– В ветхой хижине пришел в себя твой предок. А лечил его древний старик, скрюченный, как закопченный на углях рыбец. Потом уже Олфейн обошел весь холм, даже в Погань пытался прогуляться. Полазил и по развалинам, и по Водяной башне, подивился, как старик умудряется выращивать на почти бесплодных камнях овощи, походил за козами, нашел и несколько десятков могил, выдолбленных в камне. Тогда старик его и просветил. Пошел вдоль каменных надгробий, стал читать письмена на них выбитые и рассказывать: это мой отец, это моя мать. Это отец моего отца. Это мой дед. Это дед моего деда. Это брат моего прадеда. Это моя прапрабабка… Так все могилы и обошел, а у последней сказал, что захоронен в ней слуга хозяина холма. Называется сей холм Айса, и придется теперь Олфейну вставать под руку хозяина холма, потому как на старике род айских хранителей иссякает, и верно Единый послал к Водяной башне молодого парня, чтобы службу продолжить до тех самых пор, пока хозяин холма не вернется. Хозяин холма, а никакой не злой колдун!

– Ну об этом всякий знает, – надул губы Рин. – В Храме говорят, что сам Единый посещал айский холм и вернется однажды! И будет тогда знамение, и избудется то, что кажется неизбывным, и истратится Погань, как тратится хворост в зимней печи. Вот только какое знамение – неведомо…

– Знать и понимать – не одно и то же, – наставительно заявил Камрет. – Эти присказки, что жрецы Единого в Храме талдычат, и для них самих уже давно в пустые слова обратились. Им бы только ярлыки на колдовство раздавать да послушание на тех, что побойчей и половчей, накладывать! Думают, что если накрыли своим Храмом ту самую хижину и могильники, если раскинули храмовую площадь поверх бывшего поля, так истину сумой накрыли? Ты одно знай, парень: что бы кто ни говорил, а слугой хозяина этого холма, пусть он хоть на веки вечные удалился и не вернется вообще никогда, ты считаешься! Ты и дети твои. Или не говорил тебе отец ничего?

– Говорил! – восторженно кивнул Рин. – Он ведь старшим над всеми магистрами числится? Так и сказал, мол, ты, Рин, весь оголовок рода хранителей. Правда, что я хранить должен, не объяснил. Только и объяснил, что служество служеству рознь. И что наша служба сродни службе великого воина при дворе великого короля! А кто он был, тот хозяин?

– Кто он был? – хохотнул Камрет и громко высморкался, вытирая пальцы о масляно блестевшие порты. – Ну насчет короля я сомневаюсь, конечно. А так-то кто его знает? Тут разные думки ходят. Старик тот недолго протянул, помер, еще когда Олфейн не вполне здоровым хаживал. Правда, перед смертью заставил его вызубрить все имена на плитах. Заодно и языку своему обучил, на котором, как оказалось, храмовники до сего дня службу ведут. Да и ты именно на нем свитки с пергаментами читаешь. А потом приволок целую корзину кристаллов! Того самого чудесного льда, за счет которого наш город поднялся.

– Так что же это за кристаллы? – воскликнул Рин. – Ведь ледяные они! Почему же не тают тогда? Вот зимой лед на окнах намерзает, а возьмешь его в руки, он тут же водой обращается. А эти кристаллы, что по подвалам и штольням растут, те же ледышки, также руки жгут, но не тают. Отчего же?

– Не простой это лед, – вздохнул Камрет. – Хотя вроде как настоящий. По всему выходит, что хозяин Айсы был или великим магом (магом, а не каким-то там колдуном!), или вправду чуть ли не самим Единым. Уж, по крайней мере, его родственником или приятелем точно! Недаром за каждый кристалл в королевствах меру золота дают. Я слышал, что некоторые богачи в напитки кристаллы бросают, чтобы в жару питье охладить. Но это все равно что подметки к сапогам золотыми гвоздями прибивать. Другие в оправу эти кристаллы заключают и носят. А мудрейшие умудряются их растапливать. Но не ради озорства – по нужде, ибо таятся внутри этих кристаллов силы немыслимые. Это здесь, в Айсе, они Погань в отдалении сдерживают и никакой другой пользы не приносят, а отъедешь куда подальше, там они для любой магии – первейшее средство! Говорят, что кристалл величиной с кулак способен заставить вскипеть воду в Иске на сотню шагов вдоль русла!

– Да разве бывают такие, с кулак-то? – усомнился Рин.

– Насчет кулака не скажу, а камешек с ноготь мизинца может любое колдовство оживить, пусть даже заклинание неуч или школяр плетет, который собственной силы и на сотую часть от собственной дурости не имеет! Но об этом опять же в Темном дворе лучше знают, а я тебе одно скажу: Погань и Айса связаны между собой, как стылое зимнее небо и жаркое солнце в нем. Занеси с холода в дом меч, и ты увидишь, как капли росы выступят на железе. Так и кристаллы. Оглянись, Погань вокруг, всякого она может по разумению своему испепелить, а на холме силы не имеет, если только мертвого или смертельно раненного прибрать. Вот от бессилия этого поганого и силы хозяина Айсы рождаются кристаллы льда, который не тает!

– А что такое Погань, Камрет? – робко спросил Рин. – Только не посылай меня в Темный двор о Погани спрашивать. Туда детям хода нет, да и взрослые не больно к темнодворским колдунам в гости рвутся… Что такое Погань? Ведь по жару-то своему Погань на солнце похожей кажется, а Айса как раз стылым зимним небом представляется! Неужто, солнце – беда, а зима холодная – благо?

Замолчал старик, новую щепоть огненных игл в нос отправил, правда, уже в другую ноздрю, поморщился и о предке Олфейна разговор продолжил, словно и не слышал вопроса о Погани:

– Обжился тут Олфейн. Ловил рыбу и плавник для очага в Иске. Сберегал коз и овощи на крохотном огородике. Собирал кристаллы на верхушке холма. Даже отметил камнями пределы, за которыми они не появляются никогда. Потом по этим меткам главную городскую стену подняли. Облазил развалины, прикинул, как бы можно было здание каменное восстановить, а через два года двинулся обратно в Скаму.

– Зачем же? – вытаращил глаза Рин.

– Человек – словно дерево, – пожал плечами Камрет. – Конечно, дерево может и на косогоре подняться, но там его ветер крючит, мороз кору лупит, солнце листву жжет. А в лесу совсем другое дело – тут тебе и тень, и от жары защита, и от ветра ледяного, даже сухие деревья и те не сразу падают. Порой годами мертвые стоят, кронами со здоровыми сцепившись. Вот и человеку плохо одному. Поэтому и пошел Олфейн в Скаму. Как он через Пущу перебрался, то мне неизвестно. Как сумел первые кристаллы сбыть – тоже неведомо. Но появился он в своей родной деревне богачом. Его и не признали сперва. Только когда он по всей округе скупил больше сотни рабов и вывез их на край Диких земель, только тогда открылся. И предложил бывшим землякам свободу. Или опасную вольную долю между дикими племенами и ненавистной Скамой, или новую жизнь в далекой стороне. Надо сказать, не все согласились идти с обозом через Пущу, да еще в сторону ужасной Погани. Даже богатство Олфейна их не прельстило. Тех, кто не согласился, Олфейн отпустил. Осталось десятка два семей, считая самого Олфейна и девушку, которую он присмотрел. А добрались в итоге до холма только десять семей, которые и положили начало вольному городу.

– Десять семей – десять магистров!.. – прошептал Рин.

– Именно так, – кивнул Камрет. – И отец твой – старший из них, потому и камень в перстне у него не черный, а белый. Перстни-то эти тоже непростые: были в прошлые времена маги, не избалованные еще заговоренным льдом, которые умели подобные штучки сотворять. Это теперь они повывелись! А тогда-то многие из них с годами перебрались на здешний холм. Уж больно их все, что на холме и вокруг творилось, интересовать стало! Так и получился из них тот самый Темный двор. Они же перстни смастерили магистерские. Правда, мастеров таких в Темном дворе нынче не осталось, да и тогда непросто такая работа сладилась. Еще бы, теперь незачем годами силу постигать – так, нахватался верхушек, кристаллик в приговор вставил, и вот уж ты чудотворец! А раньше… Да хоть и перстни эти! Их же просто так на палец не наденешь, если не суждено носить, а надевши – не снимешь уж! Хотя с таким богатством, как магический лед, твой предок мог в Айсе золотом крыши покрыть, не то что кольца диковинные сладить! В конце концов, и кольца эти только знак для магистрата, что каждый член его имеет право стоять во главе соответствующего магистерского дома Айсы. И если, когда магистры суд вершат, голоса поровну делятся, то голос отца тяжелее прочих идет. Даже настоятель Храма только советы может давать, а голоса не имеет. Поэтому должен ты, парень, к такой же доле готовиться.

– Отец то же самое говорит, – закивал Рин и добавил: – Но мал я еще. Пока и клеймение не прошел… А о Погани расскажешь? А то ты словно глухим прикидываешься, когда я о ней заговариваю! Откуда она? Храмовники говорят, что от гнева Единого, Шарб-звонарь Зверя поминает, а мальчишки что-то о Хозяйке Погани тараторят. Правда, что она до сих пор по улицам Айсы ночами бродит? А кто ее узнает, тот, с клеймом или без, на месте в факел обращается? А почему клеймо ставят в Кривой часовне? И как колдовской огонь в ней на голом камне пылает?..

– Пылает, – согласился Камрет и задумался. – Но это уже вовсе другая присказка.

– А о восстановлении дворца, в котором теперь магистрат обретается, расскажешь? – заныл Рин. – О том, как дорогу прорубали через Пущу? Как со всей Скамы всякий убогий пытался в Айсу сбежать? Как скамские да иные короли пытались город взять? Про то, как не осилили защитников Айсы и заключили торговый союз с ней? Про то, как храмовники Храм свой строили? Что творится за стенами Темного двора теперь? Ведь служил ты при дворе, Камрет, служил! Отчего маги Темного двора всю власть по колдовству Храму отдали? Про Погань расскажешь? Что молчишь-то? Она-то откуда взялась?..

– Все оттуда, – задрал глаза к темному потолку Камрет, очнувшийся от нахлынувших раздумий. – Все от Единого. И дождь живительный, и ливень беспощадный. Не от зла небесного, а от естества его и от страданий наших. Все от естества, только естество на части делится и среди тех частей много чего есть, но одна горит ярче прочих. Это боль, парень!.. Так вот Погань от боли. И что там внутри ее – Зверь или Хозяйка какая, или то и другое в одном обличье – дело-то последнее. Главное – боль. А боль – это кара. Значит, и Погань – кара! Только не спрашивай меня, за что эта кара и на чью голову она послана. Ни на чью! Срослось так, и пока не вырубишь, не разберешься, отчего побеги судьбы так сплело да перемотало. Когда в Пуще обозы дорогу прожигали, они деревья в уголь обращали, до мелкой лесной живности поджигателям и дела не было, а ведь для твари насекомой всякий костерок что твоя Погань!

– Так след от костерка в полгода травой забивается! – шмыгнул носом Рин.

– От костерка – да, – хмыкнул Камрет. – А если костерок за горизонт раскинулся?.. Не думаешь, что для такого кострового наши полгода равны десятой части от мига его жизни? Вот так-то, парень… А все прочие твои расспросы от скудности твоей юношеской происходят. Не засыпай многими вопросами ни мудреца, ни дурака, потому как во всякий миг у тебя должен быть только один вопрос, на который ты ответа добиваться и должен!

– Есть у меня такой вопрос! – шумно выдохнул Рин. – Что за тени ходят вокруг меня и днем и ночью? Никто их не видит, только кошак наш вздрагивает, да усы топорщит, а некоторые из теней я уже узнавать стал! Вот и теперь прямо за спиной твоей женщина какая-то стоит, Камрет. Стоит, словно сказать что хочет, а вымолвить ни слова не может!

– Я знаю, Рин, – вздохнул Камрет, опустив плечи. – И след у нее поперек лица, словно молния его рассекла…

– Ты тоже видишь?! – удивленно прошептал Рин.

– Да, парень, – качнул головой Камрет. – А ведь это мать твоя, парень. Помню я ее, помню. Только ответить на твой вопрос не могу… Но ничего, подскажу тебе, как с видениями твоими справиться, подскажу, не обижу. Есть у меня тонкое колечко с наговором…