И тем не менее я сварил ей вермишель. Я сварил ей целую кастрюлю вермишели. А почему я это сделал? Да потому что варить я умею только вермишель, ну, и ещё креветки. А жарить только яичницу. Ну, зато уж как я варю вермишель! Друзья мои, вы пальчики оближете, если попробуете. Уверяю вас: такой вермишелью можно соблазнить любую женщину – не устоит. Вот почему я, собственно, иду варить вермишель сразу после того, как Янга переступает порог моего дома.

Но в этот вечер я понял, что напрасно стал разбрасываться своими съестными припасами: когда девушка с какой-то целью открыла свою сумочку первое, что бросилось мне в глаза, объемная пачка гигиенических прокладок. Критические дни – любви сегодня не будет. Так, может, и вермишелью не кормить? Да нет, пусть ест. Я добрый. Янга умяла вермишель, то и дело хватаясь за талию, и я подробно рассказал ей, как я сегодня отделался от присутствия на службе. Рассказал не один, а целых два раза – все равно заняться с ней больше нечем. Оба рассказа вызвали у слушательницы надрывный смех. У меня стало тепло на душе, саднящее предчувствие растворилось. Потом Янга ушла, и мерзкое ощущение вернулось вновь. Я сбегал в магазин, взял четыре бутылки пивка в надежде, что теплота и забвение окутают меня до утра следующего дня. Ничего подобного: мысль снова вернулась на место происшествия туда, куда я вчера отказался ехать.

Наверное, это полная чепуха насчет того, что зверское убийство режиссерши – это послание кому-то из труппы или вообще всему театральному коллективу. Во-первых, я такого не встречал в истории криминалистики, чтобы кто-то из преступного мира шантажировал целый театр. Зачем это кому-то надо делать? Артистов на бабки выставить? – Нелогично. Все эти предприятия от культуры бедны как церковные крысы. Уж кто-кто, а рекетиры об этом знают. Куда как выгоднее обложить данью магазин или автосервис. А если это угроза со стороны властей? Тоже не катит. Времена идеологических репрессий миновали. Да и за что здесь репрессировать-то? Ладно бы современную пьесу ставили, обличали бы кого-то из сильных мира сего, тогда понятно. Но Пушкин, «Каменный гость» – классика. Нет, репрессировать целый коллектив здесь не за что. Значит, эта смерть предупреждение не коллективу. А если кому-то одному? Неразумно: уж больно все вычурно и рискованно. Безопаснее предупредить его же с глазу на глаз, приставив тот же тесак к горлу, или просто угрожать по телефону. Актер это не тот человек, который станет сильно артачиться. А главное, кого грохнули? Осведомителя спецслужб. Нет, если заказчик убийства представитель государства, этого делать бы не стали – своих агентов мы бережем… правда, если они не выкидывают что-то из ряда вон. Но эта вроде бы не выкидывала, репетировала сцену ужина у Лауры так, как до нее эту сцену репетировали, наверное, все без исключения, кто брался за «Маленькие трагедии» Пушкина.

Остается одно: убийца маньяк, человек с нарушением психики. Такое часто бывает: у кого-то из слабоумных претензии к женщинам, и он их убивает, а у этого претензии к театру, и вот результат. Кстати, у меня тоже к театру есть претензии, я о них уже говорил, но я, слава Богу, никого из служителей Мельпомены еще не грохнул. Это о чем говорит? О том, что я вовсе не слабоумок. На этой светлой мысли я уснул.

Утром следующего дня я понес в районную поликлинику сдавать на исследование свой кал, забыл сказать, что от меня его тоже потребовали. В поликлинике я лицом к лицу столкнулся с капитаном Баталиным. Он тоже старательно прятал в свой берет какую-то коробочку. Со мной Баталин даже не поздоровался.

Результаты исследований показали, что в моих анализах опаснейшего вируса нет. Конечно, не было его и в анализах капитана Баталина. Врач поздравил меня, поинтересовался самочувствием, я многозначительно пожал плечами: мол, ни больной, ни здоровый. Медработник немедленно поинтересовался: «А может, вам продлить бюллетень?» Я задумался, вспомнил про лежащие в дамской сумочке Янги гигиенические прокладки и решительно заявил: «Нет, на работу пойду. Мне дома делать нечего». – «С такими сотрудниками спецслужб не страшно жить», – одобрительно похлопал меня по плечу врач, два дня назад высокая температура была, метеоризм, а вы, юноша, уже рветесь в бой. Вот я своему сыну про вас расскажу, а то шалопай растет, ни цели в жизни, ни призвания. «Обязательно расскажите! – подхватил я, а сам подумал – Никакой он, наверняка, не шалопай, ваш сын, и цель у него есть и призвание. Да вот только его место в жизни, как и мое, наверняка уже заняли. Вот он и болтается, как в проруби болтается то, что я и капитан Баталин только что приносили вам на анализ».

«О, „Завещанный“ пришел!» – такими словами встретили меня в отделе. «Завещанный» – это моя кличка.

Дело в том, что меня как бы завещали этому секретному учреждению. Отец мой, как я уже говорил, был подполковник спецслужб. Он траванулся конфискованной водкой. Единственный раз нашей конторе удалось у ментов отбить конфискат. Операцией руководил мой отец. Так вот, родитель на радостях стал употреблять конфискат прямо в этой комнате за своим рабочим столом в присутствии всего личного состава и вдруг посинел и забился в конвульсиях. Его последние слова, обращенные к боевым товарищам, были такими: «Позаботьтесь о моем балбесе. Завещаю его вам». Вот его сослуживцы обо мне и заботятся, исполняя устное завещание покойного. Поэтому-то мне сходит с рук, если не всё, то многое. Ну, разве что иногда обматерят. Вот и сейчас, увидев меня, капитан Баталин в сердцах выпалил: «Это не просто придурок, это придурок с детства!» Повторяю, что в душе я категорически не согласился с ним.

И вдруг мой начальник совершенно изменил интонацию:

«Послушай, а это нам очень на руку, что ты не выезжал на осмотр трупа»! Я невольно спросил: «Почему?» «Артисты не видели твоей морды, – объяснил капитан, – значит, мы сможем внедрить тебя в их среду, чтобы ты и нашел, кто из труппы грохнул режиссершу». – «А что, ее грохнул кто-то из своих?» – заинтересовался я, потому что мне эта версия не приходила в голову. «Да, мне кажется, что режиссершу грохнул именно кто-то из своих, – подхватил капитан и стал развивать мысль. – Она ведь старуха, считай, была, а играла юную шлюху. Не иначе какому-нибудь молодому дарованию перешла дорогу, а он её и того ножиком чик. У них, у богемных людей, это запросто». Я сделал вид, что удивлен. Капитан стал объяснять: «Психика уж очень расшатана от обилия перспектив: могут выдвинуть на театральную премию, могут на телевизионную премию, могут на кинематографическую премию, а могут и на „Оскара“, например. А вокруг конкуренция, а вдруг выдвинут не меня, а его? Вот у людей крыша и едет. А отсюда возникает желание мочить, мочить и мочить, и не кого-нибудь, а своих товарищей по цеху. У богемы, Антон, голова устроена совсем не так, как у нас, служак. Вот нас со старшим лейтенантом Можариковым, никто ни на какой „Оскар“ не выдвинет. Правильно?» Я утвердительно кивнул головой. «Вот поэтому мы ещё и не грохнули друг друга. Я верно мыслю, старлей? – Обратился Баталин к вошедшему в отдел Можарикову. – Какой смысл мне тебя грохать, а тебе меня?» Можариков задумался и серьезно ответил: «Никакого, – но затем вдруг уточнил, – пока». – «А потом?» – удивленно спросил Баталин. «А потом видно будет», – перевел все в шутку старлей.

«А в качестве кого вы хотите меня внедрить в труппу: осветителем или работником сцены?» – поинтересовался я, не испытывая от таких перспектив никакого энтузиазма. «Обижаешь! – воскликнул Баталин. – Мы своих сотрудников так низко не ценим. Пойдешь к ним не меньше чем режиссер-постановщик. Твой отец, царствие ему небесное, все уши нам прожужжал, что ты там, в детстве какое-то кино снимал, вот теперь в оперативной работе эти навыки и пригодятся. Короче, продолжишь труд, начатый покойной, – Пушкина будешь ставить».

«Ни хрена себе! – мысленно воскликнул я. – Ради этого стоило пить два литра горячей кока-колы и носить е. Побыть режиссером в настоящей труппе, пусть даже несколько дней! Да еще ставить Пушкина! Я об этом даже не мечтал».

Но это была первая реакция, а ночью перед сном была вторая.

Что-то нехорошее возникло у меня в душе. Согласно моим умозаключениям режиссершу все-таки убил кто-то с психопатическими наклонностями. Собратья по актерскому цеху на такой жуткий акт не способны. Резануть ножом по горлу, как барана, да еще публично. Нет, это не их рук дело. Тихонько травануть собрата по цеху – вот вершина актерского злодейства. Значит, убийцу по замыслу своего начальника я буду искать не там. А если я буду искать его не там, то не найду. А если не найду, то он вернется. Вернется зачем? Чтобы отомстить театру. И в кого тогда будет нацелен его нож? Да в меня! Я же займу место руководителя труппы.

Вот тебе и капитан Баталин! Вот он и нашел способ посчитаться со мной за то, что я заставил его таскать кал в мою районную поликлинику. Так вот почему возникло в моей душе предчувствие неотвратимой беды после смешной выходки с ним.

За версию, что назначение меня руководителем театрального коллектива – подстава, свидетельствовало еще одно обстоятельство.

А какой из меня режиссер? Какой театральный или кинематографический вуз я закончил? Какой спектакль я поставил, какой фильм снял? – Нет, тут кое-какие достижения есть. Учась в седьмом классе, я снял на видеокамеру, позаимствованную из школьного кино-фото кружка, ни много, ни мало киноэпопею «Война и мир» по нетленному роману Льва Толстого. Я снял, конечно, не всю эпопею, а лишь отдельные сцены. И я вдруг вспомнил, чего собственно ради я это сделал.

В нашем классе училась удивительной красоты девочка. Её имя было Алия, фамилия, правда, какая-то несуразная Ткачиха. У неё были жгучие черные волосы, ярко-синие раскосые глаза и широкие монгольские скулы. Сама она была коренастая, крепкая и удивительно ладная, я бы даже сказал, аппетитная, как наливное яблоко. Все, кто только мог видеть это восхитительное создание, вздыхали по ней, писали записки, в которых, как правило, приглашали в кино. В кино Алия с удовольствием шла, а вот после кино посылала своих воздыхателей куда подальше, награждая их такими эпитетами, как «сосунки», «малолетки». Я решил не повторять ошибок своих предшественников – не приглашать Алию в кино. Я решил для Алии кино снять. Вернее, я решил снять в кино саму Алию. Таким образом, в соревновании сверстников за право приблизиться к этому очаровательному существу я сделал ход конем. Какая красавица откажется блистать на экране? Главное, подобрать для нее роль. Ну, а какая роль может быть желаннее для юной леди, нежели Наташа Ростова? Тем более что роман «Война и мир» в школе мы будем проходить только через два года. Это игра на опережение. «С какой сцены бессмертного романа следовало начать съёмки с Алией? размышлял я. – Конечно, с невинной сцены в Отрадном. Кстати, она не такая уж и невинная. Во-первых, обе сестрички, когда щебечут в ночной тиши, должны быть одеты в прозрачные пеньюары. А во-вторых, почему бы ни допустить маленький режиссерский экспромт: дать девушкам подышать ночным деревенским воздухом всем телом, нагишом принять воздушные ванны. Иными словами, по ходу сцены пеньюары сестричкам следовало снять. Но почему речь идет о двух «сестричках»? Алия не потерпит на экране соперницу. Значит, в кадре она будет одна, а голос ее сестры, если он вообще потребуется, будет звучать за кадром. Ее одну, да еще в чем мать родила, будет наблюдать князь Андрей Болконский. Да, да, именно узрев Наташины прелести, он немедленно возжелает на ней жениться, жениться для того, чтобы обладать по первому своему желанию этим сказочным телом. Это логично, это понятно, по крайней мере, сегодняшнему зрителю. Князя Болконского я решил играть сам. В конце концов, режиссер на съёмочной площадке деспот.

Режиссерский план был готов. Под этот проект немедленно была создана киностудия, костяк которой составляли я – режиссер, Петр (он уже один раз держал в руках камеру) – оператор и Борис. Фамилия Бориса была Гофбауэр, он был еврей и у него, в отличие от нас с Петром, всегда водились карманные деньги. А без денег, какое кино? – Пленка, и та что-то да стоит. Поэтому Борис был назначен продюсером. Проект понравился всем троим. Против моей кандидатуры на роль князя Андрея не возражал никто. А вот с кандидатурой Алии на роль Наташи возникли проблемы. «Нельзя утверждать актрису на роль без предварительных кинопроб», – в один голос заявили оператор и продюсер. «Не знаю, фотогенична ли она, когда разденется?» – упрямствовал Петр. «Пойдет ли на нее зритель?» – вторил ему Борис. Короче, оба хотели предварительно взглянуть на голую Алию. Но как это устроить? Предложить этой гордой девочке раздеться перед нами тремя? Об этом и речи быть не могло. И мы придумали, как узреть ее прелести.

В наш класс пришел новый ученик Шурка Смирнов. Его родители погибли в автомобильной катастрофе, и опеку над ним взяла взрослая сестра. Им дали крохотную квартирку в панельном доме. Так вот окна этой квартирки выходили точно на окна Алии, которая жила в фешенебельном кирпичном доме для разных привилегированных особ. Мы подбили Шурку Смирнова приволочь в свою квартиру телескоп. Его он выпросил у преподавателя астрономии якобы для того, чтобы по ночам наблюдать движение звезд. Сам же он, а вместе с ним и мы трое, старательно наблюдали за движением занавески в комнате Алии. За те три ночи, на которые был выдан телескоп, в квартире юного астронома побывали, конечно, не только мы, а ровно половина класса, точнее, его мужская половина. Старшей сестре Шурка Смирнов объяснил, что в школе организован факультативный астрономический кружок, и именно из его окна виден тот участок неба, который сейчас изучают. Из-за плотно закрытой двери в комнате подростка то и дело раздавались восторженные охи, вздохи это «юным астрономам» удавалось что-то разглядеть в телескоп за занавеской на окне комнаты Алии. Сестра Шурки была приятно удивлена, что молодое поколение так бурно выражает свой восторг движением планет на небосклоне. Конечно, все приходившие в эту квартирку «члены астрономического кружка» были осведомлены, с какой целью изучается в телескоп их одноклассница. Всеобщим голосованием было решено, что в роли Наташи Ростовой (в пеньюаре и без) Алию можно снимать. Петру всем миром дали напутствие, что именно в Алие следует снять крупным планом. Начать следовало с восхитительных синих глаз, а уж затем не забыть про руки, ноги и прочие девичьи прелести. Короче, проект съемок был всенародно одобрен.

Пришло время представить его самой Алие. Я был уверен в её согласии, поэтому, отыскав её глазами на перемене, смело подошел. На мое предложение сняться в фильме «Война и мир» первая красавица нашего класса презрительно скривила ротик: «Фу, ведь это уже снимал Бондарчук». – «Да, Бондарчук», – машинально подтвердил я. «Бондарчук все снимал для колхозников. Вот если бы Тарковский… – глубоко вздохнула девушка и пояснила, – Тарковский снимал для богемы». И я увидел её затылок. А дальше последовала та минута, когда в мужском сердце на смену любви приходит чувство мести. Кому я мстил в этот момент? Алие? Льву Толстому? Бондарчуку? Колхозникам? Не знаю.

Нет, я не отказался от съемок эпопеи «Война и мир». Я решил снять ее назло Алие, снять так, чтобы отомстить! Во-первых, я утвердил на роль Наташи Ростовой не какую-нибудь смазливую девчонку, а одноклассника Шурку Смирнова, того самого, из чьих окон мы в телескоп изучали Алию. Его, долговязого очкарика, всего лишь месяц как перевели к нам в класс из какой-то сельской школы. Шурка не знал, как вписаться в нашу среду, поэтому при каждом удобном случае развлекал нас весьма незамысловатым образом. Оказавшись где-нибудь на аллее школьного сада, он немедленно снимал брюки, приспускал свои длинные сатиновые трусы ниже колен, так, что они напоминали длинную юбку, майка же в этот момент прикрывала его ягодицы, и еще он повязывал себе на голову платок. Со спины получалась этакая старомодная, высокая сухая женщина. Она-то и семенила по саду между яблонь. Хохма заключалась в следующем. Когда стайка одноклассниц оказывалась в саду, мы немедленно заостряли их внимание на этом существе: дескать, какая необычная дама забрела на территорию школьного сада, не иначе как чья-либо родительница не может найти дверь в помещение школы. Надо бы ей помочь обращались мы к девочкам. Те охотно устремлялись вдогонку «родительнице». Когда расстояние предельно сокращалось, «родительница» вдруг резко поднимала майку так, что обнажались голые ягодицы с нарисованным на них большим красным сердцем, затем уже поворачивался лицом и сам Шурка Смирнов, прикрывая рукой свои первичные половые признаки. Девицы сначала столбенели, а затем с визгом бросались врассыпную. Вот именно этого молодого человека я и утвердил на роль Наташи Ростовой вместо красавицы Алии. По моему замыслу это была пощечина: вместо божественной красоты существа – долговязый очкарик с глуповатой улыбкой. Это как нельзя лучше вписывалось в мою новую трактовку сцены в Отрадном. Кстати, сама сцена теперь выглядела так, чтобы все, кто мечтал увидеть на экране глаза, руки, ноги и другие прелести Алии и их не увидели, ушли из кинозала с чувством, что они все-таки отомщены.

Итак, всемирно известная сцена теперь выглядела следующим образом. Андрей Болконский тайком слушает разговор двух девушек, вторая была за кадром, возбуждается и принимает решение немедленно овладеть той, которую увидел. После того, как Наташа ложится спать, он пробирается в ее комнату и застает там следующую картину. Одеяло на девичьей постели сбилось так, что видны обнаженные ягодицы. В свете луны, струящемся из-за окна, ягодицы кажутся столь привлека-тельными, столь аппетитными, что рука князя невольно тянется к ним. Сладострастник садится на край постели и начинает аккуратно гладить эту женскую прелесть. Ягодицы неподвижны. Но вот время невинных ласк миновало, и дрожащие пальцы князя хотят полнее ощутить тело девушки, они впиваются в ее обнаженную плоть. Затем камера переходит на лицо сладострастника. На нем сначала удивление, потом неподдельный ужас. Камера снова на ягодицах. Пальцы князя проходят прямо сквозь них: сначала туда погружаются верхние фаланги, затем нижние, затем уже вся кисть руки погружена в зад, затем рука уходит туда по локоть. Князь Болконский пытается достать руку обратно и выдергивает ее из-под одеяла вместе с ведром. На ведре надпись «Тесто – приманка для князя Андрея». Князь Андрей что есть сил тащит руку из липкой массы, наконец, ему удается ее освободить, он бросается к выходу. В дверях стоит Наташа, то есть Шурка Смирнов. В одной Наташиной руке свеча, в другой ночной горшок. Она оттесняет огромным бюстом, конечно же, накладным, князя от двери, наступает на него так, что ему остается одно – плюхнуться на кровать. Тогда Наташа ставит ночной горшок на пол, вынимает изо рта сначала нижнюю искусственную челюсть, кладет в горшок, затем верхнюю, затем стеклянный глаз, снимает накладной бюст, затем отстегивает искусственную кисть руки и кладет туда же. Отстегнутым протезом ноги она подпирает дверь, чтобы Андрей не вышел. Победоносно встряхнув содержимым горшка, Наташа задувает свечу.