Тема голода приобретала политический контекст: либерально-оппозиционная часть общества занимала алармистскую позицию, требовала расширения помощи голодающим, консервативная общественность утверждала, что масштабы голода сильно преувеличены. В этом проявлялась разница подходов: гуманистического, ставившего в центр проблемы человека и выстраивавшего эмоциональные нарративы, и механистического, рассматривавшего голод сквозь призму государственных институтов и предлагавшего сухую статистику. Первый подход особенно ярко проявился в русской художественной литературе, в которой тема голода стала одной из формирующих интеллигентскую идентичность²¹. Борьба с голодом, помощь неимущим развивали социальный гуманизм, представляли собой важный фактор становления гражданского самосознания. Помимо Л. Н. Толстого, к теме голода обращались писатели В. Г. Короленко, Г. И. Успенский. Зрелище голодающих крестьян особенно потрясло Успенского, у которого возобновилось и усилилось нервно-психическое заболевание, из‐за которого он оказался в лечебнице для душевнобольных.

Ряд чиновников признавали серьезность положения крестьян, однако правительство не одобряло публикации статей, рисовавших картины народного бедствия, и за этим бдительно следили цензурные комитеты. Сотрудники Министерства финансов обвиняли своего министра И. А. Вышнеградского в том, что он отказался своевременно привлечь внимание общественности к последствиям неурожая из опасений, что эта информация окажет негативное воздействие на биржевой курс рубля²². В газетах запрещалось употреблять слово «голод», его следовало заменять более нейтральным «недород». В обществе распространился слух, будто, когда один из министров в своем докладе государю упомянул о голодающих крестьянах, Александр III сделал на нем пометку: «У меня нет голодающих, есть только пострадавшие от неурожая» (по другой версии, император произнес эту фразу в ответ на заявление одного полкового командира, что офицеры его полка собираются пожертвовать деньги голодающим). Либерально настроенный князь В. А. Оболенский считал, что «эта формула была принята в руководстве цензорами, которые вычеркивали из газетных столбцов слова „голод“, „голодающие“ и заменяли их словами – „неурожай“ и „пострадавшие от неурожая“»²³. Возможно, это было связано с распространенной в народе поговоркой: «Неурожай от бога, а голод – от царя», и такой заменой власть пыталась смягчить свою возможную дискредитацию у крестьянских масс. Однако цензура лишь подстегивала фантазии обывателей, и в обществе распространялись алармистские слухи, преувеличивавшие размеры голода. Появлялась подпольная литература о голоде, ходили карикатуры на императора и чиновников. Одна из карикатур (английского художника) изображала императора, спиной к голодающим, отказывающегося от пожертвований со словами: «Голода нет!»

Впрочем, помимо слухов, есть заслуживающие большего доверия свидетельства отношения императорской семьи к голоду. Так, министр иностранных дел Н. К. Гирс делился с Ламздорфом своими впечатлениями от разговоров за завтраком у императора в конце января 1892 года: «Его величество не хочет верить в голод. За завтраком в тесном кругу в Аничковом дворце он говорит о нем почти со смехом; находит, что большая часть раздаваемых пособий является средством деморализации народа, смеется над лицами, которые отправились на место, чтобы оказать помощь на деле, и подозревает, что они это делают из‐за похвал, которые им расточают газеты… Цесаревич тоже слушает эти разговоры с одобрительной улыбкой»²⁴.

В 1870–1890‐х годах в сознании общественности голод ассоциировался в первую очередь с картинами «Великого голода» 1876–1878 годов в Индии, на описание ужасных последствий которого российская пресса не жалела красок, рассказывая о распухших от голода и умиравших прямо на улицах городов мужчинах, женщинах, стариках и детях. В 1891–1892 годах некоторые корреспонденты проводили параллели между ситуацией в Индии и России, причем либеральные издания были склонны отмечать общие черты, консервативные, напротив, отрицать всякую связь. «Голод в Индии» становился ширмой, за которой правая пропаганда пыталась спрятать бедственное положение российских крестьян. Во время кампании по сбору средств в помощь голодающим в России британский журнал «Панч» опубликовал карикатуру, на которой Александр III нес в Индию огромный мешок денег мимо голодающего крестьянина.

«Что он будет с этим делать?»

Punch. 1891. October 10. P. 175

И хотя масштабы голода в Индии и России действительно несопоставимы, тем не менее в отдельных российских селах ситуация была близка к катастрофической. Корреспондент «Русского слова» так вспоминал посещение поволжских деревень: «„Голод в Индии“ был близок к нашей действительности. Не валялись на улице скелетообразные людские тени. Но в цынготных больничках лежало по 15–20 человек, людей только по имени. В действительности, это были трупы. Запах трупный, вид умирающего, вспухшее лицо, потускневший взгляд, тяжелое прерывистое дыхание… Помню ребенка. Худенькие ручки, огромный отвислый живот. Старческая серьезность на лице. Он смотрел нам в глаза глубоким, не земным взглядом и ел огромный кусок хлеба из лебеды. Хрустел песок на зубах»²⁵.

Л. Н. Толстой также сравнивал голод в Индии и России. При этом писатель предлагал сначала разобраться в том, что считать голодом, склоняясь к мысли, что голод – это не обязательно отсутствие пищи вообще, а недополучение организмом необходимых питательных веществ: «Если же под голодом разуметь недоедание, не такое, от которого тотчас умирают люди, а такое, при котором люди живут, но живут плохо, преждевременно умирая, уродуясь, не плодясь и вырождаясь, то такой голод уже около 20 лет существует для большинства черноземного центра и в нынешнем году особенно силен»²⁶. В. А. Оболенский, студентом отправившийся на помощь голодающим Богородицкого уезда Тульской губернии, тоже пришел к выводу, что «бедность богородицких крестьян хроническая и что в голодный год, при помощи земской ссуды, им живется лишь немного хуже обычного»²⁷. Такой подход оправдан тем, что во многих селах голодающих губерний хлеб был, но это был особенный, «голодный хлеб». Земства собирали его образцы, одинаковые что в 1892‐м, что в 1898‐м, 1907‐м или 1911 году. Чаще всего хлеб разбавляли лебедой, такой «голодный хлеб» крестьяне считали даже вкусным, смешивали муку с дикой гречихой, овсом, желудями и отрубями, делали хлеб из конопляного жмыха. В крайнем случае – из мякины. Часто смешивали с глиной. Когда заканчивалась мякина – употребляли вместо хлеба древесную кору. «Голодный хлеб» из мякины с глиной имел одно важное свойство для людей, мучившихся от голода: он вызывал сильную рвоту, и человек терял аппетит на несколько дней, забывая о чувстве голода.

Специфика российского неурожая заключалась в том, что голод в одних губерниях протекал на фоне относительного благополучия других, так как неразвитость сети железных дорог не позволяла своевременно доставить хлеб в пострадавшие районы. Попытки Министерства путей сообщения организовать перевозку хлебов привели к заторам на железных дорогах (почти на весь ноябрь 1891 года оказалась парализована Владикавказская железная дорога²⁸), что выявило плохую организацию железнодорожного дела в стране и неприспособленность станций для хранения хлеба. В январе – феврале 1892 года, поскольку в целях экономии было решено перевозить зерно не в мешках, а насыпью, когда хлеб прибывал на промежуточные станции, его высыпали из вагонов прямо на снег²⁹. Все эти обстоятельства стали причиной увольнения министра путей сообщения А. Я. Гюббенета. Попытки земства закупить хлеб в благополучных районах приводили к росту рыночных цен, что не позволяло поставить в голодающие губернии достаточно хлеба. В том же 1892 году чиновники Министерства финансов признавали, что «голодание населения могло иметь место даже при избытке общего производства хлеба в России»³⁰. Отсюда парадоксы историографической дискуссии о «голодном экспорте», который связывают с приписываемой Вышнеградскому фразой «недоедим, но вывезем». Однако вывоз хлеба в голодные годы не являлся значимым фактором обеднения крестьянства, тем более что значительная доля экспорта осуществлялась за счет помещичьих хозяйств (к тому же с июля 1891 года правительство стало вводить запрет на вывоз хлеба из пострадавших губерний). Более существенными факторами оказывалась неразвитая инфраструктура, несогласованность действий центральной, губернской власти и земских организаций. Согласно В. Н. Ламздорфу (но вопреки А. С. Ермолову, который поддерживал обвинения министра финансов в том, что тот выступал за экспорт в ущерб благосостоянию крестьян), Вышнеградский уже в июне 1891 года думал о том, чтобы остановить экспорт и вернуть часть хлеба обратно, так как из‐за неурожая у него имелись опасения «политического характера»³¹. «Голодный экспорт» в большей степени был проблемой морально-этической, чем экономической, что в итоге и привело летом – осенью 1891 года к запрету экспорта зерна на десять месяцев. И все же для прогрессивной части общества Вышнеградский был определенным раздражителем, в то время как консервативные круги его поддерживали. Князь В. П. Мещерский на страницах «Гражданина» описывал министра финансов как мудрого и прозорливого человека, пытаясь защитить его от ходивших о нем в обществе слухов³². При этом Вышнеградский был далеко не самым консервативным представителем правительства (например, он предлагал сократить расходы на вооружения и на сэкономленные средства увеличить финансовую помощь пострадавшим крестьянам). В отличие от министра финансов, признававшего голод в России, главным отрицателем голода в правительстве («голодным диссидентом») был министр внутренних дел И. Н. Дурново³³.

Государство, не отказываясь от частной благотворительной помощи голодающим, вместе с тем через систему контроля и распределения пыталось «приватизировать» эту сферу. Князь В. А. Оболенский вспоминал, что прогрессивные круги с недоверием относились к Российскому обществу Красного Креста, августейшим покровителем которого была императрица Мария Федоровна, а потому предпочитали жертвовать деньги частным лицам, например Л. Н. Толстому³⁴. Таким образом организация частной помощи голодающим приобретала оппозиционный оттенок. Симпатизировавший Толстому В. Н. Ламздорф тем не менее отмечал, что граф «располагает, ввиду широкой раздачи пособий голодающим, опасными средствами пропаганды»³⁵. Британские квакеры тоже указывали на забюрократизированность Российского Красного Креста и отказывались с ним сотрудничать. Официальные власти на такое недоверие порой отвечали арестами квакеров: так, в 1907 году были арестованы две дамы из Квакерского комитета по борьбе с голодом в России³⁶.

Впрочем, у государства были и собственные ресурсы для борьбы с голодом. В 1841 году был создан Общеимперский продовольственный капитал (с 1866 года он находился под контролем министра внутренних дел), формировавший губернский продовольственный капитал, из которого кредитовались земства. В губернском земском продовольственном капитале к 1891 году имелось 14 млн рублей. Более 23 млн составлял общественный продовольственный капитал, который формировался из внебюджетных средств, собиравшихся с местных жителей. Кроме продовольственных капиталов, в государстве функционировали хлебные запасные магазины, которые формировались из зерна, сдававшегося населением. Согласно данным А. С. Ермолова, к 1891 году центрального, губернского и общественного продовольственного капитала имелось более 48 млн рублей, не считая натуральных запасов. Однако распределялись они неравномерно (например, на начало 1891 года в Екатеринославском земстве продовольственного капитала не было вовсе). Тем не менее всех этих средств для преодоления последствий неурожая было недостаточно. В итоге в этот период суммарные расходы казны на борьбу с неурожаем составили 146 млн рублей.

Верховная власть пыталась поставить под контроль благотворительную деятельность в империи. 23 ноября 1891 года был создан «Особый комитет по оказанию помощи населению губерний, пострадавших от неурожая» под председательством наследника престола, будущего императора Николая II, целью которого был сбор частных пожертвований и их распределение среди нуждающихся³⁷. Однако даже среди министерских чиновников эта инициатива вызвала критику: во-первых, в обществе ожидали большого пожертвования самого Александра III, а император, по сути, переложил сбор средств на общество; во-вторых, тем самым снималась ответственность с Министерства внутренних дел, в чьем ведении находился Общеимперский продовольственный капитал; в-третьих, всем было памятно дорогостоящее путешествие цесаревича в Японию, окончившееся в 1891 году (подданных возмущало, что наследник, потративший миллионы на увеселительное путешествие, не может собрать значительную сумму на такое серьезное дело)³⁸. При этом одни сотрудники комитета говорили, что цесаревич относится к делам Особого комитета с большим воодушевлением, другие – что, напротив, с безразличием³⁹.

Помимо сбора пожертвований, Особый комитет через своих уполномоченных изучал продовольственную ситуацию на местах, выявляя наиболее пострадавшие регионы. И хотя Особый комитет признавал несоответствующей действительности информацию об умирающих на улицах от голода людях, его уполномоченные отмечали бедственное положение поволжских и черноземных губерний. Крайне сложной была ситуация в татарских селениях, где земледелие было неразвито. При этом в Особом комитете обращали внимание, что бедственное положение случилось не из‐за одного неурожайного года, но было подготовлено предшествующим бедственным положением крестьян, у которых оказались исчерпаны все запасы⁴⁰.

Привлечение внимания к теме народного бедствия консервативная печать расценивала как непатриотичное поведение. «Гражданин» князя В. П. Мещерского так отозвался на публикацию 22 января 1892 года в «Московских ведомостях» статьи Толстого «О голоде»: «Какие таинственные враги порядка, какие жиды могли попутать редакцию „Московских ведомостей“ в виде передовой статьи пустить в обращение бешеный бред графа Льва Толстого?»⁴¹ Власти изъяли из обращения нераспроданный тираж газеты, в итоге цена за экземпляр «Московских ведомостей» со статьей Толстого на черном рынке достигала 25 рублей⁴². В 1897–1898 годах вновь случился неурожай, и возобновилась прежняя дискуссия власти и общества. Издатель газеты «Русский труд» С. Шарапов обвинял Л. Н. Толстого, опубликовавшего очередную статью «Голод или не голод?», в том, что тот стремится подорвать авторитет правительства и дискредитировать Россию на международной арене. Во время неурожая 1911–1912 годов, когда разговоры о голоде вновь стали актуальны, чиновники Симбирской губернии убеждали приехавших к ним корреспондентов, что никакого голода нет, его выдумали «жиды и масоны»⁴³. Соответственно, власти с подозрением относились к иностранной, в первую очередь американской, помощи голодающим. Корреспондент «Русского слова» А. С. Панкратов отмечал, что газетам предписывалось не высказывать «чрезмерную благодарность» американцам⁴⁴. В 1892 году Особый комитет в заключительной части своих отчетов, публиковавшихся в «Правительственном вестнике», упоминал об американской помощи, о прибывших в Россию кораблях с хлебом, отдельно отмечая, что привезенные грузы были доставлены в голодающие губернии «через посредство Особого комитета»⁴⁵.

Неприятие консервативно-патриотической общественностью алармистских публикаций в российской прессе отчасти стало реакцией на публикационную активность русских эмигрантов-революционеров. В первую очередь – Общества друзей российской свободы, издававшего в Лондоне и Нью-Йорке газету «Свободная Россия», где в 1891–1892 годах регулярно печатались материалы о голоде, в которых в сложившемся бедственном положении крестьян обвинялся царизм⁴⁶. Даже в более умеренных публикациях указывалось на косвенную вину правительства: «Действующее правительство не несет ответственность за голод, но оно ответственно за общие условия, которые приводят к нему. Власти повинны не только в нищете населения, но и в невежестве людей, которые стремятся к образованию»⁴⁷. Революционер-народник С. М. Степняк-Кравчинский обвинял российские власти в воспрепятствовании деятельности частных благотворительных организаций в России ради сохранения политического контроля над обществом⁴⁸. Вместе с тем Общество друзей русской свободы организовывало сбор пожертвований в помощь голодающим, что вызывало неоднозначную реакцию в правых кругах. Как подчеркивает Л. Келли, не только эмигрантская пресса Великобритании, но и такие издания, как Financial Times, Manchester Guardian, Economist, поднимали проблему «дихотомии между неэффективным российским правительством, с одной стороны, и трудолюбивым крестьянством и „образованными классами“ – с другой»⁴⁹. Правая российская пресса выстраивала иную дихотомию: ленивого, пьющего крестьянства и трудолюбивого правительства. Все это препятствовало установлению более доверительных отношений между правительствами двух стран. Таким образом, голод становился еще и фактором международных отношений.

Как отмечают историки, деятельность иностранных гуманитарных миссий также вызывала опасения российского правительства, поскольку собранная ими информация могла дискредитировать власть⁵⁰. В дневниковой записи от 21 ноября 1891 года В. Н. Ламздорф приводит свидетельство об отклонении российским правительством поступивших из‐за границы предложений организовать сбор пожертвований в помощь голодающим: «Не желают ни принимать денег, ни допускать проникновения внутрь страны иностранных филантропов. Однако предложение американцев нагрузить мукой русское судно… было принято как практическое и деликатное»⁵¹. Когда в феврале 1892 года стало известно об отправленном из Соединенных Штатов пароходе «Индиана», нагруженном мукой, министр иностранных дел Н. К. Гирс выражал обеспокоенность, «как бы вместо благодарности жертвователям их щедрый дар не был отослан обратно». Принимая помощь от Америки, российские власти подчеркивали, что это помощь американского народа, а не американского правительства, отношения с которым в период правления Александра III оставались прохладными. В 1880‐е годы в общественном сознании американцев, во многом благодаря публикациям журналиста и путешественника Дж. Кеннана, оформился взгляд на Россию как на большую тюрьму, репрессивное государство. 25 декабря 1891 года журнал North Western Miller писал: «Совершенно естественно, что в нашей стране, где статьи мистера Кеннана о российской системе политической ссылки и его лекции о сибирских тюрьмах привлекли пристальное внимание и вызвали симпатию во всех слоях общества, где жестокость, допускаемая российским правительством по отношению к евреям, стала предметом резкого всеобщего осуждения, преобладает крайне враждебное отношение к деспотическому режиму в России. Что касается вопроса о политике российского правительства, то мы вряд ли сможем здесь что-либо сделать. Россия – огромная страна, далекая, незнакомая и непостижимая для западного мышления. Мы не сможем верно оценить ситуацию в России, т. к. мы не знакомы с тем многообразием причин, которые ее вызвали к жизни. Россия и ее обычаи находятся за пределами нашего понимания, потому что мы не имеем представления об ее общественных институтах. Это вопрос не политики, это вопрос гуманности. Мы знаем, что 20 миллионов крестьян умирают от голода. И этого достаточно. Так сделаем же все, что от нас зависит, чтобы облегчить их страдания. Что же касается вопроса о российском правительстве – оставим его решение самим россиянам»⁵²