Глава 2

Гаота

Жизнь юной мисканки поделилась на две части три с половиной года назад. Едва не оборвалась вовсе. Ей только что исполнилось десять, отец – странствующий лекарь – преуспевал, потому как не только был знатоком трав, но и, по мнению многих, имел способность видеть всякого недужного бедолагу едва ли не насквозь, а значит, полезно совмещал в себе и травника и знахаря. Мать была счастлива рядом с отцом и тремя дочерьми, готовясь разродиться четвертым ребенком. Возок поскрипывал новыми колесами, да и пара лошадок была молода и резва. К тому же копились понемногу монеты, и до исполнения мечты о покупке домика у моря где-нибудь в Аршли, а то и на окраине Ашара оставалось всего лишь года три или четыре странствий. Тем более что слава удачливого лекаря неизменно обгоняла его возок. Она не изменила ему и весной одна тысяча двести семьдесят седьмого года в маленьком королевстве Нечи, которое служило затычкой между вершинами гор Черной Гряды и волнами моря Ти. Там, за крепостными стенами и земляными валами Нечи, начинались просторы Айлы, Дамхара, Фьюла и всего дикого и опасного. Там вечно клубилось что-то неизвестное и страшное. Оттуда то и дело выплескивались разбойные орды и стаи всевозможной мерзости. И хотя воины Нечи, слывшие едва ли не самыми суровыми воинами Арданы, отражали все набеги и нападения, даже мелкие стычки множили раненых и увечных. Так что лекарь, и уж тем более хороший лекарь, всегда мог рассчитывать на то, что его умения будут востребованы в Нечи. Так выходило всегда, и точно так же вышло и в тот раз.

Отец едва успел миновать городские ворота, как гонец самого короля развернул лекаря к замку, где нашлось применение не только его талантам, но и стараниям юной Гаоты, которую мать приводила к мужу всякий раз, когда хитрая хворь ускользала даже от зоркого взгляда лекаря. Гаота, считавшаяся озорницей и среди озорных сестер, старалась не прыснуть со смеху, напяливала на лицо самую серьезную гримасу из тех, что были у нее в запасе, надувала губы и безошибочно указывала, что на самом деле болит у какого-нибудь вельможи или, к примеру, обычного конюха, и какие важные, но невидимые снаружи части тела задела попавшая в доблестного стражника подлая диргская стрела. Отец со всем вниманием прислушивался к советам дочери, задавал ей уточняющие вопросы, затем обращался к снадобьям и травам, применял их так, как должно, и добивался в трудах неизменной удачи, тем более что его дочь была слишком юна и неопытна, чтобы скрывать горе, если кто-то из недужных оказывался действительно безнадежен. Слезы выкатывались из ее глаз и лились безостановочно, несмотря на всю ее веселость. Изредка, если надежда на исцеление еще теплилась и слезы стояли в глазах дочери, но не бежали по ее щекам, отец призывал мать Гаоты, которая вместе с ней накладывала на больного руки и, как она говорила, вытаскивала несчастного на белый свет. Лоб матери в таких случаях покрывался бисером пота, а Гаота опять надувала губы и с трудом сдерживалась, чтобы не прыснуть со смеху, потому как ладоням ее было щекотно, и ей казалось, что она могла бы вытащить и тех больных, которые и она сама, и ее отец определяли как безнадежных, но только в том случае, если бы была сильнее в тысячу раз и во столько же раз больше, потому как всякий раз обрушивать в бездну немощи, туда, где у больного уже не было ни здоровья, ни силы, а иногда уже и самой жизни, приходилось саму себя. А что обрушивать, если в ней самой было меньше трех локтей роста и ее ручки и ножки казались так тонки, что не переламывались, как смеялись ее старшие сестры, только благодаря ее редкому везению?

Так или иначе, но в последний день лекарских трудов в замке Нечи, когда отец уже собирался перебираться на посад или в слободы, незнакомые люди принесли еще одного больного. Дело было поздним вечером, почти ночью, и отцу пришлось разбудить Гаоту. Она увидела удивительно худого человека с обожженными руками и грудью и впервые испугалась. Но страшными были не раны, к которым она успела привыкнуть, и даже не то, что, как почувствовала Гаота, у несчастного не только обуглилась кожа, но и основательно пропеклись внутренности. И не то, что человек, который находился уже не на пороге смерти, а далеко за ним, все еще был жив. А то, что он все знал. Он видел себя изнутри так же, как видела других больных Гаота. Он знал, что почти мертв, что уже давно должен был умереть, но не умирал. Держался неизвестно как и неизвестно чем, не терял сознания, но было видно, что и его силам наступает предел.

– Замолчи, – прошептал он чуть слышно отцу Гаоты, который попытался расспросить несчастного о причинах столь ужасного ожога, и добавил: – Зови жену, вот эту девчонку, еще есть дети? Всех зови. Пусть делают, что могут. Вот она, – он шевельнул обожженной ладонью, показал на Гаоту, – знает. А ты только давай питье. Я уже мертв, лекарь. Будешь лечить меня, когда оживу. А это можно сделать только через ту силу, которую в твою семью принесла твоя жена. Старайся, не пожалеешь.

Они прибежали все. Гаота, две ее сестры, мать. По требованию больного положили руки прямо на спекшееся мясо на его груди и начали вытаскивать несчастного из бездны, в которую он погружался с каждым мигом все глубже и глубже. Точнее, вытаскивать стала Гаота, а сестры только смотрели на нее и лишь попискивали чуть слышно, потому как глаза их начинали туманиться, а причин этого тумана они понять не могли. Гаоте тоже было несладко. Она не ощущала ни боли, ни усталости, но чувствовала, как из ее ладоней во что-то – то горячее, то ледяное – уходит она сама. Потом, когда все вокруг начало становиться мглистым и туманным, когда обе ее сестры заснули от изнеможения и свалились на пол, когда уже мать схватила Гаоту за плечи, помогая дочери удержаться на краю бессилия, и отец, который мог так немного в сравнении с собственной дочерью, тоже положил ладони на ее руки, и даже как будто маленький брат Гаоты в животе матери влил свою крохотную силу в затыкание разверзшейся под пальцами бездны, больной вывалился из небытия на эту сторону жизни и заснул. Гаота отняла ладони от его груди и обнаружила под пальцами два пятна здоровой кожи. Обнаружила – и свалилась без чувств.

Он появился через три дня, но пришел опять поздним вечером. Нашел возок лекаря на городской площади Нечи, вызвал отца, опираясь на обитый медью посох из черного дерева и поглядывая на Гаоту, которая играла с сестрами в камешки тут же в пяти шагах, поговорил с ним. На незнакомце был черный балахон служителя Храма Присутствия, и медный диск на его груди подтверждал эту службу. Когда он ушел, мать спросила: чего хотел этот человек? И заплатил ли он за то, что его вернули к жизни?

Отец, который сжимал в руке оставленный незнакомцем тугой кошель, дал знак семье забираться в возок. Там он высыпал содержимое кошеля на пол. Зазвенели, покатились золотые монеты. Заискрился черной цепью небольшой зеркальный диск. Мать упала на колени, накрыла богатство ладонями, подняла наполнившиеся слезами глаза:

– Это за исцеление?

– Не только, – мотнул головой отец. – Только половина этого. Вторая половина – задаток за год службы в Тэре при Храме Присутствия. Если мы туда прибудем через месяц да покажем этот диск, то будем лекарствовать среди священной братии и вельмож Тэра и каждый последующий месяц будем получать столько же монет. И уже через год у нас будет достаточно средств для того, чтобы не только купить домик у моря, но и выдать замуж всех троих дочерей.

– И меня? – удивилась Гаота.

– Не сразу, – успокоил ее отец. – Ты еще маленькая.

– Нет, – качнулась, отчего-то схватившись за живот, мать. – Нельзя соглашаться. Так не бывает. Нельзя. Слишком много денег.

– Хорошо, – побледнел отец. – Завтра он придет, и я отдам ему половину монет. И мы продолжим делать то, что делаем. Хотя могли бы прожить год в тепле, под крышей, не утруждаясь сверх меры. Он сказал, что работы будет меньше, чем здесь. И уж таких случаев, как с ним, вовсе не должно случаться. Тэр далек от границ Арданы. Ни западных колдунов, ни диргов, ни имни там нет. Или почти нет.

– Мама! Мама! – вожделенно заныли сестры Гаоты.

– Почему так дорого? – растерла по щекам слезы мать. – Если бы сумма была меньше хотя бы в четыре раза, я бы обрадовалась так, как не радовалась никогда! Но это слишком много, слишком!

– Вот, она, – кивнул на Гаоту отец. – Она сделала чудо, даже не понимая этого. А чудеса стоят денег. И иногда, как ты понимаешь, их платят. Не думаю, что от удачи следует отказываться.

Они не отказались. Выехали через день из Нечи, ушли дальше к востоку, добрались по настоянию матери до Аршли и уже оттуда двинулись на север к Тэру. Если уж и преодолевать полторы тысячи лиг навстречу выпавшей удаче, то по обжитому тракту, где часты дозоры и сёла тянутся одно за другим, а не вдоль опасных гор Черной Гряды. Через неделю после Аршли, когда возок по пустынному можжевеловому плоскогорью выкатывал к южной границе Глиняных увалов, в сердце которых раскинул торговые площади самый большой рынок Арданы – Тарб, Гаоте показалось, что то ли звон, то ли унылое пение раздается из сундука.

– Ты что-то слышишь? – спросила ее мать с тревогой.

– Да, – кивнула Гаота, и мать бросилась к сундуку, вытащила из него шкатулку и выдернула, тут же отбросив его на пол возка, зеркальный диск. Он был горячим.

– Что там? – побледнев, спросила Гаоту мать.

Дочь наклонилась над зеркалом и сквозь клубящийся в нем туман разглядела того самого храмовника. Он как будто стоял на высокой башне, раскинув в стороны руки, и раскачивался. И то ли из его уст, то ли от этого движения рождался неприятный, невыносимый звук, как будто в придорожном трактире оставленный без присмотра ребенок ведет пальцем по кривому стеклу. Но очень громко, очень.

– Что там? – обернулся с облучка отец.

– Смерть, – прошептала мать. – Какая же я дура… Тот, кого мы спасли от смерти, призывает тех, кому он обещал то золото, что дал нам.

– Что ты говоришь? – сунулся в возок отец, но диск вдруг потемнел, стал черным, вслед за ним почернела цепь, а секундой позже и то и другое осыпалось пеплом.

– Черный Круг, – вымолвила побледневшими губами мать.

– Что это значит? – не понял отец.

– Гони лошадей!.. – прошипела мать сквозь стиснутые зубы. – Его зов был услышан!

– Чей? – не понял отец.

– Быстро! – закричала мать таким голосом, что отец тут же бросился к лошадям и уже не поднимался с облучка, заставляя возок нестись вперед как можно быстрее.

– Вот, – протянула мать старшим дочерям ножи. – Не отдавайте свою жизнь просто так.

Те сидели с вытаращенными глазами, не говоря ни слова.

– А мне? – прошептала Гаота.

– Тебе не нужно, – сказала мать. – Не делай ничего. Останешься жива. А там – смотри сама. Дальше уже будет только твоя жизнь.

– Может быть, обойдется? – прошептала одна из дочерей.

– Может быть, – пожала плечами мать. – Если их будет немного.

– Сколько «немного»? – подала голос другая.

– Полдюжины, – был ответ. – Если больше, уповайте на Вседержателя и на удачу.

Они замолчали, и Гаота, которая смотрела на бледные профили матери и сестер, вдруг поняла, что ее сестры стали взрослыми. В один миг остатки детства слетели с их лиц и обнажили то, что следовало разглядеть давно. Две девчонки, которые, в отличие от Гаоты, всегда считались копиями отца, теперь были неотличимы от матери. Они собирались сражаться.

Гаота перевела взгляд на трясущийся от гонки полог и замерла. Напротив нее сидел незнакомец. Но не тот, которого она излечила, на свою голову. Другой. Может быть, он даже и не сидел, а стоял, но она видела только лицо, голову, на уровне своего взгляда. И это лицо словно начало оживать после того, как Гаота заметила его. Сначала оно было просто лицом уставшего, изможденного человека, потом черты его стали меняться, становиться резче. Растворилась короткая седина на черепе, и сам череп стал больше и покрылся желтоватой кожей. Провалились глаза и раздались в стороны скулы. Выпятился подбородок, а между растянувшимися в улыбке тонкими губами шевельнулось серое острие языка.

– В глаза, – зашелестело невыносимо в ушах Гаоты. – В глаза мне смотри, тварь!

– Нет, – вымолвила Гаота и зажмурилась изо всех сил.

– Собаки! – закричала сестра, поднимая тент и спугивая морок. – Мы спасены? Но я не вижу охотников!..

– Это волки! – закричал отец, подгоняя лошадей.

– Хуже, – прошептала мать и вытащила из сундука то ли большой узкий нож, то ли меч, который не походил на обычное оружие стражников, уж больно несуразно длинной у него была рукоять. – И их больше десятка.

Сестры побледнели.

– Что значит – хуже? – спросила Гаота, вглядываясь в тени, мелькающие против солнца среди зеленых кустов в сотне шагов к западу. Да, для собак они были слишком крупны, но никакой угрозы не ощущалось от их быстрого бега. Конечно, если не считать угрозой смыкающийся на макушке холод от их вида.

– Не волки, – отрезала мать.

Вскоре дорога пошла в гору.

– Дозор! – кричал отец, размахивая кнутом. – Дозор должен быть перед холмом! Я уже вижу вышку!

Мать выбралась из-под тента и встала рядом с отцом, замерла, словно была с раскачивающимся возком одним целым, и не произнесла уже ни слова. Ни когда вглядывалась в торчащую над кустами вышку, ни когда стало ясно, что дозора ни на ней, ни возле нее – нет. Вместо него всюду валялись клочья истерзанных тел.

– Прости, – произнес отец, посмотрев на мать, и в этот миг не-волки напали.

Гаота не помнила, что в точности происходило в последние мгновения той ее жизни. Что-то провалилось в трясину ужаса, что-то было скрыто от нее тентом, во всяком случае, пока он не был сорван, и она вдруг увидела, что повозка неподвижна, ни лошадей, ни отца, ни сестер – нет, а у основания дозорной башни кружится вихрь тел, в котором мелькают звериные загривки, оскаленные пасти и сверкает узкий, чуть изогнутый меч. Потом все распалось на мгновения. В одно из них какой-то голый мускулистый человек копался в сундуках повозки, набивая мешки. В другое – двое таких же голых людей связывали Гаоте руки и ноги. В третье она успела разглядеть истерзанных лошадей, изломанные, разодранные на части трупы отца, сестер и как будто руку матери с зажатым в ней мечом. Рука была оторвана, хотя и лежала на груде из нескольких звериных туш.

Один из голых людей взял этот меч, с некоторым усилием расцепил мертвые пальцы, отбросил обрывок руки в сторону, подошел к Гаоте и, прошипев: «Двенадцать братьев и сестер пали из‑за тебя, мерзкая маола! Двенадцать!» – почти ткнул ей его в лицо. Наверное, не ткнул, потому что и это мгновение не было последним.