Вот исторический объект – Северная война как она есть. А вот географический объект – река Нева. Согласен, что коряво, но зато истинно: это родители Санкт-Петербурга.
Чтобы поизящнее получилось, обратимся в духе петровского времени к аллегориям. Как и любой другой войны, аллегория Северной, конечно, Марс (на Шпалерной улице, для наглядности, образец – рядом с колоннадой казарм Кавалергардского полка, – ну тот, что глядит на Ахматову, которая со своего пьедестала глядит на тюремные корпуса «Крестов»… стоп… в нашей книге главное – не отвлекаться…). Аллегория Невы тоже представлена, – статуя женщины у южной Ростральной колонны, по распространенному убеждению, она и есть.
Теперь, когда антропоморфные образы обозначены зримо, с учетом того, что они аллегории, повторим твердо, прямо, уверенно:
– Великая Северная война и река Нева – вот родители Санкт-Петербурга!
Когда я ходил еще в школу, помню, пользовалась невероятной популярностью юмористическая телепередача «Кабачок „13 стульев“». Из года в год за столиками этого заведения разыгрывались похожие друг на друга жанровые сценки; завсегдатаи кабачка были все с причудами, которым они на протяжении лет не изменяли; один из них, пан Зюзя, отличался пунктиком на зайцах, – он аттестовал себя как зайцелюба, писал роман о зайцах и все разговоры так или иначе сводил к зайцам. Сначала это было смешно, потом стало надоедать, как и вся передача. Однажды она прекратилась. Но я вспоминаю о ней каждый раз, когда прохожу по деревянному Иоанновскому мосту, ведущему к воротам Петропавловской крепости, и вижу слева от себя на торчащем из воды свайном ледорезе декоративную скульптуру зайца. Он уже стал своего рода символом крепости, и торговля его миниатюрными двойниками бойко идет в сувенирной лавке. Не так давно он был на всю округу единственный, сейчас Петропавловская крепость заселена зайцами. Можно ли было предположить, что лет через тридцать после закрытия той передачи (и через триста лет после основания Санкт-Петербурга) появятся в городе на Неве свои зайцелюбы среди историков, краеведов и журналистов. Один из них, довольно успешный в продвижении своих проектов, с удивительным упорством – на протяжении лет – будет призывать украсить остров, на котором стоит Петропавловская крепость, бронзовыми зайцами (как минимум дюжиной); остров, конечно, называется Заячьим, но зайцелюбская концепция приумножения заячьих скульптур на нем сложнее простой иллюстрации топонима, – стал бы я сейчас ее пересказывать, во-первых, запутался бы, а во-вторых, непременно бы сам уподобился пану Зюзе.
Не знаю, долго ли продлится мода на зайцев. Особого внимания крепостные зайцы не стоят, но одного из этих, надо полагать, все-таки временных объектов, не могу не отметить. Это вполне человекоподобный заяц, который в данный момент, закинув ногу на ногу, сидит на деревянной скамейке перед входом в Музей Старого Петербурга (Инженерный дом – таково историческое название здания). Судя по всему, заяц самодовольно подражает Остапу Бендеру. Демонстрируя правой рукой вполне по-человечески «викторию» (заячьи уши?), он глядит на памятник Петру Первому, известное творение Михаила Шемякина. Это важно. Оттого что перед зайцем стенд с музейной афишей, целиком, однако, не закрывающий вид, кажется тем более, что ушастый подглядывает. Шемякинский Петр чувствует что-то – Петра корежит. Памятники не переносят, когда на них глядят другие памятники, и хотя заяц на скамейке никакой не памятник, объект он все-таки антропоморфный. Своим присутствием он переформатирует контекст, в котором мы привыкли воспринимать бронзового Петра. Он напрочь лишает самоуверенности шемякинского Петра – монумент, излучающий в обычных условиях мрачную иронию и сарказм, чьи пропорции частей тела карикатурно искажены при физиологической достоверности формы лица, повторяющей знаменитую прижизненную маску. Но самоуверенность гротескного Петра потому так сильно и впечатляет, потому так и эпатирует неподготовленного зрителя, что все окружающее пространство просто дышит строгостью, правильностью и целесообразностью. Строгое, правильное, целесообразное пространство не предполагает ничего более абсурдного и неуместного, чем этот лысый Петр без парика. И вдруг – заяц. Петр не видит зайца, он смотрит на Великокняжескую усыпальницу. А заяц нагло глядит на Петра, с его маленькой головой и неимоверно длинными скрюченными пальцами. И Петра определенно корежит. Он растерян, он не понимает, что происходит. Хуже того, Петр своим присутствием, по-своему пафосным – в той степени, в какой способен на пафос постмодернизм, – нечаянно сообщает нахальному зайцу особую убедительность. Я бы сказал, этот заяц обладает паразитарной убедительностью: он убедителен за счет Петра. Петр хоть и сидит в кресле, но заяц, говоря фигурально, ставит его на место. Или «сажает» – что то же.
Удивительный ансамбль, не так ли? Ситуация, конечно, недолговременна – век зайца, подозреваю, недолог. Тем более чувствую себя обязанным зафиксировать факт ситуативного взаимодействия объектов, представляющий теоретический интерес для исследователей психологии памятников.
Надо признать, эти зайцы вписываются в пространство крепости с удивительной непринужденностью и непосредственностью. Один сидит (или стоит?) – ростом по плечо взрослому человеку – напротив торца артиллерийского цейхгауза ближе к Петровским воротам: будучи любителем фотографироваться (небескорыстным!), он имеет на лбу, ближе к переносице, характерную щель – это заяц-копилка!
По логике вещей его место в западной части крепости, перед Монетным двором, где как раз и производят металлические денежные знаки, гуртами которых истыканы до блеска края упомянутой щели, – но ведь там мало туристов.
Два слова о главном зайце – о том первом, – родоначальнике или предвестнике всех этих крепостных зайцев и зайчиков. Сидящий на свае, новоявленный символ крепости уже проник в многочисленные буклеты и справочники – и почитаем почти как памятник. Нет, не бронзовый. Силумин его плоть, коррозиестойкий сплав на основе алюминия. В родственниках у этого зайца наши сковороды, мясорубки и автомобильные поршни.
Туристам нравится: бросают монетки. Счастлив тот, чья монетка останется на торце сваи и не отскочит в воду.
Официально объект называется «Зайчик, спасшийся от наводнения».
Маловероятно, что на острове, ежегодно затопляемом невской водой, могли водиться зайцы. Зимой могли приходить по льду. Туда-сюда. Кора на деревьях… Осенью, да и весной тоже, никакой бы дед Мазай им тут не помог. Не было тут Дедов Мазаев.
Туда-сюда. Того не более.
И тем не менее – Заячий.
Заячий – вроде как буквальный перевод с финского Яниссаари. Хотя и не все с этим согласны.
Шведы называли остров Веселым – Люст-хольм. Почему – неизвестно. Будто бы на нем устраивали пикники, но это самое простое объяснение. Опыт прежнего поселения на небольшом острове (пожалуй, единственный) для четырех (типа того) пионеров оказался фатальным – не перенесли зиму, хотя и это из области легенд, объясняющих в данном случае другое название: Тойфель-хольм – Чертов остров.
Однако – Веселый.
Весной 1703-го название Веселый как нельзя лучше отвечало настроению Петра.
Кажется, все его достижения тех дней случились на кураже – и взятие Ниеншанца едва ли не с ходу, и дерзкий абордаж двух шведских кораблей с лодок на веслах. На кураже – не сказать навеселе. Той весной пир следует за пиром.
«Был благодарный молебен и веселились по 3 дни» – это по овладении Ниеншанцем. Трехдневное веселье не мешало исследовательским прогулкам по Неве и ее протокам, – наверняка в одну из этих увеселительных экспедиций Петр и посетил Веселый остров – Люст-хольм. И был им пленен. Красота красотой, но и стратегическое значение не вызывало сомнений. Без всяких зайцев.
Возможность наводнений Петра, в отличие от здешних зайцев, волновала меньше всего.
Полагаю, весть о шведской эскадре, приблизившейся к устью Невы, не сильно омрачила веселье.
Скорее только усилила радость победителей: стало ясно, насколько своевременно взяли Ниеншанц. С шведских кораблей, бросивших якорь в Невской губе, конечно, была бы слышна ночная пальба, приплыви они двумя сутками раньше, и тогда бы «свейская» флотилия поступила бы, надо полагать, по обстоятельствам (хотя трудно представить как; похоже, у вице-адмирала Нумерса были проблемы как минимум с лоцманом). Как бы то ни было, шведам следовало бы поспешить с подмогой своему гарнизону, чтобы опередить появление у стен крепости русского войска; но ведь и Петр поторопился с походом – тронулись из Шлиссельбурга вслед за ладожским льдом.
Можно представить настроение Петра, только что переименовавшего Ниеншанц в Шлотбург («замо́к-крепость»). Из пушек и ружей палят троекратно, комендант крепости преподносит фельдмаршалу Шереметеву ключи на тарелке, гарнизон покидает свою цитадель в соответствии с правилами почетной капитуляции: барабанная дробь, знамена, пули, должно быть, во рту (признак доблести, незамаранной чести – так, по крайней мере, было в Шлиссельбурге, так будет в Копорье) – все «по аккорду». А вот приплыли бы на взморье шведские корабли чуть раньше и услышали бы этот праздничный салют, ведь догадались бы, что неладное что-то случилось, но фортуна от шведов и здесь отвернулась – опоздали и были введены в заблуждение.
Петр не только перехитрил противника – он опередил его на несколько шагов. Дальнейшая хитрость уже походила на розыгрыш. Когда шведские корабли известили о своем появлении двумя пушечными выстрелами, со стен вновь нареченной крепости тоже нашли полезным два раза бабахнуть. Мол, здравствуйте, все хорошо. Сами ли догадались, или было кому подсказать, кто ж знает, но и потом – в режиме подачи успокоительного – двукратные залпы давали два раза на дню, утром и вечером. И это сработало.
Нет, Петру определенно в эти дни было весело.
А потом был бой на воде, почти морской, хотя и в устье реки, – вторая за эти дни победа над шведами. Два морских корабля, посланные на разведку, попали в засаду. А не надо им было бросать на ночь якорь в незнакомом месте. Неотвратимое настигло в виде двух партий по пятнадцать весельных лодок – одними командовал Меншиков, другими – «капитан бомбардирский», сам Петр. Атака началась по сигнальному выстрелу, примерно в полночь, когда со стороны залива появилась темная туча. Бой получился жестоким, быстрым, да еще и со зрителями. Последние могли наблюдать представление со своих кораблей, пятые сутки бессмысленно стоявших на рейде: какие-то лодки плывут, по ним пушки палят, абордаж, раз-два – и два корабля, восемнадцать в общей сложности пушек, безвозвратно потеряны: их угонят вверх по Неве – по направлению сильного ветра. Да еще непогода: дождь, сильный западный ветер, обращающий волны в обратную сторону (тот, кто жил в Петербурге до возведения дамбы, поймет); этот ветер просто стал вдувать корабли в Неву, когда подняли якоря. Ну и как после этого не полюбить Петру здешний климат, здешнюю непогоду?
Под Нарвой в 1700-м сильный западный ветер помогал шведам – русским бил снег в лицо, когда они шагах в тридцати только и заметили наступающих. Паника, бегство – но всего этого Петр не застал, он был на пути в Новгород…
(Автор увлекся. Был ли сильный ветер в ту ночь в устье Невы, есть большие сомнения, – да и дул он, кажется, в обратную сторону. Ночью ли это случилось? Похоже, мои сведения устарели. Согласно шведским источникам, не было никакой непогоды. Ну и как нам быть? Обреченность на мифотворчество удручает, но что же делать с фатальной нечеткостью, неопределенностью, размытостью границ мифа? Ничего не буду исправлять. Сие, в скобках, поздняя вставка.)
…А вот вице-адмирал Нумерс имел возможность видеть здешний спектакль в подзорную трубу; жуткое зрелище должно было напомнить ему, наверное, о внезапных нападениях диких племен на цивилизованных европейцев в других частях света. В эти минуты тучи над вице-адмиралом сгустились и в прямом, и в переносном смысле, а сильный дождь ему был холодным душем (хотя тогда душа еще не знали). В конечном итоге эскадра, потерявшая два корабля, отошла в море.
О проекте
О подписке