Белая, круглая, большая, оторванная от пальто, или дубленки. Именно такие особенно заметны на грязном черном снегу.
Черный снег, белый снег.
Белый, в начале зимы, на нем хорошо видны темные пуговицы.
Черный, затоптанный, какой обычно бывает на Беговой в самом конце зимы. На нем темную пуговицу не отыщешь. Хоть все глаза прогляди, а не отыщешь, и все тут.
Зато лето – отрадная пора для грибника, как сам себя называл Григорий Валерьянович Диогенов. Многие по грибы ездят за город, а он собирает их прямо на улицах. Только грибы эти не обычные, а особенные, и называются пуговицами…
Григорий Валерьянович даже загадку загадывал коллегам в университете: можно ли в Москве на улицах отыскать грибы разных пород? И те, заранее зная ответ, говорили притворно, что нет, нельзя этого сделать. А Григорий Валерьянович тут же садился на своего фирменного конька, и, воодушевившись, начинал доказывать, что можно. И не просто можно, но нужно, если считать грибами оторванные от одежды пуговицы. Об этой его страсти к собиранию пуговиц и о его манере постоянно загадывать одну и ту же загадку коллеги в университете давно знали, и специально подыгрывали философу Диогенову. А почему бы и не подыграть, философ-то он был отменный! Несмотря на то, что сумасшедший. Но мало ли было в истории сумасшедших философов? Вот Ницше, к примеру, разве не сумасшедший философ? А Диоген, прости Господи за фамилию, живший в бочке, и днем с огнем искавший потерянного человека? Да вообще по большому счету нельзя создать в философии ничего выдающегося, если не быть сумасшедшим. Ну, хотя бы немного, ну, хотя бы самую малость. Или даже не малость, а просто на всю катушку быть сумасшедшим. Коллеги Григория Валерьяновича об этом хорошо знали, ибо и сами отчасти были не вполне нормальными гражданами. А кто, скажите, живя в этом городе, может оставаться нормальным?.. В этом городе и в этом климате. Здесь все по-своему сумасшедшие. Городские сумасшедшие, поскольку живут в городе. В этом городе и в этом климате. Здесь все по-своему сумасшедшие, городские сумасшедшие, поскольку живут в городе. Подумаешь: невидаль какая – собирает человек пуговицы в свободное время! Ну и пусть себе собирает! Ведь не убивает же никого, как другие. Или не закрывается в комнате, и не одевается в женское платье, а потом танцует в обнимку с подушкой перед старинным зеркалом, оставшимся от умершей три года назад бабушки. К слову сказать, коллеги Григория Валерьяновича или сами вытворяли такое, или подозревали в подобном своих же друзей – философов. Поэтому со стороны коллег осуждение за собирание пуговиц Григорию Валерьяновичу не грозило.
Студенты тоже знали об этом бзыке профессора и ловко пользовались этим, особенно во время экзаменов и зачетов. Особенно те, что не выучили еще, чем философия Канта отличается от философии Шопенгауэра. Или, того хуже, от философии Платона, автора аллегории о знаменитой пещере, в которой мы все сидим, хотя и не подозреваем об этом. Многие запутавшиеся в философских лабиринтах студенты начинали как бы невзначай вертеть в руках заранее припасенную пуговицу, и отвлекали таким манером внимание Григория Валерьяновича. Он тут же забывал, зачем пришел на экзамен, и, завороженный блестящей игрушкой в руках пройдохи – студента, начинал разговор о грибах, которые, оказывается, можно собирать на московских улицах, то есть о пуговицах. А в конце рассуждений, которые иногда длились достаточно долго, вообще ставил пройдохе зачет, или хорошую оценку по философии. Да еще и благодарил его за подаренную редкую пуговицу.
Впрочем, редкой пуговицей Григория Валерьяновича удивить было трудно, и студентам, желающим получить зачет по философии, приходилось разыскивать такие пуговицы, где только возможно. И в сундуках своих прабабушек искали студенты пуговицы для Григория Валерьяновича, и срезали их незаметно с платьев и кофточек знакомых девушек, чем приводили одних в состояние дикого ужаса, а других – полнейшего и абсолютного восторга, граничащего с эйфорией и даже катарсисом. А бывало, что и оргазм испытывали знакомые девушки, и даже некоторые из них впервые в жизни. Так что и со стороны студентов не встречало легкое городское помешательство профессора Диогенова никакого сопротивления. Более того, студенты это помешательство своего профессора только приветствовали, и тщательно культивировали его в нем.
Сложнее обстояло дело с Элеонорой Максимовной, то есть с женой Григория Валерьяновича. Поначалу, узнав о таком странном хобби мужа, Элеонора Максимовна не обратила на него большого внимания. Ну, собирает человек пуговицы на улицах, так и что из этого? А где их, простите, собирать? В галантерейных магазинах, что ли, воровать с витрины? И почему одним можно собирать марки, другим монеты, третьим спичечные этикетки, а четвертым, простите меня, старые и заржавелые дверные замки? Каждый, как говорится, по-своему с ума сходит. Хорошо, что не пьет, и зарплату свою нищенскую из университета домой до копейки приносит. Первый муж Элеоноры Максимовны пил горькую, и зарплату в дом не приносил. Поэтому она за этим строго следила.
Постепенно, однако, более внимательно изучив быт и характер своего второго мужа, Элеонора Максимовна сообразила, что здесь что-то не так. Что можно собирать марки и спичечные этикетки, и в этом нет ничего странного. Что можно даже разводить аквариумных рыбок и посвящать все свободное время реставрации старых замков, выискивая их по чердакам и подвалам старых заброшенных домов. Но нельзя собирать на улицах потерянные людьми пуговицы. Потому что… Одним словом, потому что это ненормально, и больше так никто не делает. Или почти никто. Или… Короче, совсем запутавшись в размышлениях на тему, является ли ее второй муж нормальным, обратилась Элеонора Максимовна к психиатру. Но и психиатр не сказал ей ничего вразумительного. Кроме крайне пространных рассуждений о том, что жизнь в городской среде, и тем более в такой городской среде, как Москва, формирует особый склад людей, которых нет в других регионах страны.
«Это ведь не просто город, дрожайшая Элеонора Максимовна, – говорил он ей, – а мегаполис, вмещающий и всасывающий в себя все самое лучшее, а также, к сожалению, и худшее, со всей огромной страны. Здесь все в каком-то смысле больны, в том числе и я, и вы, и ваши соседи. С точки зрения психиатрии здесь нет абсолютно здорового человека. Разумеется, собирание на улицах пуговиц, под взглядами, очень часто подозрительными и ехидными, не есть вполне нормальное поведение. Это, разумеется, отклонение от общепринятой нормы, и отклонение довольно существенное.
Но, с другой стороны, бывают фобии гораздо более неприятные. Один мой пациент, к примеру, коллекционировал отрезанные пальцы, причем обязательно женские, и обязательно елевой руки. Представляете, каково было его близким и членам семьи выносить эту непреодолимую и необъяснимую страсть? Так что коллекционирование пуговиц и собирание их на улицах города вполне укладывается в концепцию о неизбежных психических отклонениях всех без исключения жителей огромного мегаполиса. Кстати, а сколько пуговиц в его коллекции?»
«Тысячи, – прошептала пересохшими губами бедная женщина. – Тысячи и тысячи. Ими забиты все шкафы в коридоре и в его комнате, а также все шляпные коробки и ящики в нашей кладовке. Он специально просит на улице у торговцев пустые ящики из-под бананов, и не успокаивается, пока полностью не наполнит их пуговицами. А потом начинает все сначала, и так из дня в день, с утра и до вечера Кроме, разумеется, походов в университет!»
«Неужели в Москве так много потерянных пуговиц?»
«Чрезвычайно много, – со страхом выдохнула Элеонора Максимовна. – Здесь постоянно приходится менять одежду, одевая на себя то зимнее, то летнее, то весеннее, и каждый человек хотя бы два – три раза в год теряет на улице пуговицы. Представляете, сколько их накапливается в Москве?! Это не город, а какой-то пуговичный магазин, никогда бы не подумала, что такое возможно, если бы не столкнулась с этим!»
«Надо же, – искренне удивился психиатр, – миллионы людей и миллионы потерянных пуговиц, которые можно коллекционировать, собирая их под ногами прохожих. Надо будет обязательно написать на эту тему статью для «Вопросов психиатрии».
Одним словом, ничего не дал визит к психиатру Элеоноре Максимовне, Вынесла она из этого визита одно, а именно, что муж ее неизлечим, и с этим надо или смириться, или во второй раз разводиться. Но на второй развод сил у нее уже не было. Да и Достоевским была загружена она по самое горло. Однако и ребенка заводить от человека, собирающего на улицах пуговицы, она тоже не захотела. А потом уже и годы не позволили ей сделать это. Как-то незаметно исполнилось Элеоноре Максимовне сначала сорок, а потом и сорок пять лет, и все с годами стало намного проще. Постепенно она успокоилась, и даже устраивала дома вечера, играя на пианино для коллег Григория Валерьяновича, таких же, как он, ненормальных профессоров и доцентов московского университета. Играя, а также исполняя городские романсы, в основном на слова Окуджавы. У Элеоноры Максимовны был довольно приятный голос. А когда мужа не было дома, выкидывала на помойку, расположенную на заднем дворе, хранившиеся в ящиках и шляпных коробках собранные на улицах пуговицы. Но пуговиц в доме было так много, что Григорий Валерьянович этого не замечал.
Мистика Москвы не давала покоя Григорию Валерьяновичу. Стоя с портфелем в руках в ожидании автобуса рядом с метро «Университет», он думал о мистике московского метро.
Странно, сидя в метро, он думал о мистике Москвы верхней, находящейся на земле, а поднявшись наверх, начинал опять размышлять о мистике московского метро.
Он вообще был мистиком, а что касается размышлений, то это была его каждодневная работа. Философом был Григорий Валерьянович Диогенов.
Да и пуговицы он собирал оттого, что видел в этом очень большую мистику. Ну да мы к этому еще вернемся впоследствии.
Стоя с портфелем в руках рядом с метро «Университет» в ожидании автобуса, он по привычке поднявшегося из бездны философа размышлял о мистике московских глубин. Истинная сущность Москвы представлялась ему двоякой, в Москве была явная диалектика, здесь, как серой, явственно пахло Гегелем. Диалектика заключалась в том, что без мрачных глубин подземной Москвы не было бы сияющей высоты Москвы верхней, земной. Не было бы сияющих золотом куполов московских церквей и храмов, не было бы шпилей сталинских классических высоток. И, разумеется, не было бы шпиля, вонзавшегося в небо как раз по курсу автобуса, которого в толпе таких же, как он, ученых московских людей, ожидал философ Диогенов. На автомобиле он принципиально не ездил, и принципиально его не покупал. Да и не на что было ему покупать автомобиль.
При свете дня ему явственно мерещились фигуры и лица легендарных Путевого Обходчика и Пропавшего Машиниста. Особенно Пропавший Машинист часто мерещился Григорию Валерьяновичу при свете яркого зимнего дня. То здесь, то там проходил он мимо него по грязному, затоптанному к концу февраля московскому снегу. Так близко проходил он рядом с ним, что отшатывался в сторону Григорий Валерьянович, толкал локтем и портфелем стоящих рядом в толпе профессоров и доцентов, и те невольно думали, что он сумасшедший.
Ну да про него многие думали, что он сумасшедший.
«Вчера на биологическом факультете…»
«Доцент, и никогда не станет профессором!»
«Представьте себе, открытие мировой важности, и сделано всего лишь простым студентом…» «Вжикк, вжикк, хлюпп, в грязь…»
«Не могу сдать зачет, преподаватель за что-то ненавидит меня…»
«Эти профессора с философского явно ненормальные, особенно Диогенов…» «Хлюпп, вжикк, в грязь, в чистые ботинки…»
И хорошо бы мистика подземной Москвы ограничивалась только метро. Подумаешь, зловещий Путевой Обходчик, подумаешь, такой же зловещий Пропавший Машинист! Да кто такие они, обычные герои городских московских легенд. Но ведь есть еще и библиотека Ивана Грозного, привезенная сюда Софьей Палеолог. А, значит, мистика метро – это всего лишь часть мистики городских подземелий, которыми изрыт весь мегаполис. Еще мегаполисом не был, еще была просто крепость, стоящая на Боровицком холме, а уже начали рыть под ней подземелья. И ведь не просто так рыть, а концентрическими кругами, и кольца подземные обязательно соответствуют кольцам, очерченным наверху. Какой бы варвар и злодей не пришел уничтожить Москву, как бы он не издевался и не изголялся над ней, будь то Сталин, или Лужков с Батуриной, а ведь обязательно делают концентрические круги. И ровно в том месте, в каком диктует энергетика и диалектика этих мест.
Да, явно, явно пахнет не только серой, но и Гегелем, не к ночи будь он помянут!
«Эти автобусы ходят так медленно, будто забыли о своем высшем призвании. Хоть бы из уважения к московскому университету ездили быстрее и чаще. А еще лучше, взяли бы, и построили станцию метро прямо внутри главного корпуса!»
«Помилуйте, коллега, а разве вы не знаете, что ко всем высоткам в Москве давным-давно проложены ветки метро? В том числе и к главному корпусу университета. Когда начнут эвакуировать персонал, будут делать это именно по секретной ветке. Но вам это не грозит, вы всего лишь доцент, эвакуировать будут других, начиная с профессоров, и выше!»
«Да куда уж выше, коллега?»
«Не беспокойтесь, всегда найдется, куда выше!»
«А из – за чего эвакуировать – то, из – за войны, что ли?» «А хотя бы из – за войны. Сегодня Украины, или Сирия, а завтра глядишь, и до Москвы доберется!»
«Ну вот, приехали, а насчет и до Москвы доберется, типун вам на язык, коллега! Никогда вам не быть профессором, так всю жизнь сами и просидите в доцентах!»
А ведь есть еще и Второе Метро, про которое Григорий Валерьянович думал, что это некое вневременное пространство, куда уходят тайные поезда с душами и мечтами людей, и где кого только не встретишь. И Софью Палеолог встретишь, с привезенной ею из Царьграда знаменитой библиотекой. И Ивана Четвертого, внимательно читающего эти книги, чьим именем сейчас и называется эта библиотека. И тех крыс, которые в реальных подземельях эти книги давно сожрали, а там, во Втором Метро, невольно стали Учеными Крысами, а попросту библиотекарями, выдающими под расписку эти книги любым желающим.
А вы говорите, – мистики нет! Да она тут повсюду, и под землей, и на солнце, и обе стороны одной большой мистики так тесно связаны, что без диалектики явно не обошлось. Хотя и серой несомненно попахивает.
«Вы зачет будете сдавать по какому предмету?»
«По философии, профессор, я ведь учусь на философском, а не на историческом!»
«Это хорошо, что вы такой саркастический. А скажите, чем мир как воля и представление отличается от мира, где главным является воля к власти?»
«Вы имеете в виду, чем философия Шопенгауэра отличается от философии Ницше?»
«Я имел в виду мир, который описывают обе эти философии. Но если вам угодно, можете говорить и о них, по большому счету это почти что одно и то же. Почти что, но не совсем».
«Профессор, мы до этого на занятиях еще не дошли, мы пока еще остановились только на пещере Платона. А до Ницше и Шопенгауэра доберемся в другом семестре».
«Неужели? А вы из какой группы? Впрочем, это не важно. Скажите, а что это вы так усердно вертите все время в руках?» «Да так, профессор, можно сказать, что ничего. Пуговицу от карнавального костюма, в котором сто лет назад выступала на гуляниях в Масленицу моя не то прабабушка, не то дальняя родственница. Вы видите, какая она перламутровая и большая, они в те времена, особенно для гуляний и карнавалов, вытачивали пуговицы из перламутра».
«У вас что, была такая знаменитая бабушка?»
О проекте
О подписке