3

С чего я вдруг решил, что это – сон?

Я в этом жил, я это видел, чувствовал, как наяву, я это помню. А если сон, то почему он снился сразу многим, как и мне? Всем семерым уж точно снился. Каждый из них, каждый по-своему, но рассказал же мне тихонечко или проговорился случайно о том, как оно могло бы быть, по их мнению, как бы могло сложиться всё иначе – так, как положено, как подобает, как всем наверняка хотелось бы.

Какая-то коммунальная галлюцинация с нами случилась. Я довольно хорошо узнал «семь Сашек», и нам приснились одни сны.

Вот этот, первый, самый памятный и частый:

– Тук-тук… тук…

За окошком, в тумане, ворочался утренний мир, недопроснувшийся, недопроявленный. Из-под белого облака теплого одеяла торчали нос и глазки маленького человека. Утренний человек не спал. Был ли он мальчиком или девочкой, пока было неважно. Проснулся просто детеныш, юное существо. Как новогодняя игрушка, переложенная ватой, лежал и зыркал в окружающий мир. А мир был совершенно белым: комната, постель, шкафы, туман, чехлы на стульях, скатерть и, конечно же, молочное стекло окна.

Теплый белый мир.

И ничего не стоило вскочить из койки, чтобы вскарабкаться на белый широченный подоконник. Легкотня! Он и вскочил, предварительно развернув скатавшуюся за ночь фланелевую белую рубашку, оттолкнувшись от горячей батареи, ухватившись маленькой ладошкой за медную ручку оконной фрамуги.

На сцену подоконника шагнул человек. Скорее, сущность, существо, идея человека. И что же он увидел?

По площади шли кони. На каждом – всадник в белом шлеме. Белые наездники улыбались, некоторые махали рукой. Существо размахивало ручками в ответ, и тоже улыбалось. Они друг другу очень нравились, им было славно повидаться. А между ними плыл туман, стекающий по площади к реке, выбеляющий фасады домов, растворяющий весеннюю зелень деревьев, обволакивающий коням копыта.

Эти белые витязи проходили тут каждое утро. Существу было важно их не проспать, хотелось снова слышать звук «тук-тук, тук», махать рукой, и улыбаться улыбкам. Поэтому-то человечек часто просыпался засветло, и терпеливо ждал рассвета, ждал тумана…

4

Немыслимая редкость: поздним утром Арбат затопило туманом. Это зимой-то!

И без того заснеженная панорама нестройных крыш, будто нарисованная перламутром на оконном стекле, здорово преображала унылую кухню. Затрапезное пространство светилось по-новогоднему празднично, туман в него как бы просачивался сквозь окно, смешиваясь с легкой дымкой немного пригоревшего подсолнечного масла и светлыми клубами аппетитного пара над плитой.

Раскрасневшаяся Тетьшура колдовала над горячим духовым шкафом. Никогда она не принадлежала к разряду аккуратных хозяек, процесс приготовления любой еды всегда был связан у нее с оглушительнейшим громыханием кухонной утварью и нередкими матерными комментариями в адрес какой-нибудь непослушной сковородки. В дверном проеме стояла сосредоточенная Хася Пинхусовна, внимательно прислушиваясь к каждому звуку.

– Из кружечки надо пить, из кружечки. Понимаешь? – крикнула Тетьшура из-под руки в сторону Хаси.

– Святые люди, – протяжно провыла старуха.

– Конечно святые, как же не святые. Полон дом святых людей! Ты бы, Хася, все-таки из кружки бы пила. В кране вода сырая, грязная. Слышишь меня? Хася Пинхусовна… Хася… – не унималась Шура, выйдя в центр кухни под лампочку, – Евгения Петровна…

– Люди, – сразу же отозвалась старушонка и быстро шагнула на звук, – люди, люди… инглубагла…

– Сама ты, Хася, инглубагла! – расхохоталась Шура, вприпрыжку возвратившись к духовке, в которой что-то зашипело, заскворчало и лопнуло.

Присеменив под лампочку, Хася остановилась, обескураженно вращая головой по сторонам.

– Люди? – удивилась она.

Хотела было двинуться дальше, но в коридоре что-то заскреблось, и она развернулась. Пока плелась по коридорищу обратно, открылась входная дверь. У вешалки стряхивал перчатками снег с куртки улыбающийся Саня. Немного повозившись с непослушным замком, он, наконец, разделся и разулся, впрыгнул в тапки, но пошел не в свою комнату, а к этажерке с телефоном. По дороге ловко увернулся от идущей навстречу Хаси, и взялся судорожно накручивать телефонный диск, пробуя куда-то дозвониться.

– О, Санька приперся. Перся, перся, и приперся, – весело пропела Шура, – Санюнька!

– Чо?

– Чо-чо… Это тебя так в театральном твоем что ли учат? Чо. На этой самой, как ее? На сценоречи.

– На сценречи.

– У… Во как… А завтракать вас там учат? Носился утром, – трусы-парусы. Так ведь и не поел.

– Ел, – вклинилась в разговор Хася, почти уже дошедшая до двери, но опять остановившаяся в искреннем недоумении.

– Не парусы, а паруса, – улыбнулся Саня.

– Ага, труса-паруса. Чуть Тетьшуру с ног не свалил. Кстати говоря, паруса бы твои постирать бы пора, да пуговку бы пришить в одном месте, а то всё самое интересное видать…

– Тетьшур!

– А чо Тетьшур? – ухмыльнулась Шура и чистенько пропела: – У таракана усики, у мальчугана трусики…

Подобные диалоги всегда ее забавляли, широкая физиономия сияла удовольствием и как бы говорила в любом слове, в каждой фразе «радуюсь я разговорам с вами до чрезвычайности». Беспардонно оглядев стеснительного соседа со всех сторон, она продолжила:

– Вы с Александром хоть и чистенькие, а все равно замызгиваетесь. Девок-то не завели еще. Или завели? Да если и заведете, толку-то. Девка – это вам не мамка. Я же вижу. Стираетесь вон раз в месяц. Обедал хоть, голодайка?

– Да, – сказал Саня.

– Да, – добавила Хася.

– Не ври тетеньке! Что ел?

Саня пожал плечами, бросил трубку и поднял руки вверх.

– Чипсы, – озорно хмыкнул он.

– Псы… Псы… – отчего-то растревожилась Хася. Но ее никто не услышал, потому что ее никто особенно и не слушал, вернее, не прислушивался никогда.

– Да-да-да. Это, блин, еда. Сплошной кислотно-щелочной баланс. В смысле кислота и щелочь, – укоризненно качала головой Тетьшура.

– Кислотно-щелочной баланс – это про жвачку.

– А про чипсы чо?

– А про чипсы – хруст.

– Ох, и хрустанешся ты когда-нибудь нафиг с голоду. Погляди чем хрустеть-то надо. Хаська вон уже три штуки слупила, чо думаешь, она тут трется? Унюхала. Я ей третий в руки все норовила впихнуть. Не берет. Хныкает, недотрога, блин. Кстати, на Евгению-то Петровну она лучше реагирует, на Хасю совсем не отзывается.

– Вот и зовите ее Евгения Петровна, – нехотя отозвался Саня, берясь за телефон.

– А я и зову. А она и приходит. А тебя вот зову, а ты не приходишь.

– Да не хочу я.

– Санюнька, – настойчиво звала Шура, – все равно же не дозвонился, иди-к сюда.

– Да не хочу я.

– Иди сюда, худая жизнь!

Пришлось ему все же опять бросить трубку и подойти к столу в кухне.

– Чо?

– Опять чо? Ешь давай, вот чо!

– Да не хочу я.

– Это потому что отвык уже. На-ка, расстегайчика возьми. Тётька тебе фигню не подсунет, лопай давай, худая жизнь!

– Спасибо, – выдавил Саня набитым ртом. Жевал как обычно удивительно вкусную еду и как обычно радовался. Упирался-то, получается, лишь для порядка.

– Рюмочку дать? – вкрадчиво поинтересовалась Шура.

– Нет. У меня зачет сегодня.

– Ну-ну. А я ваш зачет сдала уже утром. Учитесь, блин, студенты. Участок аж блестит весь. Гаврилыч просто забалдел, давно его таким довольным не видала. Хорошо, что снега нет особенного, только туман, завтра можем и поспать. Щас борщец буду делать, через полчасика тащи тарелку. Александр-то придет?

– Спасибо.

– Чо спасибо? – не поняла Тетьшура.

– Ну, участок…

– Это вы мне спасибо в зарплатку скажете. Саша Гаврилыч, между прочим, премию вам грозился выписать – так я ее заберу?

– Конечно.

– Александр-то придет?

– Вечером.

– Ладно. Вечером, так вечером. Вы давайте бельишко готовьте, вечером в машинку запихаем.

– Ладно, – крикнул Саня, дожевывая уже на ходу, по пути к себе в комнату элегантно обогнув Хасю, плетущуюся по коридору в сторону кухни.

Тетьшура убрала тарелку, налила себе рюмку тархуновой настойки, и звонко запела:

– Я зеленый огуречик. Не боюсь широких речек. Не боюсь высоких крыш. А боюсь я только мышь.

Выдохнула, выпила и, отступив на полшага назад, пропуская входящую на кухню Хасю, быстро ушла в свою комнату.

– Слушай, ты, огуречик, нельзя ли потише? – не выходя из-за двери, крикнула ей Нина.

– Чо-чо-чо? – так же, не выходя из комнаты, прокричала Шура.

Дальнейшие крики соседок едва перекрывали возникшие тут же детский плач и собачий лай. Такой вот оригинальный у них получился заочный скандал, виртуальная ругань онлайн, так сказать.

– В плечо! У меня ребенок спит. Может, хватит орать?

– До чего же подлое быдло ты, Нинка! Разоралась на пустом месте!

– Сама ты быдло!

– Подлое быдло и есть!

– Хорош уже орать, ребенок спит!

– Ага, слышу я, как он у тебя спит. Сама разоралась и разбудила. Дура!

– Я тебе щас покажу, кто здесь дура!

– Заткнись, идиотка!

Понурая Хася Пинхусовна стояла посреди коридора, тревожно прислушиваясь и озираясь. В паузе попыталась было уйти, но очередной грубый крик ее испугал, остановил.

– Псы… Инглубагла… – протянула старуха, недовольно поморщившись.

5

Все то же самое я видел там же и тогда же, с теми же, но совершенно по-другому. Где тут реальность, где тут сон – не ведаю. Однако это тоже было, никакой это не бред, а некая очень даже реалистичная небыль.

Дались мне эти сны…

«Чтоб весело смеяться, не нужен порошок, а нужно, чтоб сказка кончалась хорошо!» – пел позитивный дядька в финале любимого фильма из нашего общего пионерского детства, ни сном ни духом не ведая, как скоро и разительно перелицуется, преобразится время.

И мы не знали, как легко сотрутся алые лозунги с крыш и купеческих фасадов наших городов, совсем не по-революционному, без боя, уступая место многокрасочным рекламам, как быстро пропадет из жизни всё советское – казалось бы, незыблемое, вечное. Как некогда пропало всё купеческое. Кто ж мог тогда предположить, как скоренько совковые опрелости, будто январским снегом, присыплются спасительным заморским порошком и прочими галлюциногенными снадобьями, мгновенно изменяющими сознание, круто развлекающе-отвлекающими, лихо улучшающими настроение подлого люда, опять дождавшегося вожделенных изменений.

Московские фасады поменялись махом, но за многими из них пока доживали свой век коммунальные квартиры. Об этом-то «периоде дожития» и речь.

Я, как и Тетьшура, тогда лишь хмуро смотрел по сторонам, наблюдал за переменами и, в общем-то, только безвольно удивлялся им, мурлыкая под нос наши детские песни, хоть как-то помогающие сохранить равновесие. Родину штормило, коммуналки дохли, а мы, их жители, всем коллективом мечтали о другой реальности. Мы упрямо грезили о лучшей жизни, видели ее как наяву, безо всяких порошков.

Помню, как домашнее существо, стоявшее посреди площади, тихо исчезло.

И тут пространство начало преображаться. Вслед за исчезновением старухи выцветшие, разорванные во многих местах, полосатые обои с цветочным орнаментом вдруг стали целыми и яркими, с них испарились ржавые разводы. В прихожей, будто бы из-под земли, внезапно выросла деревянная напольная вешалка. Пропали тазы и корыта, побелел потолок. На стенах появились картины и кашпо, маятник в часах начал раскачиваться. Возникли милые кресла, диванчики, белые венские стулья в чехлах и круглый стол под белой скатертью. Покосившиеся шкафчики и полки выровнялись, плавно опустилась хрустальная люстра. Буквально на глазах пространство как бы заросло большим количеством цветочной зелени и сделалось по-старомодному уютным. Сквозь окна вкрадчиво пробились ласковые солнечные блики.

В какие-то считанные мгновения на белом свете возникла прекрасная бело-зеленая гостиная с желтыми стенами, слегка подсвеченная с кухни по-зимнему желто-яичным солнцем. В ней-то, как правило, и случались события моих реальных снов.

6

Тем временем Тетьшура, распаляясь, верещала через дверь:

– Нет, ну а все-таки, кто здесь дура-то? А?

Но Нина молчала, что бесило еще больше. Шура выдержала паузу, выглянула в коридор, и смело пошла на штурм соседской двери с песней:

– Я зеленый огуречик. Не боюсь широких речек. Не боюсь высоких крыш. А боюсь я только мышь.

Подойдя, она хорошенечко пнула ненавистную нинкину дверь. Кто знает, чем бы завершился этот коммунальный бой, когда б не распахнулась дверь входная.

На пороге возился с непослушным замком Саня, очень худенький, очень разноцветно одетый и очень молодой человек. С диким усилием закрыв дверь, он быстро сбросил куртку, прыгнул в тапки, но пошел не к себе в комнату, а к этажерке с телефоном.

– О… Санька приперся… Перся, перся, и приперся. А мы тут с Нинкой скандалим, – звонко спела Шура в его сторону, улыбаясь во весь рот, – Санюнька… Санюнька!

– Чо?

– Чо-чо… Это тебя так в театральном твоем что ли учат? Чо. На этой самой, как ее? На сценоречи.

– На сценречи.

– У… Во как… А завтракать вас там учат? Носился утром, – трусы-парусы. Так ведь и не поел.

– Не парусы, а паруса, – смутился Саня.

– Ага, труса-паруса. Чуть Тетьшуру с ног не свалил. Кстати говоря, паруса бы твои постирать бы пора, да пуговку бы пришить в одном месте, а то все самое интересное видать…

– Тетьшур!

– А чо Тетьшур? – опять запела Шура, – У таракана усики, у мальчугана трусики. Вы с Александром хоть и чистенькие, а всё равно замызгиваетесь. Девок-то не завели еще. Или завели? Да если и заведете – толку-то. Девка – это вам не мамка. Я же вижу. Стираетесь вон раз в месяц. Обедал хоть, голодайка?

– Да, – хмуро ответил Саня, продолжая накручивать телефонный диск, судорожно пробуя куда-то дозвониться. Разговор ему явно мешал.

– Не ври тетеньке!..