4

Пилигрим и сам не мог толком сказать, зачем ему надо идти смотреть, как разрушают бывшую синагогу. В этом не было никакого смысла, поскольку сам он не был евреем, и не испытывал к синагоге никаких религиозных чувств. Все, что его связывало с этим историческим зданием, относилось к фильмам, которые он здесь когда-то смотрел. И хотя этих фильмов было несколько сотен, и многие из них произвели на него неизгладимое впечатление, а некоторые вообще перевернули всю его душу, и даже изменили всю его биографию, это еще не означало, что он должен иди под стены почти что поверженной синагоги, и показывать всем, как он ее любит. В конце концов, не было ведь доподлинно известно, кем на самом деле является Ребекка, и не подослана ли она к нему специально как раз для того, чтобы заставить его раскрыть себя, и обнаружить свою любовь к прошлому, которое, как всем казалось, давно уже выжгли у горожан каленым железом. Обнаружить любовь к прошлому было самое страшное, что могло случиться с любым жителем этого города, ибо любовь к прошлому означала неверие в те возможности, которые давал новый прекрасный мир, построенный на обломках старого, нелепого, и ненужного никому мира. Этот новый прекрасный мир давно уже заменил собой все, что было до этого, он сделал всех практически бессмертными, дал им новое счастье, новую веру и новые перспективы, которых раньше не было даже и в помине. И потому так важно было избавляться от всего, что мешало жителям города идти вперед, не таща за собой груз прошлого в виде старых зданий, старой веры, старых иллюзий и старых воспоминаний. И поэтому наблюдать за разрушением синагоги, которая и без этого давно уже использовалась не по назначению, было вдвойне глупо, и, более того, абсурдно. И роль Ребекки во всем этом была по крайней мере странна. С одной стороны, она как будто внесла оживление в давно уже зашедшую в тупик жизнь Пилигрима, заставив его порвать со многими привычками закоренелого холостяка, в том числе и с ненавистной ему резиновой куклой. Однако существовала и другая сторона этой проблемы, когда Ребекка могла оказаться шпионкой, специально подосланной к нему, чтобы заставить его раскрыться в своей любви к безвозвратно ушедшему прошлому. И так уже последнее время в его памяти и в его душе один за одним начали всплывать образы прошлого, он видел отчетливо если и не все фильмы, просмотренные в синагоге, то по крайней мере их отрывки, а также вспоминал о том, как они повлияли на его жизнь.

О, как же блистательно, как же необыкновенно и странно повлияли они на его жизнь! Какая же дверь в прошлое неожиданно открылась для него с этой не до конца еще разрушенной синагогой, и какие же большие опасности и сомнения пришли к нему вместе с ней! Все, все вдруг стало зыбким и расплывчатым: и роль во всем этом Ребекки, и странная, не до конца изжитая связь с прошлым, и сам факт его дальнейшего нахождения на свободе. Надо было собираться, и, как уже было запланировано всем предыдущим ходом вещей, идти вместе с Ребеккой в центр города под вспышки невидимых камер, сопровождаемые тенями соглядатаев, и одновременно делать этого было ни в коем случае нельзя. Конец сомнениям положил телефоны звонок. Приятный голос в трубке попросил Пилигрима оставить сомнения, и вместо ненужных метаний и сборов немедленно отправляться в городскую прокуратуру, где с ним хотели бы побеседовать.

«И, пожалуйста, без вашей пассии, сделайте это один, ибо нас интересует разговор именно с вами!»

Пилигрим понял, что это начало конца. Собственно говоря, конец начался уже давно, когда он всеми силами сопротивлялся тому новому порядку, который мало – помалу устанавливался в городе. Когда он думал, что его собственный внутренний мир, тщательно ото всех скрываемый, способен сопротивляться натиску нового прекрасного мира, так закружившего все вокруг, и так все решительно преобразившего. Уже тогда приходили к нему первые звоночки в виде реальных звонков и тресков в явно прослушиваемом телефоне, в виде грубой и нелепой работы соглядатаев, ходивших за ним следом целыми толпами, и непрерывно снимавших его своими плохо скрываемыми фотокамерами. Уже давно он понял, что за ним пристально следят, собирая, очевидно, достаточно данных для его ареста, и уже давно он догадывался, что им тайно интересуются. Боже, каким же он был наивным! Боже, каким же он был неосторожным! Впрочем, призывать в свидетели давно уже отринутого всеми Бога было нелепо, и опять же неосторожно. Выхода у него, пожалуй, не оставалось никакого, как действительно встать, и отправиться в прокуратуру, куда его так настойчиво приглашали.

– Надеюсь, что ты не сообщишь им ничего лишнего! – сказала ему на прощание Ребекка.

– Хотелось бы и мне верить в это! – ответил он ей.

Пилигрим не помнил, как он прошел через весь город, и оказался в итоге в здании прокуратуры. Он отлично понимал, что вызов в прокуратуру – это первый звоночек, за которым неизбежно последуют и другие, поскольку по такому сценарию уже исчезли многие люди, в том числе и его знакомые, оказавшиеся в лучшем случае в тюрьме, а в худшем – в железной клетке, или на Лобном Месте. Он был во власти всех этих крайне неприятных предчувствий, и не помнил ни того, как он шел по городу, ни того, как очутился перед городским прокурором в его просторном, с большими светлыми окнами, кабинете. Прокурор был мужчиной огромного роста, одетый очень аккуратно, можно даже сказать, с иголочки, и этот его рост, а также страшная аккуратность, еще больше заставили волноваться Пилигрима. Все это, несомненно, было неспроста, все это заранее просчитывается ими, думал он, здороваясь с прокурором, и садясь на предложенный ему стул.

– Да вы не волнуйтесь так сильно, – сказал ему прокурор, – это ведь еще не арест, и тем более не помещение в железную клетку на позор и на осмеяние всем остальным. Я уж не говорю про Лобное Место, это последнее прибежище всех негодяев, до которого нам с вами, думаю, еще далеко.

– Да я и не волнуюсь, – ответил ему Пилигрим, – но, знаете, в этом небольшом городе все друг от друга очень близко находится, и прокуратура, и тюрьма, и Лобное Место. Так что невольно задумываешься о связи всего сущего, и о своей личной роли во многих, внешне неприметных, вещах!

– О, да вы, оказывается, еще и философ! – радостно засмеялся прокурор, – это очень похвально, что вы так философски относитесь к жизни, это помогает потом, когда ситуация крайне запутается и обострится, и назад пути больше не будет. Но вы не пугайтесь, ситуация еще вполне сносная, и до тюрьмы, а тем более до Лобного Места, у вас еще есть достаточно времени.

– Так, значит, вы не будете меня сейчас арестовывать? – спросил Пилигрим.

– Помилуйте, – всплеснул руками прокурор, – зачем арестовывать, для чего арестовывать? Мы пригласили вас на беседу, всего лишь на дружескую, и ни к чему не обязывающую ни вас, ни нас беседу, за которой, разумеется, не последует никакого ареста. Это не значит, что в будущем ареста не будет вообще, это я вам гарантировать не могу, ибо от ареста, как вы сами знаете, и от преждевременной смерти, хоть и живем мы все вечно, не застрахован никто. Всякий может сбиться с пути, и пойти не по той дорожке, по которой следует, тут уж, согласитесь, заранее ничего предугадать невозможно. Но для того и существуем мы, то есть прокуратура, чтобы помочь человеку не свернуть с прямого пути на эту скользкую и кривую дорожку, или, по крайней мере, отсрочить это его сворачивание на нее.

– Я стараюсь в жизни ходить по прямым дорогам! – неожиданно сам для себя заявил Пилигрим.

– Да полно, господин Пилигрим, – укоризненно поправил его прокурор, – где вы видели в этом городе прямые дороги? Здесь, батенька, сплошные кривые переулки и тупики, здесь прямых дорог отродясь не бывало!

– Я имею в виду не в прямом смысле, а в переносном, – пояснил свою мысль Пилигрим.

– Прокуратура не оперирует переносными смыслами, – мягко пожурил его прокурор, – прокуратуре подавай прямые, и абсолютно проверенные факты, такие, как донесения осведомителей, данные скрытой фото – и киносъемки, доносы соседей, отчеты любовниц, телефонное прослушивание, перлюстрация писем, и прочее, без чего современному прокурору обойтись невозможно. Так что это вы, господин Пилигрим, можете философствовать, и представлять все вокруг в переносном, и даже метафизическом смысле, а у прокуратуры на эти детские забавы времени, увы, нет!

– Правда? – спросил у него Пилигрим.

– Правда, господин Пилигрим, сущая правда, и ничего, кроме правды! – Скажите, – неожиданно резко сменил он свой шутливый тон на серьезный, – у вас есть любовница?

– Нет, – ответил слегка сбитый с толку Пилигрим, – то есть да, то есть скорее да, чем нет, то есть я точно не знаю, и поэтому затрудняюсь ответить на этот вопрос.

– А вот я, господин Пилигрим, не затрудняюсь, хоть и не являюсь вами, а являюсь, как можете, видеть, совсем другим человеком. Не затрудняюсь, и поэтому совершенно точно могу утверждать – да, у вас есть любовница, к которой вы необыкновенно привязаны, и которая в настоящее время проживает у вас в доме!

– Она ваша сотрудница? – тихо и безнадежно спросил Пилигрим.

– Не надо видеть везде наших сотрудников, – мягко пожурил его прокурор, – это явная переоценка наших скромных возможностей. Конечно, наши возможности весьма высоки, и прокуратура знает буквально все обо всем, и всегда старается пресекать экстремистские выходки, и вообще любое неправомерное поведение кого бы то ни было. Все это так, и даже во много раз больше, но, смею вас уверить, мы не стремимся залезать буквально в каждую кровать, и заставлять всех строчить друг на друга доносы!

– Значит, Ребекка не писала на меня никакого доноса?

– А ее зовут Ребекка? – приятно удивился прокурор, поднимая вверх большие кустистые брови. – Красивое еврейское имя, и сразу же говорит о возможном круге ваших бесед. Но успокойтесь, она ничего на вас не писала, пока в этом еще не возникла необходимость.

– А вы считаете, что в будущем она может возникнуть?

– Не будем уточнять этот вопрос. Скажите, господин Пилигрим, вы разговаривали с вашей пассией о городской синагоге? Поскольку она еврейка, вы не могли об этом не говорить!

– Разумеется, мы разговаривали с ней о синагоге, об этом весь город разговаривает, да и в газетах написано об этом достаточно!

– И вы, разумеется, оба с ней одобряли снос этого старого религиозного здания?

– Конечно, одобряли, у нас и в мыслях не было этого не одобрять!

– И ваша любовница ни разу не сокрушалась по поводу сноса храма, в котором молились ее родители?

– Ее родители уже не застали этого времени, они ходили в синагогу, как в кинотеатр, молились в ней ее прадеды.

– Пусть так, но она не сокрушалась по поводу сноса этого бывшего храма?

– Ничуть, она его полностью одобряла!

– Хочу предупредить, господин Пилигрим, что все вами здесь сказанное будет тщательно запротоколировано, и вам придется его подписать.

– Разумеется, я подпишусь подо всем, о чем говорю.

– Вот и чудесно, – радостно воскликнул прокурор, в волнении расхаживая по комнате, и потирая от удовольствия свои огромные руки, – один вопрос мы уже обсудили. Осталось несколько мелких и второстепенных вопросов, с которыми мы, думаю, разберемся очень быстро. Кстати, вас не смущают мой большой рост?

– Нет, нисколько.

– И эти мои ручища, похожие на грабли, или на лопаты, вас тоже не приводят в смущение? Многие, знаете – ли, думают, что их сейчас начнут бить этими граблями, и приходят в такой ужас, что начинают молоть всякую чушь, и их приходится отпаивать холодной водой! А мы здесь, в прокуратуре, между прочим, никого не бьем, бьют следователи в тюрьме, а мы всего лишь дружески предостерегаем.

– От чего? – спросил Пилигрим.

– От неправильного поведения, – с готовностью ответил ему прокурор, – а также от неправильных мыслей и разговоров.

– Как вы можете знать, правильные у человека мысли, или неправильные?

– Мы все знаем, господин Пилигрим, и, поверьте, залезть человеку в голову для нас не составляет никакого труда. В вашу голову, по крайней мере, мы залезли уже давно.

– И что же вы там обнаружили?

– Ненужные, и крайне опасные мысли, господин писатель, мысли, а также сомнения!

– Я не писатель, я давно уже ничего не пишу!

– Это оттого, что в городе запрещены ваши книги, и вам не разрешено общаться с детьми. Вы ведь когда-то были детским писателем?

– Да, я был детским писателем, и писал детские сказки.

– А теперь больше не пишете?

– Помилуйте, зачем же мне их писать дальше, если книги мои изъяли из магазинов и библиотек, а к детям подходить я тоже не имею право? В такой ситуации отпадает всякий смысл что-либо писать, и хочется просто жить, без всякого желания сочинять что-то новое. Так что писателем я был в прошлой жизни, а сейчас просто живу, и давно уже потерял желание сочинять.

– Старые навыки не пропадают, – возразил ему прокурор, – и при благоприятных условиях вы вновь можете почувствовать вкус к сочинительству. Так вот, совершенно официально предупреждаю вас, что этого делать не следует, что это вольнодумство и неверие в прекрасную и чудесную жизнь, существующую за этими окнами, и может кончиться для вас очень плачевно!

– Да, я знаю об этом, – сказал ему Пилигрим.

– Вот и хорошо, что знаете, в таком случае можете считать себя предупрежденным. Надеюсь, что вы и писем неподобающих тоже не пишете?

– Помилуйте, куда же мне их писать, ведь из города теперь нет никакого выхода!

– Да, из города теперь нет никакого выхода, вы правы в этом, и прекрасный чудесный мир построен здесь в единственном числе. Но, знаете, есть все же безумцы, которые по привычке продолжают писать письма. Писать, и, представьте себе, опускать их в почтовые ящики!

– Но ведь почтовые ящики пока что никто не снимал!

– Да для того и не снимают их, чтобы иметь возможность контролировать все эти безумные письма, а потом доставлять их сюда, в городскую прокуратуру. Вы представить себе не можете, как их много, всех этих жалких и нелепых писем, которые приходится читать с утра и до вечера, как будто у меня нет другой работы! Между прочим, я и ваши письма читаю.

– Вот как, значит, вы уже и до писем добрались?

– Мы до всего добрались, господин Пилигрим, в том числе и до ваших писем. Скажите, кому вы их пишете, если заранее известно, что внешнего мира не существует? Что существует лишь наш, единственный, прекрасный и новый мир?

– Я пишу выдуманным адресатам, тем, кого я выдумываю, воображая, что они существуют, и живут за пределами нашего города. Выдуманным друзьям, выдуманным знакомым, выдуманным детям. Выдуманным читателям, выдуманным поклонницам.

– Пишете выдуманным поклонницам, а сами обходитесь резиновой куклой?!

– Потому и обхожусь резиновой куклой, что реальных женщин вы всех давно сделали Прекрасными Дамами!

– Не забывайтесь, господин Пилигрим, не забывайтесь, вы сейчас у меня на допросе, и только от меня зависит, чем он закончится. Поэтому не забывайтесь, и отвечайте на все поставленные вопросы, а также слушайте все, что я вам говорю!

– Простите, не сдержался, больше этого не повторится!

– Вот так-то лучше, вот так-то лучше! И запомните, мы насильно никого ни в кого не превращали, ни женщин в Прекрасных Дам, ни старую религию в религию новую, ни прошлый город в новый и прекрасный город, существующий в единственном числе посреди бесконечного пустого пространства. Все это произошло само собой. Или, точнее сказать, согласно божественной воле, а также стечению обстоятельств, о которых мы не вправе судить!

– Конечно, господин прокурор, мы не вправе о них судить!

– Ну так и не судите, господин Пилигрим, ну так и не судите! – неожиданно закричал на него прокурор. – Не судите, ибо это может окончиться для вас очень плачевно! Считайте, что мы вас предупредили, и вы теперь знаете о тех последствиях, к которым может привести ваши беспечность и вольнодумство! Вы готовы подписаться под стенограммой нашей беседы?

– Да, я готов под ней подписаться! – ответил ему Пилигрим.

После этих слов из соседней комнаты сразу же вышла одетая в школьную форму секретарша с двумя детскими косичками за плечами, и положила на стол перед ним аккуратно отпечатанную стенограмму беседы.

– Подписывайте, – сказал прокурор.

Пилигрим взял перо, и, не читая, аккуратно все подписал.

– Теперь все зависит от вас, – сказал ему прокурор, – если вы сделаете из беседы необходимые выводы, то будете жить дальше, не опасаясь ни за свою свободу, ни за свою жизнь. Ну а если нет, то пеняйте тогда на себя!

– Хорошо, господин прокурор, – ответил ему Пилигрим, – я сделаю выводы из нашей беседы.

На этом визит его в прокуратуру закончился.