняетесь, что ли? – рука подсевшего ложится на плечо.

«Да, конечно, пейте! Там небось дурь какая подмешана, чтоб увести потом без помех захмелевшего мальчишку. А хозяин небось еще подумает, мол, повезло парню, нашел себе богатого любовника!»

Ты делаешь вид, что глотнул как следует, и прикрываешь глаза. Чужая рука на колене. Накрываешь ее своей. В другой – руна. Руна, напряженно ждущая своего часа. Ничего, уже недолго. Теперь сделать вид, что засыпаешь, и дело сделано. Да. Точно. Тебя аккуратно подымают и куда-то ведут. Куда? Как это – куда? К разделочному столу, конечно…

– Слышь, парень, не ходи с ним!

Это хозяин. Он так некстати вмешался. Руна уже зажата в твоей руке… она ждет своего часа… ей недолго ждать… как только этот тип вытащит нож, ты…

– В чем дело, милейший? На каком основании вы пристаете к моему спутнику? Это не делает чести вашему заведению.

А это подсевший к тебе мерзавец. Он ведет тебя к выходу, обнимая за талию. Насколько другой у него голос, когда он сердится!

– А мне плевать, делает или не делает! – хмуро роняет хозяин трактира. – Слышь, чего говорю, парень? Не ходи с ним, я тебе работу дам!

– Юноша вправе сам решать, – возмущенно говорит твой спутник.

– Вот пусть и решает, – бурчит хозяин трактира. – Я свое слово сказал.

И опять трогает свою головную повязку.

– Кстати, где-то я вас видел, господин… – вдруг добавляет он, пристально вглядываясь в лицо твоего спутника. – Или что-то о вас слышал… или…

Твой спутник стремительно разворачивается, почти бегом бросаясь прочь. Хлопает дверь трактира.

– Экая сволочь, – бурчит хозяин. – А ты… ты ведь на дурачка не похож. Зачем хотел с ним пойти?

– Вообще-то я хотел его убить, – отвечаешь ты, комкая неподатливую руну, растирая заколдованный воздух меж пальцами. Несбывшаяся смерть рассыпается незримым пеплом.

– Убить, – бурчит хозяин. – Убил котенок тигра…

И опять трогает свою повязку, с сомнением глядя на тебя.

* * *

Владыка Зари медленно открыл глаза. Он не мог понять, что с ним и где он находится. Пустота в мыслях и странная скованность во всем теле. Странная, непонятная, пугающая скованность…

Он, который был способен единым движением бровей сотрясать горы, слабым мановением мизинца прерывать сотни и тысячи жизней, творить вещи, мысли, чувства, искажать реальность согласно своим прихотям в пределах, допущенных Богами… теперь он не мог попросту встать… или хотя бы понять, где и почему он находится…

Страшнее всего, что он даже не помнил, как сюда попал. Пустота в мыслях… пустота в сердце… пустота там, где должен струиться могучий, незыблемый поток… пустота…

«Да что же это? Что? Неужто это уже… оно?»

Волшебный рассвет не струился по телу мощным потоком, всесильная заря не улыбалась из-под его ресниц, утреннее золото магии отзывалось вяло и неохотно. Магическую силу приходилось звать… и дожидаться, пока придет. Проще было пошевелить пальцами рук. Впрочем, и это давалось с большим трудом. Немота, сухость во рту… он даже испугаться толком не мог – сил не было. Обычных человеческих сил.

Собрав всю волю в кулак, он со стоном перекатился набок и замер, пораженный.

Пиршественная зала.

Большая пиршественная зала.

И он – на полу, один…

Один – посреди залы. Один.

Пир был в самом разгаре… пир, веселье, смех… а потом все внезапно бросились бежать… Он не помнил, как это случилось, но оброненные кубки, перевернутые кресла и недоеденные яства говорили сами за себя.

Они сбежали… сбежали… бросили его одного!

Значит, и впрямь – оно…

Даже в мыслях своих он страшился произнести имя своего давнего и ненавистного врага, имя своего ужаса и отчаянья. Ибо есть в мире нечто, с чем никакая магия не справится.

Сильнее любого высокого лорда – истинного мага – только Владыка Зари, в ком магическое золото утра проявляется с наибольшей силой, а сильнее Владыки Зари только смерть… смерть и вечная ночь.

Владыка Зари боялся смерти.

Высокие лорды не умирают, как прочие, они живут долго, куда дольше обычных людей. Они могут прожить почти тысячу лет – если, конечно, яд, сталь или магия не оборвут их дыхание раньше. А само умирание…

Высокие лорды всегда знают, когда приходит их время. Говорят, когда-то они заключили некий договор с Богами, и те даровали им возможность знать… знать, чтобы успеть закончить свои дела на земле.

Когда приходит время умирать – высокий лорд засыпает… засыпает прямо посреди дня, невзирая ни на что. И это – первый удар погребального колокола, первая песчинка в перевернутых песочных часах. Высокие лорды умирают не сразу.

Он проснется, и оцепенение покинет его, прежние силы вернутся к нему, тайная магия Зари вновь коснется его сердца. Но все же… он станет немного слабее. И так каждый раз. Все чаще и чаще… А этот всепоглощающий дневной сон… он все глубже, все продолжительней… все трудней от него очнуться. И все меньше сил. Мощная река магии разбивается на отдельные ручейки, ручейки слабеют, мельчают, пересыхают… Такое умирание может растянуться лет на тридцать, а иногда – почти на сто. Достаточно, чтоб привести в порядок свои дела на земле.

Достаточно?!

Вся жизнь некоторых простолюдинов оказывается куда короче, чем это величественное, царственное угасание. Золото зари не сразу охватывают сумерки.

И все же… этого мало. Подобная участь кажется благословенным подарком Богов лишь в начале пути. Впрочем, вначале об этом и вовсе не думаешь. Когда же и впрямь подходишь к этому порогу, начинаешь понимать, что этого нестерпимо мало, что тебя обокрали, определив ничтожную долю. Да и как удовлетвориться жалкими крошками тому, кто привык хватать жизнь полными горстями? Как?!

Это простолюдинам легко умирать, они и не жили-то, собственно. Ибо можно ли, не кривя душой, назвать жизнью их бессмысленное и бессильное существование? Их скотское барахтанье в грязи? Жалкое трепыхание на границе дня и ночи? Краткий миг. Едва ты успеваешь продрать глаза, как уже наступает вечная тьма. И это – жизнь? Вот уж нет!

Но когда ты могуч, силен и деятелен… когда у тебя столько всего еще намечено… это подлость со стороны Богов – потребовать жизнь в такой момент. Самая настоящая подлость! Он ведь столько всего еще не успел…

Так не хочется умирать. Так не хочется. Впрочем… ничего другого все равно не остается. Даже высокий лорд, даже Владыка Зари не может поспорить со смертью. Раньше или позже золотистое сияние утра гаснет и ледяная рука тьмы ложится тебе на грудь, тесня дыхание, останавливая сердце.

Раньше или позже… вот оно и случилось… Смерть постучалась в дверь, заглянула на миг, усмехнулась и вышла. Теперь она будет время от времени приходить в гости. Приходить и молча смотреть. И только однажды она разомкнет уста и тихо скажет: «Иди за мной…»

Никто не говорил, что она обольстительно красива. Но нет никого, кто бы устоял перед ее призывом.

Остается жить дальше, жить зная… доживать, торопиться, спешить… Спешить доделать все, что хотелось. И не успевать. Трагически не успевать получить от жизни все, что тебе причитается, все, что должно было стать твоим и только твоим… да просто-напросто надышаться как следует не успевать. С ужасом слышать грохот песчинок в песочных часах, каждая теперь – размером с огромный камень, и все барабанят по твоему сердцу! Жить, кое-как жить, еще дыша, но уже умирая… И все чаще и чаще засыпать вот так… среди бела дня, на глазах подданных… и просыпаться, слыша лживые уверения, что все в порядке, что это, конечно же, совсем не то