Те вершины, до которых поднимался Сергей с питерскими женщинами, многим его однояйцовым коллегам даже не снились. Только два любящих сердца могут слиться в экстазе. Всё остальное, как говаривал герой из фильма, «брехня». Бог браков не придумывал, но любовь он дал. Он даже определил места для любви. И Питер стал для Сергея таким местом. Многие книги классиков открылись для него другими гранями. Он интуитивно понял, что о той любви, которую испытал он, знали М.Булгаков и В.Орлов. Именно они привели человечество к мирскому пониманию таких понятий, как Бог – Отец и Богиня – Мать. Одно целое, неделимое, вечное. Тосковал о такой любви Ф.Достоевский. Догадывались, но так и не достигли понимания Л.Толстой, Э.Золя, Н.Гоголь, Куприн и многие другие. Да почти все великие писатели догадывались. Если бы они не догадывались, они бы просто ничего не написали. Иронизировали на тему любви (как люди могут иронизировать над Богами?) А.Чехов, Г.Байрон и, конечно, А.Пушкин. Александр Сергеевич знал о нашем мире всё, поэтому Богом считал себя – «старика», а Богиней – «старуху», вечно из-за своих капризов, сидящую у разбитого корыта.

Учёба в академии пролетела быстро. Выбор округов для дальнейшей службы в распадающемся СССР значительно сузился. Сергей не предпринимал никаких мер по их выбору. Его «сослали» в Забайкальский военный округ.

Оказавшись на задворках России, Сергей разве что не выл волком на луну. Его охватила такая тоска при виде бескрайних степей, заваленных мусором, брошенных военных городков, домов без окон и дверей, что он «разразился» длинным трактатом, который назвал «Даурия как отражение власти».

В нём он писал: «Родина. Какая она? Для каждого своя. Забайкалье, 18 июня, 1891 года. Цесаревич Николай, будущий Царь – Николай II путешествуя по Дальнему Востоку, был проездом в Чите, где и позавтракал с казаками. В 1894 году цесаревич становится царем. Благодарное казачество в порыве святой радости и умиления от его восшествия на престол устанавливает на месте завтрака чугунную плиту с указанием числа, года и рода занятия».

Плита эта и поныне хранится в Читинском музее боевой славы, расположенном в Доме офицеров, и первой встречает каждого посетителя. Может быть, сама эта чугунная плита и была выдержана в стиле Гоголя или Салтыкова-Щедрина, но казаки народ хитрый и свободный, зря стараться не станут, поэтому уже через год после вступления Николая II на престол начинается строительство Китайской военной железной дороги. Железную дорогу прокладывали быстро. Как грибы вдоль неё появлялись разъезды. Наиболее важные из них: торговые, военные, перегрузочные, сырьевые – разрастались до поселков и получали названия.

Так в 1905 году один из железнодорожных разъездов получил название «Даурия». Поселок этот становится одним из самых важных военных поселений на всей КВЖД. До революции 1917 года в нем дислоцировались первый Аргунский и второй Аргунский казачьи полки, занимавшиеся охраной границы с Монголией, Китаем, и выполняли таможенные функции. Непосредственно военный городок по приглашению русского царя строили австрийцы с 1905 по 1912 гг. Ими были построены госпиталь, офицерский клуб, церковь и несколько казарм из красного кирпича. С ростом военного городка рос и гражданский поселок, бурно развивалась торговля. Народ ехал туда в основном на заработки или на государеву службу. Ехали ненадолго, а часто получалось, на всю жизнь: Забайкалье крепко удерживает всех, кто туда приезжает.

Трактат получился длинный, скучный, нудный и совершенно не похожий на «лебединую песню» военной службы. Сергей писал: «Человек смертен, но отношение к смерти у живых разное. В те годы и в том месте оно заслуживало уважения. Кладбище разместили на самой высокой сопке так, чтобы видно оно было отовсюду, и поселок с этой сопки был виден весь. Сочетание жизни и смерти, радости и грусти, а, главное, вечности. Хоронили русских, австрийцев, бурят на одном кладбище, ставили им добротные бетонные памятники.

Надеялись, что простоят эти памятники, как и дома, хотя бы сотню лет, уж очень основательно они строились. По работе и надгробье на долгую память.

Память? Если судить по красоте обломков разбросанных плит, это кладбище могло бы стать заповедным. Одним из тех заповедников, которые есть в Москве и Санкт-Петербурге и которые охраняет от нас весь мир. Даурскому не повезло: по нему прошла автомобильная дорога, кости были разбросаны по всей сопке, памятники пошли в дорожный фундамент. О чем думала власть, а, главное, созидающий народ? Наверное, зависть, что вот эти плиты с барельефами голов, орлами, некоторые с готическими буквами стоят на самой вершине, вроде как парят над живыми, над нами, а мы их – в фундамент – пусть будут под нами. Дело тут не в войнах и революциях. Сходите на наши погосты, родные русские погосты. Могилы наползают друг на друга, между оградами не пройти. Почему? У нас что, земли мало? Нет, мы и после смерти мешаем друг другу. Мы все перекати-поле, сегодня здесь нагадили, завтра там. А главное, мы ни при чем, у нас жизнь такая. Но я играю за Россию!».

Во все времена в России при слове «закон» вышестоящий начальник просто звереет и начинает «матерно» ругаться прямо цитатами из него. В России законы не нужны, тут холопство – средство к возвышению. Здесь порядок. Командир приказал, начальник приказал – вот главный аргумент на всякое мнение. Тут страшно, если ты новичок. Умом Россию не понять.

Сколько тех, кто клеймил русский народ позором, называя его ленивым, грязным, пьяным. Сколько тех, кто его возносил, называя святым, оправдывал, списывая все беды на врагов его. Где тут правда? А правда – она в Даурии. Когда приезжаешь сюда, ужасаешься этому убожеству, скотству, пьянству, должностному беспределу. Пожив немного, привыкаешь, опускаешься сам и уже не хочешь уезжать. А если тебе удалось нажиться на этом бедном народе, обворовав его, ты будешь его бойко защищать. Защищать выгодно, но только не кого-то в отдельности, а всех сразу. И нас защищают: церковь, Дума, разные министерства. Разорвало на куски журналиста Холодова, и сразу в далеком Забайкалье во всех частях округа командование собирает офицерские собрания и ставит перед фактом уже написанного от их имени открытого письма с призывом не дать опорочить армию. Сняли с должности за воровство, так ведь не посадили – значит, сомневаются: банда-то одна. Почему к власти у нас приходят одни воры? В ответе на этот вопрос, наверное, скрыт код народа, а в коде заключён и ответ всем защитникам деловой, моральной и духовной жизни русского народа. А из кого выбирать? Вернее, из кого выбирают, а достойные – хотят ли? Или они просто прохожие в России, игроки: «Проходи прохожий, не топчи мой прах, я – то уже дома, а ты ещё в гостях».

Тоска в этом гарнизоне сквозила отовсюду. А там где тоска, там и вопросы. Сергей писал: «С чего начинается Родина? А если я скажу, что с бутылки, много ли шуму это вызовет? Увы, нет. Ведь это не я говорю, что Россию спаивают, это мне внушают с детства. Чтобы я осознал с пеленок, что это национальное бедствие, вернее, достоинство, с которым, конечно, надо бороться, но не сильно, о котором надо говорить, но в полголоса. И голос, самое главное, подавать о пьянстве не в связи с тем дерьмом которое нас постоянно окружает, а исторически. Не говорить в совокупности, например, о власти и пьянстве, об армии и алкоголизме, о трезвости и эмиграции, а говорить обо всем отдельно, чтобы высокая добрая русская душа сознавала, что только затуманенная «пьяным алкоголем» она, бедная, и соответствует загадочной русской ментальности. Но она действительно соответствует, иначе за Россию бы не играли.

Я уже давно человек сильно пьющий по медицинским меркам, ибо пью каждый день, но трезвый по общепринятым, ибо доношу до дому себя сам, а, главное, пью исключительно в кругу друзей и по поводу.

Трезвому никогда не понять, какое иногда озарение находит после удачно выпитой четвертушки. Должен, правда, заметить: тут кого куда понесет. Меня вот в литературу, и все больше на сочетание «хлеб с маслом», «сигареты с кофе», «трезвые – в эмиграцию». И чем больше таких сочетаний лезет в голову, тем дольше запой, тем глуше тоска. А ты попробуй, возносясь и охватывая Россию умом с её нищетой и богатством, урожаем и недородом, сытостью и бедностью, не впасть в тоску. Вот я и впадаю, но всё равно играю.

Почему уезжают из России трезвые и умные? Природа им не нравится, или в наших необъятных просторах тесно? Нет, не это. От своей ненужности здесь, от нежелания жить в алкогольном бреду. Начинает такой трезвый умник необычно работать или мыслить и сразу получает в «поддых». Не высовывайся, если повезло тебе родиться от нормальных родителей, а не быть зачатым в «пьяном алкоголе». Не высовывайся, если в доме или квартире, где ты рос, не было потомственных пьяниц. Не высовывайся, если жизни тебя учили не в подворотне, а в школе, где не издевались над отличниками. Трезвый, ты не наш человек, не ты определяешь лицо моей страны. Пока ты не высовываешься, мы ж тебя не обижаем. Работай, не будем тебе мешать, но не надо новаторства. Думай, не будем тебе мешать, но про себя. Откуда вы только беретесь? Мы вас учим, учим уму-разуму, а вы вместо благодарности совершаете предательство, покидаете нас.

А кто вам жить мешает? Запил, и сразу наш человек, и ехать никуда не надо. Мы, весь русский народ, всегда тебе будем рады. Делай, что хочешь, твори, создавай, только пей вместе с нами. Нашего Левшу весь мир почитает, а мы больше всех. Почему? Потому что протрезвел, блоху быстренько подковал и опять запил. А пока он в запое, этот наш истинный гений, не покинувший нас, и мы, недоумки, своих блох подкуем, свое производственное задание выполним. Ведь это для себя мы все гении и таланты с отобранными человеческими правами, а для других? А на деле? А какие условия мы создаем вам, трезвенникам, чтобы вы пили с нами и каждый день? Всюду грязь и запустение. Зато какой покой во всем этом и ожидание чего-то лучшего, светлого. Где ты еще такое найдешь? Где ты найдешь народ, который живет надеждой, каждый день надеждой. Ты попробуй на трезвую голову каждый день надеяться – свихнешься. Вот мы, настоящие русские, наши, и пьем. Ибо надеешься-надеешься, надеешься-надеешься, а оно, настоящее, не меняется. Бац и запил. Пока пьешь, жизнь легка и удивительна, а протрезвел – как заново родился, опять весь готов к новым надеждам. А надежды у нас какие светлые, душевные. Вот власть из запоя выйдет, жизнь облегчит. Она же, родная, в свою очередь на нас надеется, что, пока мы в запое, бунтовать не начнем, водку дешевле делает. Главное, равновесие сохранять. Опять же надеемся на загробную жизнь в раю, вот детей на ноги поставим – по миру пойдут. Душевно. Церкви у нас есть, попы свои, в народ они, правда, неохотно идут, разве что на базарах толкутся, пожертвования собирают. Один поп в Думу один пролез, рясу до сих пор снять не хочет, так подают больше. Но мы в церковь ходим и подаем. А как же иначе? Напьешься пьяный, морду кому-нибудь набьешь, а то и зашибешь ненароком. Пойдешь, покаешься, она, родная, все грехи отпускает.

Кстати, трезвенник, только наша родная церковь все грехи отпускает, с пьянством не борется и к труду не шибко призывает, все больше к нищете и милостыне зовет. А что взбрыкнет иногда против чуждых нам религиозных влияний, так это нам понятно. Они ж, чужеземцы, все хотят бесплатно оттяпать, даже веру. Кому же такое понравится? Хоть мы и за соединение, и за солидарность со всем миром за одним общим столом, но при условии: стол с закуской от них, а земля пусть, так и быть, от нас, пока у нас демократия, а то ходить за тридевять земель пьяному несподручно. Надо сказать, мир нас понимает: то кредит в протянутую руку положит, то дом для офицеров в Москве построит. Как же иначе, мощь-то какая, попробуй не дай! Вот соображай, трезвенник, почему мы так живем и что лучше: уехать или остаться. Уехал, считай, пропал, ностальгия одолеет. Остался, закалился как сталь. И тот, кто над нами хохочет, это понимает и этого боится. Он наставит силков и ловушек для нас, и ждёт, когда мы в них «заблудимся», а мы то пьяные, то с похмелья всё время проходим мимо и спасаемся, обрывая его хохот. И вот он уже ревёт, и всё рушится и горит, смывается волной и тонет, а мы от этого рёва только трезвеем и ему надежду подаём, что пить бросим. Но ему ведь тоже надежда нужна. Выбирай, с чего для тебя начинается Родина и чем заканчивается».

Даурия, однако. Сто лет ей исполнилось, однако. Разрушали её и строили. Из воспоминаний одного сторожила: «Не было в городке ни благоустроенных казарм, ни домов начальствующего состава, ни столовых, ни клубов, ни других помещений, считающихся ныне обязательными для повседневной жизни воинской части. Жили бойцы и командиры в частных домах, пища приготовлялась в походных кухнях, лошади же размещались во дворах местных жителей, но никто не считал такие условия жизни ненормальными.

Вся Советская страна переживала тогда исключительные трудности. Лишь осенью 1922 года полки бригады стали квартироваться в «красных казармах» на окраине городка. В 1922 году со дня строительства последней казармы с полуметровыми стенами, с печным отоплением каждого подъезда, где на первом этаже были конюшни, а на втором этаже жили казаки, не прошло и десяти лет. За это время семеновцы успели, отступая, взорвать церковь – это те еще русские офицеры взорвали храм божий, а мы говорим, вера была. Вера то, конечно, была, вот только не в попов. Попам ничего офицеры оставлять не хотели, так как это они паству довели до атеизма. Растащили и сломали все, что смогли и успели. Казармы в 1912 построили, в 1920 разрушили, в 1922 году восстановили, и с тех пор история повторяется с периодичностью в 20-30 лет». Но если в 1920 году для разрушения были вполне объективные причины, власть менялась, то дальше мы следовали нашей ментальности, неизменной до 1917 года и после».

В этом контексте проходила и служба Сергея. Он писал, когда был трезв: «Созидающей силой у нас всегда выступает начальник. Раньше это был барин, дворянин, потом номенклатурщик, сегодня «народный» избранник. Остальные же находятся в совершенно равнодушном состоянии или в «здоровом недобре» и желании это созидание разрушить. Сегодня, когда «избранники» насозидали по всей России шикарные особняки, народ, затаившийся в «хрущевках», опять ждет, когда же будут ломать. Мы друг о друге не думаем, не успеваем. Но не об этом, однако. Поговорим вновь о Даурии.

Главной созидающей силой в Даурии всегда был начальник гарнизона. Мне посчастливилось служить там при двух. Первый говорил о вверенном ему гарнизоне: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца», второй: «Это ужас, летящий на крыльях ночи». Но несмотря на отсутствие денег, на сокращение армии и почти полное отсутствие солдат, они были «творцами». Они и стали генералами.

Им с курсантской поры внушили, если ты хочешь, чтобы тебя заметили и продвинули, надо совершить героический поступок, непременно надо уморить множество солдат, но если такой возможности нет, то что-то переделать, разрушить старое, построить новое. Только так, без перспективы, без альтернативы, пока все пьяные. Ублажить того, кто хохочет, можно только «кондовым», «мелкотравчатым» поступком.

Главное не рядом с тем, что уже есть, улучшая и дополняя его, а вместо. Это общий принцип, стиль жизни, если хотите, нашей власти. В Даурии она как под микроскопом. Но у того, кто хохочет, есть деньги, и на них он покупает души.

Степи, голые сопки вокруг. Твори, застраивай, сажай деревья, вноси свое живое, облагораживай, развивай. Наверное, первым и единственным после австрийских инженеров, русских купцов, которые что-то хотели оставить после себя на долгую, добрую память, был Рокоссовский. В марте месяце 1932 года он был назначен начальником гарнизона. По его инициативе был разбит парк. Деревья успели вырасти и стать большими. Старики помнят, что по выходным дням в парке играл духовой оркестр, работал тир и продавался квас. Шумел листвой этот парк еще лет тридцать после Великой Отечественной войны. Рокоссовский понимал красоту, любил женщин, так понимал и так любил, что мог забыть о всех земных делах и умчаться в водовороте других событий. Сталин его не трогал, наверное, понимал и любил.

Менялись начальники. После войны каждый ставил памятники погибшим в боях воинам, ставили их как в городках, так и на территории каждой отдельной части. Самые смышленые просто ставили самые большие танки ИС или КВ на бетонные пьедесталы. Быстро делается, сразу видна работа, а сломать уже невозможно. Эти «скульптуры» стоят до сих пор и во множестве. Но так или иначе начальствующий ум лет тридцать был занят, и до парка руки не доходили.

Потом его срубили и разбили на его месте стадион. Почему на месте парка? Ведь там, куда ни глянь, степь да степь кругом. Но как же показать рвение и преданность тому, кто хохочет? Памятников полно, парк есть, и лучше его в голой степи ничего создать невозможно, значит, надо вырубить, а на его месте сделать стадион. Кости по сопкам, танки на пьедесталы, стадион вместо деревьев, единственных, рукотворных в степи деревьев. Дальше – больше: приходит плеяда «необыкновенных», «выдающихся» начальников гарнизона. Строится новый городок. Главный строитель становится министром обороны. Ломаются старые памятники ветеранам. Ветераны пытаются их защитить, но «государственное» дело важнее, ломаются автономные котельные, грабятся и ломаются казармы, вечные строения. Строятся «хрущевки», пятиэтажные панельные дома с одной центральной котельной, это в Забайкалье-то! Все эти дома скоро рухнут сами по себе, но пока они питают и мучают мысль вновь приходящих начальников, которые проводят дни в молитвах, чтобы рухнуло это не при них.

Мне «посчастливилось» застать совершенно анекдотичные порывы к карьере и росту. Задумал очередной начальник обнести все дома железной оградой, и задумал он это зимой, при температуре в минус 35 градусов. На отогревание земли носили последние полы, двери, перила из полуразрушенных красных казарм, на ограду – из них же вырванные водопроводные трубы. Долбили в вечной мерзлоте лунки, ставили в них трубы, заливали их водой, которая моментально превращалась в лёд. Ограда стояла, правда недолго, порыв был отмечен, награда получена, а дальше – весна, таяние льда, ну и сами знаете – «пусть хоть не рассветает».

Почему этот маразм из века в век возможен? Есть в Даурии второе кладбище. История его возникновения связана с началом Великой Отечественной войны. Для прикрытия границы тут была оставлена 111 стрелковая дивизия. Кормили и одевали солдат плохо, умирали они от дистрофии и холода. Зимой могил не рыли, сжигали трупы в котельной, видимо, госпитальной.

Летом похоронная команда рыла впрок, в том числе и для себя. Пока земля мягкая и какая – то сила есть, не ровен час помрут все или с места авралом тронутся, копать будет некому, так и останешься на земле до лучших времен (сколько из наших «задержалось» незакопанными). Рыли неглубоко, на 30-40 см, хоронили помногу, надгробий, конечно, нет. Только шутят, уходя на пенсию, что все, пора в 111 стрелковую дивизию: «Проходи прохожий, не топчи мой прах, я уже дома, а ты ещё в гостях…». Не по-людски, а зачем по-людски, и как по-людски?».

Считать народ, населяющий Россию, святым можно или из монастырской кельи, проводя время в молитвах о нем, или из-за ученого стола. Главное, оторванность от народа. Чтобы считать его великим и святым, нужно быть от него страшно далеким. Находясь же в народе, дыша с ним одним воздухом, поражаешься бестолковости, мазохизму и лени.