Цитаты из книги «Танец бабочки-королек»

Когда вошли в первый от школы дом, увидели такую картину. На кроватях со связанными и заведёнными за голову руками лежали две девушки. Обе лет семнадцати, не больше. Никто из прудковцев их не признал. Видимо, казаки их привезли с собой. Одежда на них была изодрана. Тела в ссадинах. Одна из них, увидев вбежавших партизан, которые тут же навалились на их насильников, заплакала и стала просить развязать её. Другая молча смотрела в потолок. — Что творят! Что творят! — Это ж чьи-то дети... Перед тем как войти в очередной дом, в сенцах зажигали керосиновую лампу, затем врывались и в темноте кололи штыками, рубили топорами всех, кто попадался на пути. — Пленных не брать! — О боже! О Боже! — шептал Пётр Фёдорович. — Как жить теперь в этих домах? Как жить в этой деревне? Все стены в крови. О Боже!

На немецкой некоторые населённые пункты были обведены синими кружочками, а некоторые перечёркнуты крест-накрест. Видимо, обведённые — это те, которые предназначены для уничтожения. Отмеченные крестом — уже сожжённые. Прудки обведены синим карандашом. Все населённые пункты, предназначенные для уничтожения, находились вдоль шоссе и больших дорог. Таким образом, немцы и полиция уничтожали все деревни вдоль важнейших дорог на расстоянии нескольких десятков километров. Людей угоняли на запад.

Всё вам сразу спишется. Одним махом побивахом... Ну? Как? — Вряд ли, — засмеялся и Воронцов. — Жандармов нам уже не простят. — Ну, это да. Это вы уже переборщили. Немцы за своих люто мстят. За одного десятерых заложников расстреливают.

Сними с меня шинель. Сил моих нет рукой пошевелить. — Ты не ранен? — Нет. Пить хочу. Водка есть? — Есть. Кудряшов протянул ему фляжку. Но прежде сделал несколько глотков сам. — И почему в бою так устаёшь? Ни пашешь, ни сеешь, а устаёшь. Всё тело потом ломит, как будто семипудовые камни на гору таскал.

Любая машина любит, чтобы при ней состоял кто-нибудь один. А им доверь... Нас в ту войну так не гнали. А эти... Вон куда запустили. У нас в роте был прапорщик Радовский, так он, бывало, на «максиме» чечётку отстукивал, на двести шагов елочки так и отстригал. Короткими очередями в два-три патрона. Вначале — макушку, потом — посерёдке, а потом и по самый корень обрезал. Так я при нём всегда вторым номером состоял. Вот это был стрелок!

Ты, Курсант, под пулемётом не стоял. Потому и рассуждаешь так. А в сотне, говорю, народ разный. Хохлы, те в основном обозлённые. Они и держатся особняком. Почти все при должностях и по особым поручениям. При атамане. С ними разговаривать не о чем. Хотя тоже есть шаткие. Куда ветер подует. А среди нашего брата и местных есть такие, что хоть завтра — в лес. Только не знают, куда бежать. Где партизаны. А как начали деревни жечь, так местные и вовсе стали бунтовать. У них даже винтовки изъяли. Вот так...

Бессмысленная жестокость, с которой выжигались в прифронтовой полосе деревни, должна была иметь некий смысл. Он и был вначале. Но когда по дорогам с ужасом в опустевших глазах побрели беженцы, одна из сторон всё же прекратила поджоги. Командующий Западным фронтом генерал Жуков убедил Ставку в бессмысленности ранее отданного приказа, и его, хоть и с запозданием, отменили.

Пегая дворняга завсегда волку подвывает, когда он подходит, пока он её не слопает...

Скоро всё наладится. Никаких тебе колхозов. Работали бы на себя. Да налог бы сдавали. — Налог-то, может, такой хомут, что потуже колхозного, — сказал Пётр Фёдорович. — Вон как вы скот со двора тащите. Что у нас к весне при такой вашей власти останется?

Надо, говорю, ждать, — твёрже сказал старшина и почувствовал, как лейтенант вопросительно напрягся. — Аргументируй, старшина, — сказал он. — Знаешь, что такое воровской час? — Да что-то слыхал от наших ростовских. Кажется, часа четыре ночи и плюс-минус час? — Точно. Вот тогда и пойдём. Брать надо часового.