Ни стоять нормально даже на ровном месте, ни слова вымолвить в ответ они явно не могли. Только глазенками слезливыми судорожно помаргивали. Такая поездка, как говорится, душу из каждого вытряхнула. Теперь жди, когда она вернется восвояси. И вернется ли?..

Здешний разномастный народ, одетый, во что ни попало, лишь бы задницу как-то прикрыть, ошалело и тупо глядел на высокую, элегантно тощую фигуру заведующего университетской кафедрой. Ухоженный, в заграничном черном кожаном пальто стотысячной стоимости и ненамного более дешевыми трендовыми полуботинками «Оксфорд», Шаталов, на фоне не попадающих зуб на зуб настрадавшихся пассажиров тракторной тележки, напоминал самое настоящее явление народу олигарха.

Георгий Владимирович широким жестом показал в ту сторону, откуда, словно из небытия, только что объявился безотказный и неприхотливый ДТ.

– Скажите, пожалуйста, там ли хутор Пятиизбянный? Или я по незнанию глубоко ошибаюсь в этом вопросе? – аккуратно проговорил Шаталов, явно стесняясь перед этими людьми своих профессорски складных и витиевато-мудреных интонаций.

Ощутившие, наконец, под ногами твердую непоколебимую основу пассажиры тракторной тележки глядели на него с такой почти детской растерянностью на своих измученных, перекореженных лицах, потерявших всякие человеческие признаки, что ему показалось – еще минута, и эта толпа растворится в воздухе, истает, потому что живет насильно там, где нормальному человеку быть вовсе не полагается. Они виновато и недоуменно пытались понять, что сейчас так высокопарно проговорил им этот странный немолодой мужик из черной, начальственным блеском сияющей «волжанки».

– Ну, там Пятиизбянное… А чего табе?! – вдруг резко, бдительно отозвался за всех пожилой, подозрительный тракторист. Как будто отечески заступился за своих им же измученных пассажиров.

– Я еду на тамошнее кладбище, – поспешно объявил Георгий Владимирович. – Хочу посетить могилку своего дедушки Ильи Захаровича Шаталова.

– Мы только что оттуда, с похорон. Последнего пятиизбяшника земле придали… – вздохнул тракторист и трижды усиленно высморкался, резко отвернувшись от растерянно моргавшего Георгия Владимировича. – Видал, как мы ехали, будто по штормящему морю рыскали? Твоя раритетная краля здесь всю свою красоту враз попортит. Да и сам ты нужную могилку никак не сыщешь. То, что когда-то называлось тамошним кладбищем, давно кончилось. Все кресты погнили, все холмики тамошние сравнялись с землей. В общем, заворачивай оглобли подобру-поздорову.

– Понял, понял! Извините… – взволнованно, виновато отозвался Георгий Владимирович. – Зря, выходит, ехал? Нет, так не пойдет. Это неправильно будет. Я обязан найти какой-то выход из всей этой фантасмагории! – Шаталов внимательно огляделся по сторонам. И его, кажется, осенило: – Условия вроде не подходящие… А коли других нет? И может быть, оно и хорошо, что так, что именно так. Словно как символ всего доброго и прекрасного, но порушенного! В общем, господа, я предлагаю нам здесь и сейчас коллективно помянуть моего деда!

– Оно вроде и ничего… А почему бы нет? Если с душой, так по уму и будет все нормально… – снисходительно усмехнулся тракторист и вдруг отчаянно-весело, чуть ли не в крик, гордо запел торжествующим, маршевым голосом. Голос был красивый, легкий на подъем, раздольный и счастливый:

 
Вновь богачи разжигают пожар,
Миру готовят смертельный удар.
Но против них миллионы людей:
армия мира всех сильней!
 

Мотив этот и слова были хорошо знакомы Георгию Владимировичу. Он в детстве всегда пел ее (вернее, кричал взахлеб) с табуретки перед родительскими гостями в годовщину Великой Октябрьской революции. Оно и запомнилось невольно на всю жизнь. А всего остального словно и не было. Ни в чьей жизни…

– Прошу всех к моей машине! – когда умолкла песня, взволнованно, со слезой проговорил Шаталов. – Я достаточно взял и водки хорошей, и закуски.

Водка и закуска, в самом деле, оказались отменные. Особенно, если учесть, что они, как на волшебной скатерти-самобранке, объявились в щедрой множественности среди здешних бескрайних мертвенно-черных полей. Казалось, они, эта толпа, последние люди на этой планете. И помянут с поклоном некогда бывшую на ней жизнь…

Тракторист, весело поморщившись, главенственно оглянулся на своих ездоков.

– Что скажете, народ?

– Оно бы не помешало… – тихо, глухо отозвались люди, словно медленно возвращаясь к жизни.

Некоторые как бы и улыбнуться хотели такой счастливой дармовой оказии, но ни у кого толком это не получилось. Как бы там ни было, но достойным поминкам не помешал ни вдруг напористо развернувшийся среди вольных просторов крученый-верченый ветрила, ни вновь рухнувший ядреный дождь: наш человек способен достойно помянуть в любых, самых неблагоприятственных обстоятельствах, как погодных, так и иных прочих…

Возвращаясь, уже у подъезда, как бы вдруг самостоятельно и предупредительно открывшего ему свою тяжелую металлическую дверь, Георгий Владимирович неожиданно увидел в проеме человека. Вернее сказать, солдата.

Кто только не выходил за последние шестьдесят лет из этого дома. Само собой, жильцы, родня или просто знакомые, потом же почтальоны, слесаря, разные мастера на все руки, а также полиция, врачи и даже однажды их посетил перед выборами самый настоящий депутат областной Думы.

Солдат в эти двери вышел впервые. Правда, прежде пропустив вперед себя отчаянно счастливую девушку. Это была Анюта из здешней шестнадцатой квартиры. Из себя вся такая очень даже миленькая и, ко всему, романтично, пылающе рыжая. Отец ее нигде не работал и устойчиво пил, мама была главным бухгалтером в какой-то религиозной секте – вся из себя строгая и поспешная, она держалась особняком, как и полагается человеку, достигшему доступа к высшим силам и странного происхождения немалым деньгам.

– Здрасьте… – дерзко проговорила Анюта, не переставая вызывающе улыбаться.

Кажется, более огорченной и одновременно словно бы назло всем отчаянно счастливой девушки Георгий Владимирович до сих пор не встречал.

– Здравствуйте! – вежливо, но строго, почти сурово проговорил солдат Шаталову.

Георгий Владимирович тотчас узнал в нем Гришу из той самой квартиры, которую ему недавно пришлось посетить среди ночи.

– Простите еще раз за все, что тогда произошло. За Джека простите… – глухо проговорил солдат Гриша.

– Здравствуй, дорогой… – растерянно отозвался Шаталов, как бы даже любуясь сейчас этим молодым человеком в новой и так серьезно смотревшейся на нем военной форме.

– Я повторно повестку получил. Понимаете, какую. И больше не стал чудить. Это наша с Вами тогдашняя встреча так сказалась. И смерть Джека. Вот идем сейчас с Анютой в ЗАГС. Мы два года встречались, а теперь решили перед моим отъездом в Донбасс больше не откладывать на потом! – строго сказал Гриша. С особенной, суровой интонацией на слове «потом».

– Я так счастлива! – чуть ли не со слезами, правда, нисколько не похожими на слезы счастья, атакующе вскрикнула Анюта.

Да, явно весь мир был виноват перед ней. А если это так на самом деле?

– Быть добру, милые вы мои! – емко, душевно отозвался Шаталов и хотел по-мужски хватко обнять Гришу, но как-то это у них не получилось. Наверное, потому что сзади нетерпеливо напирала молодежь, спешившая проводить будущих молодых супругов в ЗАГС.

Так что Шаталов и Гриша ограничились основательным мужским рукопожатием.

– Хватка у вас еще мощная! – уважительно сказал Гриша.

Георгий Владимирович уныло отмахнулся.

Кстати, Шаталов читал недавно на новостном сайте, что воронежские ЗАГСы в связи со спецоперацией увеличили время своей работы, и за несколько дней в экстренном порядке уже зарегистрировали более восьмисот браков наших девушек с мобилизованными. В любом случае, это число небывалое, многое что о себе говорящее.

«Здорово! По-настоящему! По-нашему! – с восторгом подумал Шаталов. – Как тут таких наших невестушек с подвигом декабристок вровень не поставить?!»

В подъезде Шаталов мельком глянул на свой почтовый ящик. Уже достаточно давно в том ничего не было. Раньше туда вполне активно всякие разные разносчики прессы и квитанций совали ни для чего не годящиеся газеты, брошюры. Теперь как отсекло. Все и вся переместилось в интернет, а также на стены возле подъездной двери.

Тем не менее, на этот раз в его ящике нечто смутно белело, заявляя о себе через три специальных отверстия в металлической дверце.

«Что это может быть? – безразлично подумал Георгий Владимирович. – Чушь какая-нибудь несусветная. Пусть там и валяется. До морковкиной загоди».

Только пройдя вверх первый пролет, он вдруг так-таки остановился.

«Я ничего не жду? Кажется, нет. А из Москвы? Из министерства? Может, какому-никакому иногороднему диссертационному совету я вдруг ни с того, ни сего потребовался? Маше явно и в голову не придет слать отцу письма. Она, наверное, уже ручку разучилась в руках держать».

Он хотел идти дальше, но, напряженно выдохнув, так-таки медленно вернулся назад.

«А вдруг все-таки Маша мне что-то настрочила, не доверяя интернету?»

В узком пространстве почтового ящика, свернувшись трубочкой, лежало нечто из весьма плохонькой второсортной бумаги. Таких неприглядных с виду извещений Шаталов отродясь не получал.

Он чуть ли не с брезгливостью развернул бумажку. Выглядела она при всем при том по многим признакам достаточно официально.

Это оказалась повестка. И это была повестка из военкомата, предписывающая Георгию Владимировичу Шаталову незамедлительно явиться в районный комиссариат.

«Интересно, интересно… – напряженно подумал профессор. – Чем я могу им быть сейчас полезен? Неужели туда уже нужны и бывшие полковые библиотекари?.. Или профессора потребовались? А почему бы и нет?»

Кто бы видел сейчас со стороны его короткую, почти мгновенную и явно глуповатую улыбку.

Повестку, вообще-то, должны были под роспись вручить лично ему. Шаталов это знал. Так что он имел полное право на такой документ из военкомата никак не реагировать.

«Нет-нет! – тотчас одернул он сам себя. – Глупости! Там у людей сейчас запарка. Какие претензии можно к ним предъявлять? Разве что посочувствовать. Конечно же, я пойду. Не пристало тут мне цепляться за буковку закона. Меня сегодня вон целый день не было дома! На могилу к дедушке ездить изволил. Вот бы этот человек из военкомата сидел на холодных ступеньках в подъезде и ждал невесть чего, как Аленушка на картине Васнецова. Пойду, пойду! Немедленно. Если это и ошибка, надо все равно помочь им разобраться. А как вдруг я так-таки нужен там? Хотя бы как человек, знающий все об авиационных двигателях! Это мой долг! Как ни умаляй – священный! В конце концов, я присягу давал!»

Немедленно пойти не вышло. На дворе – вечер, на седьмой час время перетекло.

Утром он прямей прямого эдаким молодцом стоял в кабинете ректора и восторженно рассказывал тому подробности всех обстоятельств с повесткой, включая, естественно, эксклюзивное поминание деда Ильи на границе какой-никакой цивилизации и непроходимого матерого черноземного океана.

– Не горячитесь, дорогой Георгий Владимирович. Не горячитесь… – время от времени, пусть и сдержанно, но при этом наставительно говорил ректор. – Я все сам улажу. Не рвитесь в бой! Наши полковники с военной кафедры позвонят в военкомат и по-свойски недоразумение с вашей повесткой снимут раз и навсегда.

– Простите, дорогой Леонид Леонидович, а вот это делать как раз нежелательно! Весьма нежелательно… – вновь и вновь загорячился Шаталов. – Возможно, это мой последний шанс! Почувствовать себя причастным к священным заветам предков! Родина – мать, умей за нее постоять! Леонид Леонидович! В мои-то годы почувствовать себя полезным в борьбе с безумным врагом!

– Я разберусь, разберусь сам… – строго-сосредоточенно отвечал ректор.

Когда Шаталов шел к себе, почти никто его в университетских коридорах не приветствовал: его просто-напросто не узнавали. Георгий Владимирович шагал с непривычным для него счастливым напором, а по лестницам взлетал вприпрыжку, играючи – студентов на раз оставляя позади.

Когда Шаталов так взвихренно вписался в емкое пространство аудитории, никто из его студентов, собравшихся на лекцию о влиянии сверхзвука на конструкцию самолета, не поспешил вставать. Все посчитали, что это какой-то посторонний препод с другой кафедры к ним случайно заскочил. Как им было угадать своего любимого неспешного семидесятилетнего профессора, когда некто с юношеским румянцем на щеках и острым, прицельным взглядом не вошел в аудиторию, а вбежал, еще точнее – влетел, дерзкими зигзагами паря над ковровыми дорожками.

После занятий Георгий Владимирович под напором этого озорного настроения оставил «волжанку» на университетской стоянке. Он выбрал себе для обратного пути домой любимую с давних пор, еще студенческих, дорогу – через здешний немалый о двенадцати гектарах дендропарк, нынче весь дерзко-рыжий из-за скрюченной жесткой листвы осенних каштанов. Они просто-таки металлически скрежетали под ногами.

Вдруг на пути у Шаталова над головой золотисто-черная белка стремительной дугой юрко перелетела с одного дерева на другое.

Он не удержался и побежал ей вслед. Она как бы играючи вела его в самую загадочную, чуть ли не таинственную парковую глубину. Как в иной, неведомый и такой заветный мир…

Белка не унималась и напористо, бросок за броском пронизывала парк своими азартными прыжками. И Шаталов, увлекшись, не отставал от нее. Пробежав так с полкилометра, он, наконец, сбавил шаг и прощально устало помахал белке рукой.

Лихорадочно отдуваясь, он сел перевести дыхание на холодную мокрую скамью. Еще и отодвинул в сторону от себя как видно оставшиеся после студентов пивные банки и пачку недоеденных чипсов.

Откинул голову и улыбнулся небу…

Так, улыбающимся, его следующим утром и нашли в парке спешившие на первую пару студенты из здешнего общежития. Несмотря ни на что, замершая на лице Георгия Владимировича улыбка выглядела живой и монументальной.

Узнав об этом печальном событии, военком, учитывая повестку, присланную Шаталову по чьей-то нелепой ошибке, распорядился похоронить профессора на главном городском кладбище с воинскими почестями. С троекратным ружейным салютом.

И тот грянул.