Жора

То, о чем пойдет речь, произошло почти уже в середине восьмидесятых, как раз в то время, когда музыкальный мир взорвал стиль евродиско, когда два немца надавали и американцам, и англичанам по их англо-саксонской сопатке. Но, правда, на их же языке. Я тогда как раз работал в геологоразведочной экспедиции вахтовым методом: две недели – СеверА, две – дома. Летали на «Аннушках» – Ан-24.

На эту парочку нельзя было не обратить внимания. Как только я вошел в здание аэровокзала, я сразу же их увидел. Они стояли недалеко от стойки, где разместился экспедиционный диспетчер, отправлявший спецрейсы нашей экспедиции в Тюменскую область. Они улыбались друг другу, о чем-то беседуя: она жестикулировала, иногда от улыбки переходя на смех, а он держал руки в карманах и был сдержан в чувствах.

А то, что они представляли собой внешне, как выглядели – это вообще отдельная песня.

Ее полная, и это весьма мягко сказано, фигура казалась претенциозной, хотя ничего такого, если рассматривать все в отдельности, на претензию не тянуло. Черное удлиненное пальто, красные полусапожки, большой павловскопосадский платок – черный с красными розами накинут на плечи и завязан впереди. Черные средней длины волосы нарочито небрежно заложены за уши, в которые словно вмонтированы приличные по размерам золотые серьги. В отдельности ничего. Но все вместе отдавало какой-то цыганщиной. И я не сразу догадался почему. Но, присмотревшись, понял: что-то грубоватое скрывалось в ее поведении, не стыкуя детали и опошляя в ней женское начало.

Ее попутчик вызывал во мне не меньшее удивление. Он мне напомнил Шукшина по описанию кого-то из его знакомых. Чуть за колено черный кожаный плащ, перетянутый поясом, кожаная же фуражка-кепка и хромовые офицерские сапоги. Правда, на Шукшина он похож не был совсем: говоря простым языком, покрупнее, посолиднее, что ли. Его внешний вид внушал окружающим желание не просто уважать этого человека, но, скорее, почитать. По крайней мере, мне так показалось. А еще мне показалось, что он лет на двадцать, как минимум, старше меня, что впоследствии так и оказалось: Жоре стукнуло на тот момент сорок три.

Вот таким оказалось мое первое знакомство с Жорой и его дамой сердца – его гражданской женой, которую он немного стеснялся почему-то и в кругу коллег по работе с улыбкой называл «моя корова». Но получалось это у него как-то особенно: изысканно, что ли – без пошлости, без налета превосходства. В его устах обидное, казалось бы, слово звучало примерно так же, как «моя благоверная». Оно, скорее, просто констатировало конфигурацию, физическую мощь избранницы, без всякой подоплеки. Первое время меня такой пассаж очень удивлял: подобные тонкости мое юное сознание, пораженное тогда большой и чистой любовью, истолковывало в очень высоком ключе.

В тот день я не знал, что эта женщина не летит с нами, и, помню, подумал еще, как с ней кто-то еще поместится: ей точно придется сидеть одной. Но прозвучала команда на посадку, и все прояснилось: я увидел, как они коротко обнялись и тут же отпустили друг друга. Он повернулся и пошел, ни разу не посмотрев назад. «Четко прощается дядя – без сантиментов», – подумал я тогда, не зная ничего об этом человеке. Моя интуиция уже начинала предполагать то, чего мое рациональное сознание не замечало, а именно аскетизм человека, за которым я исподволь наблюдал.

Уже позже – по ходу самой жизни в тесной трудовой атмосфере – из уст самого Жоры мы узнали о его «трех университетах», в которых он «отучился» семнадцать лет, а еще позже – в бане – увидели его «дипломы». К тому же он оказался очень начитанным человеком, благо у него на это времени приключилось, хоть отбавляй, и отсутствием памяти он не страдал, а потому периодически осыпал нас всякими умными цитатами. Вот таким непростым парнем оказался Жора. Помню четко один момент, поразивший меня до глубины души: мы у экспедиционной кассы, в руках у Жоры деньги первой в его жизни зарплаты, а в глазах слезы. Помню фразу, слетевшую тогда с его уст: «Эх… мамуля не дожила». Помню, что меня этот, как мне показалось, опереточный уркаганский пафос разозлил. Я подумал: «А сколько же ты сделал в своей жизни такого, чтобы она не дожила до сегодняшнего дня? Пока на зоне, поете дифирамбы матерям, шлющим вам последнее, что у них есть, а приходите, так, мало, что отбираете у них все, еще и гнобите своими постоянными пьянками и нытьем о несостоявшейся жизни». Но стоило мне так подумать, как о себе тут же напомнила совесть – попыталась устроить экскурс в мою не менее, наверное, непростую историю отношений с матерью. Вот оно: не судите, да не судимы будете.

Все, о чем я говорил до сих пор, это, в общем-то, прелюдия к той истории, которая произошла в Свердловске – в аэропорту Кольцово, когда нам, вахтовикам, в очередной раз пришлось пережидать непогоду, и мы все томились от безделья.

Мы стояли группой – человек десять, не меньше, кружком на первом этаже недалеко от касс и перебрасывались анекдотами. А Жора – я стоял так, что видел его – и старший рейса – начальник базы – находились шагах в трех от нас. Они о чем-то очень спокойно беседовали. Я даже слышал их голоса, но из-за шумового фона в зале, и тем более наших собственных разговоров разобрать, о чем у них шла речь понять не мог. До того самого момента, когда в кадре появился розовощекий, запыхавшийся от быстрой ходьбы, с лоснящимся от пота лбом майор в расстегнутой вверху шинели и фуражке набекрень. Вот тут я и услышал зычный голос Жоры.

– Майор!? Вы что себе позволяете!?

– Что…?

Майор казался мальчишкой рядом с Жорой. Судя по его возрасту, скорее, из штабистов – у них там все прекрасно с ростом. Он оцепенел в недоумении – кто перед ним. Но по лицу было видно, что сомнения его касаются только, скорее всего, ранга того, кто его остановил. Видно, Жора и вправду внушал, как и мне когда-то впервые показалось, не просто уважение – почитание.

– Майор вы как стоите перед старшим? Что это за внешний вид? Не слышал, чтобы вы представились.

Я уж не помню фамилии и всех остальных данных, которые выпаливал майор, бросив свой саквояж к ногам, нервно застегивая пуговицы, размеряя ребром ладони козырек фуражки и оправдываясь тем, что опаздывает.

Мы все застыли от неожиданности. Мы, замерев, затаив дыхание, пребывали в ступоре. Представляю, каково было в этот момент майору. Последнее, что он отчебучил, козырнул со щелканьем каблуков «разрешите идти».

– Свободны, майор! – Жора остановил его жестом, не дав возможности снова козырнуть, – Впредь, майор, не позорьте ни себя, ни тем более Советскую армию неподобающим офицера видом.

– Есть! – молодцевато выпалил майор, видимо, довольный тем, как все обошлось. Он так же молодцевато повернулся, сделал три четких шага и быстрой походкой направился к кассам в другой конец зала – от греха подальше.

Естественно, после такого представления Жора в экспедиции стал притчей во языцех. Если его и до этого знали по его импозантному внешнему виду, то теперь все его знали по имени и многие, проходя мимо, улыбались и приветствовали.

Однако продолжалось это недолго.

Через два, ну, три месяца после того – уже зимой, приехав на аэровокзал – на нашу очередную с Жорой вахту, я узнал трагическую новость. Она повергла меня в уныние: как все просто в этой жизни – вот он был человек, и вот его нет. Я вспомнил, как Жора радовался, что вот-вот будет дома: говорил и стол уже, как пить дать, накрыт, и постель расстелена. А оно вот как: вошел в дом, а жена с любовником кувыркается. Сцепились. И вот тут корова и пригрела его чугунной сковородкой – насмерть.

Было грустно от того, что радость встречи с коллегами оказалась омраченной таким скорбным известием, но как всегда жизнь вносила в свое течение непредсказуемые коррективы. На языке – к моему большому неудовольствию крутилось, нарушая ощущение траура в душе, пару строк из какой-то пародии Александра Иванова: «Последнее, что видел он в тот миг, Был черный диск чугунной сковородки». И в этом была вся жизнь, с ее постоянными насмешками над человеком.

В грибы

Летом я попал в жуткую аварию. Тот, кто в меня въехал на приличной скорости, полагал, почему-то, что едет по главной дороге. А на самом деле находился на второстепенной. В итоге мы с машиной сотворили сальто-мортале через правый бок и оказались на тротуаре – на крыше, споткнувшись о бордюр и перескочив через газон. Слава Богу, в этот момент там никого не оказалось из прохожих.

Сам-то я отделался, как говорят, легким испугом – ушибами да царапинами, и больше был счастлив тем, каким образом все завершилось. Вот оно: все познается в сравнении.

Машине же моей повезло меньше. То, что произошло с ней, страховщиком впоследствии квалифицировалось как «гибель автомобиля». Прочитав эту фразу я, помню, проникся к своему искореженному железному коню с каким-то душевным теплом, словно к живому существу: он погиб, ушел из жизни, спасая меня в крепких объятиях ремня и подушки безопасности.

Это я все не к тому чтобы кого-то разжалобить, а к тому, что начавшаяся грибная страда застала меня без машины. Пришлось вспоминать те далекие времена, когда моими друзьями в такую пору становились часто весьма переполненные пригородные электрички.

В тот раз, войдя в вагон и оценив ситуацию, я нашел, что единственное свободное место – тут же – у дверей. И даже не одно – скамейка, спинкой которой являлась вагонная перегородка, рассчитана на двоих. Буквально через каких-то пару минут я осознал всю прелесть сидения на этом месте: дверь, постоянно возвращаемая пружиной назад, когда ее открывали, стала громыхать у меня прямо в голове, пока я не догадался хотя бы отодвинуться от стенки.

Умастившись, я бросил полупустой рюкзак на специально приобретенное для сбора грибов оранжевое с черной ручкой ведро и стал смотреть в удивительно чистый проем окна, восторгаясь шикарными осенними пейзажами. Три цвета в них – красный, желтый и зеленый, оспаривая свое право первой скрипки, перемежаясь, как в калейдоскопе, завораживали внимание.

Вспомнилась телепередача – из умных. Или из умных в кавычках: сейчас уж и не помню – лет десять прошло, не меньше. В ней какой-то ученый-геолог выступал – говорил, что в 2004 году из-за цунами в Таиланде земная кора на магме провернулась, и полюса от этого сместились. Говорил – на шесть градусов. Правда это, неправда, но вот с тех пор, я заметил, осень у нас на целый месяц затягивается, как, впрочем, и весна. Раньше – пришел октябрь, шарахнул заморозок, листья облетели. И что толку, что потом снова бывает теплее, поезд-то ушел: красоты такой разноцветной, какую мы последнее время наблюдаем, и нет.

В какой-то момент электричка резко начала тормозить, чтобы вдруг снова начать ускорение, и я отвлекся от окна: ухо уловило какую-то особенную интонацию в голосе совсем уже зрелой сухонькой женщины напротив. Она сидела, по-старушечьи положив руки на колени, и мне показалось, что ей лет – точно не меньше восьмидесяти. Разместившийся рядом с ней со своей видавшей виды спортивной сумкой небольшой тщедушный старичок, казалось, внимательно ее слушал. Но во всем его образе, в каком-то невидимом стремлении в ее сторону чувствовалось не то, чтобы нечто высокомерное, но все же нетерпение. Он словно бы никак не мог дождаться – когда же придет его очередь стать пророком. Это так смешно выглядело, что мою физиономию растянуло в улыбке.

– … а вы уже пустили в свое сердце Бога? Без Бога жить никак нельзя. Я без него даже и жизни своей представить не могу. Бог с нами… – изрекла старушка с таким лицом, будто все знания мира ей давно уже известны, и она от этого, пожалуй, даже устала. Она напомнила мне некоторых родителей, публично отвечавших на вопросы своих чад, больше заботясь о том, как они выглядят перед окружающими, нежели о том, что они говорят своим детям.

– Я совершенно с вами согласен, – не выдержал старичок, – Бог это все в нашей жизни, – мне вдруг показалось, что он как-то изменился, – Я это так почувствовал, – заметил он с грустью, – когда моя Марыся умерла… жена моя, – уточнил, словно его могли не понять, – А вы в какой храм ходите? Мне показалось, что вы говорили о церкви Святой Марии-Магдалины? – старик даже как-то сжался, замерев в ожидании услышать подтверждение. Его уже начинавшее морщиниться лицо говорило о желании этого. Ему так было нужно, чтобы они ходили в одну и ту же церковь.

«Ну и зачем тебе это? – подумал я, глядя на его седые, поредевшие волосы, давно уже тосковавшие по парикмахеру, – Неужели это вас может сблизить?» Почти тут же в груди стало нехорошо: чувство стыда, пусть не острое, но все же нарушило баланс благостного душевного состояния. «Ну, вот тебе: казалось бы, ни с того, ни с сего…»

«Неужели?» – подтолкнула совесть к правильной оценке.

«Да, да, да. Мне стыдно, пропустил происки гордыни. Каюсь».

Не скажу, что сразу полегчало, но все же раскаяние вещь великая: действует всегда.

– … я живу совсем рядом, – вернулся в сознание голос старушки, давая мне понять, что желание старика удовлетворено, что они ходят в один и тот же храм и что есть еще одна причина, хотя бы на мгновение, не чувствовать своего одиночества, – Можно сказать в двух шагах. Знаете, магазинчик там есть маленький, с другой стороны улицы от храма?

– Да, – обрадовался старик, – я туда захожу иногда, когда… – он запнулся, но тут же продолжил, – когда нога сильно болит, хоть там и дороже все. В гипермаркет идти как-то…

– Во-от! – не стала дожидаться собеседница, – Так прямо за магазинчиком моя девятиэтажка… я тоже очень рада, что мы ходим в одну церковь, – спохватилась она, видимо, почувствовав, чего от нее хотят.

– Ну… а мне пора, – старик заметно засуетился: не знал, что делать с руками, потом схватился за ремень сумки, – Моя остановка сейчас, дача моя… еще два километра чапать…

Он вел себя перед этой уже давно потерявшей свою женственность старухой, словно школьник перед школьницей, и мое спонтанное мышление меня снова подвело – мерзко напомнило о старческом маразме и о смехотворности сцены, за которой я наблюдал. И мне снова стало как-то неудобно перед этим человеком, жизнь физического тела которого подходила к концу, но который душой отчаянно продолжал жить и тянуться к другой душе, несмотря ни на что.

– Я думаю – скоро увидимся… в воскресенье, в храме. Я обычно сижу впереди, справа, – пришла она ему на помощь.

– Точно! – обрадовался он, – Я и не подумал даже. До воскресенья?

– До воскресенья, – ответила она.

А меня вдруг пронзило понимание того, что кто-то из них до этого дня может и не дожить. «До какого воскресенья? – снова ожил во мне циник, – До следующей жизни?» И опять я пережил неудобство. «Да что ж это такое сегодня?»

Женщина перекатила свою сумку на колесиках к окну и пересела на место своего ушедшего в тамбур собеседника. А я, обрадовавшись, что появилось место, где меня не так будет раздражать хлопанье дверей, особенно перед остановками и после них, пересел на ее место.

Электричка «завыла», рванув от очередной станции, и я снова стал смотреть в окошко, только теперь уже вперед по ходу поезда. Иногда мой взгляд перескакивал на затылок старушки – на коричневый платок, белыми тонкими линиями расчерченный в крупную клетку.

Она вдруг обернулась, словно почувствовав, что я наблюдаю за ней.

– Не правда ли, прекрасно? Какую красоту Бог показывает нам. А вы пустили Бога в свою душу? – завела она свою старую пластинку с новым собеседником, – Верите в Бога?

На ее лице снова появилась улыбка, ясно дававшая мне понять, что я сейчас общаюсь, если не с самим Богом, то уж с его представителем на Земле точно. И в последний момент в мое сердце вновь прокралась гордыня.

– Нет, я не верю в Бога…

– Как же? – не дождалась моя собеседница конца фразы, – Вы, вроде, не такой уж и юный и должны бы уже страдать…

Я не сразу понял, что она имела ввиду: а что – юные разве не страдают? Разве страданий мало в любом возрасте? И тут до меня дошло, о каком страдании она говорит: о том, которого не испытаешь, пока не обзаведешься семьей, пока не пропустишь через себя цикличность социального развития, пока, наконец, сам не почувствуешь за спиной дыхание смерти. Я вдруг вспомнил анекдот, где фигурировали записи из дневника одной особы. В четырнадцать лет она писала, что «мама такая дура, такая дура: ничего не понимает в этой жизни». В двадцать четыре, что «мама оказалась не совсем глупой женщиной: кое в чем она оказалась права». А в тридцать четыре – «почему я была такой дурой, что не слушала маму?» Вот они – настоящие страдания, где ты зажат между начинающими разбиваться амбициями детей с почти невыносимой душевной мукой от собственного бессилия помочь и все более нарастающими страхом потери и виной перед стареющими родителями. Гордыня под натиском осмысления отступила, захватив с собой претензии на оригинальность, и мне просто захотелось поделиться тем, что мне дано было узнать о Боге, пока я искал его посредством логики. Это продолжалось чуть ли не половину моего существования – до того момента, как жизнь осчастливила меня больше месяца захлебываться слезами, однажды трансцендентно соприкоснувшись с его милостью.

– Извините, я просто не успел договорить: я не верю в Бога, потому что знаю, что он есть, – я улыбнулся, совершенно забыв о превосходстве, которое совсем недавно начинал испытывать, – Это просто каламбур: зачем мне во что-то верить, если я знаю о его существовании?

Кажется, я уже начинал жалеть о сказанном, увидев след несоответствия в удивленном выражении лица: между тем, чего хотел и чего добился. Но вдруг во взгляде что-то изменилось.