Впрочем, мы забежали вперед. Посмотрим на то, что происходило с познанием возраста в Новое время.

Движение в направлении, открывшем возраст для философского исследования, длилось несколько столетий, на протяжении которых возрастная динамика рассматривалась через представление о «человеке вообще», через представление о вечной, от века данной сущности (которая разными авторами понималась, разумеется, по-разному).

Наибольшее внимание, по традиции, уделялось детству, поскольку воспитанию и образованию в эту эпоху придавалось все большее значение. В середине XVII столетия педагогика начинает обособляться от философии, хотя вопросами воспитания и образования по-прежнему занимаются люди с философской подготовкой. Сочинения Я.А. Коменского, Д. Локка, И.Г. Песталоцци заложили основы возрастной психологии и педагогики^[41]. Но возраст не стал для них самостоятельной проблемой, он интересовал их в той мере, в какой требовалось учитывать возрастные особенности при решении конкретных воспитательных и дидактических задач.

Особняком в истории обособления темы возраста как особого направления для теоретической рефлексии стоит творчество Ж.-Ж. Руссо с его книгой «Эмиль, или О воспитании»^[42]. Появление «Эмиля», с одной стороны, стало симптомом «сдвига на глубине» (на уровне базовых интуиций культуры), с другой – запустило процесс пересмотра традиционного отношения к возрастам. Ж.-Ж. Руссо открыл обществу то, что уже давно пробивалось к свету понимания, но в полной мере осознано не было: взгляд на детство как на особый мир^[43]. Руссо протестовал против авторитарной педагогики, которая «постоянно ищет в ребенке взрослого»^[44]. Критикуемый мыслителем подход педагогов XVII–XVIII столетий к образованию был плодом традиционной антропологии, смотревшей на земного человека через его извечную природу. Эта природа для «века разума» (как и для античной мысли) четче всего являла себя в образе зрелого (взрослого) человека; среди зрелых людей она, в свою очередь, в наибольшей мере выражается наиболее разумными людьми: это образованные люди, это ученые и философы.

Для философской мысли античности, средневековья и раннего Нового времени (для традиционного общества) ребенок и юноша – это незрелые люди, правильное развитие которых – предмет заботы взрослых. С Руссо начинается период, когда детство и юность стали пытаться рассмотреть феноменологически, не прикладывая к ним мерки полной взрослости. Эссенциальный подход начинает – очень постепенно – замещаться феноменологическим. Имманентный подход к пониманию возраста делает каждый возраст (в случае Руссо – возраст ребенка) особым миром, заслуживающим внимательного описания из него самого, а не через сущность, манифестируемую зрелостью. При таком подходе выход за пределы детства или юности может оцениваться не только как завоевание более высокого положения (большей зрелости), но и как утрата важных для человека качеств. Становясь юношей, человек теряет то, что было у него как у ребенка. В такой перспективе возникает озабоченность сохранением в душе взрослого лучших качеств ребенка, а также представление о том, что ребенок талантлив всегда, а гений – всегда немного ребенок.

Апология детства и юности, присвоение им относительной автономии связаны с критикой цивилизации, делающей человека, как полагал Руссо, рассудочным, эгоистичным, лживым существом. Человек, еще не испорченный цивилизацией, – это ребенок. С ребенком соседствует другой идеализированный женевским мыслителем концептуальный персонаж: прямодушный, наивный и добрый дикарь (вспомним благородных индейцев Джеймса Фенимора Купера). Дикарь у Руссо – это взрослый ребенок (если сравнивать его с изощренным субъектом эпохи Просвещения), а ребенок – это не просто маленький человек, но особый модус человечности человека (образ человека цельного, непосредственного, сердечного), который Руссо, тосковавший по простой жизни, противопоставлял, с одной стороны, взрослому, с другой – современному (цивилизованному) человеку.

Предлагая исходить из интересов самого ребенка^[45], Руссо сделает важный шаг в направлении философского и научного осмысления возраста. Если разные возрасты – это разные миры, каждый из которых имеет самостоятельную ценность как полноценный образ человеческого существа, то каждый из них заслуживает внимания и специального рассмотрения.

С конца восемнадцатого столетия, когда в европейских странах начинает доминировать секулярная культура, возраст становится предметом внимания, с одной стороны, искусства, открывающего особые миры детства, отрочества, юности и старости^[46], а с другой – частных наук, обративших внимание на возрастную дифференциацию человеческого в человеке со специальных точек зрения. Со второй половины Х1Х-го столетия мы наблюдаем когнитивную колонизацию возраста (прежде всего, детства, юности, затем – старости, позже всего – зрелости) представителями социальных и гуманитарных наук: психологами, социологами, историками, специалистами-педагогами, культурными антропологами, etc.

Рост внимания к возрасту (прежде всего, к детству и юности) в конце XVIII – начале XIX веков открыл перспективу его философского рассмотрения. Возраста рассматриваются как специфические модусы человеческого, которые можно исследовать не только в логике созревания/деградации, но по отдельности, как темпоральные образы человека.

В прежние времена, когда точкой отсчета был не человек, а Другое (Космос, Единое, Бог, Натура), тематизации возрастной структуры человеческого существования мешало представление о его неизменной сущности. Пока оно сохранялось, возраст рассматривался в аспекте приближения-удаленности по отношению к собственной сущности. Разрушение традиционного общества и религиозного сознания проблематизировало представления о мире и человеке. Со временем мир перестал восприниматься как обозримое целое (как неизменное в своих основах Божье творение), а человек – как определенное своей сущностью сущее. «Центральная власть» исчезла, отдельные времена-формы – детство, молодость, зрелость, старость

– получили возможность обособиться друг от друга и от собственного «центра» (от сущности человека) в качестве «государственных образований» с условным суверенитетом.

Если христианская антропология подчиняла имманентное трансцендентному, а эпоха Возрождения и Нового времени, сохранив напряжение между двумя полюсами (человек – Бог, имманентное – трансцендентное), давала основания для абсолютизации человеческого индивида (интенция гуманизма), то с конца восемнадцатого столетия, на переходе от просвещения к сентиментализму и романтизму, эта возможность была реализована, так что связь имманентного с трансцендентным оказалась проблематизированной. Впрочем, проблематичным стало и само понятие трансцендентного. Место трансцендентного заняло трансцендентальное. Но трансцендентализм недолго определял умонастроение европейцев; на место всеобщей связи пришла несводимая к единству множественность частных феноменов. Потребность в связи с безусловным, Другим не исчезла, но удовлетворить ее индивид мог теперь только на свой страх и риск, без опоры на коллективное тело церкви, общества, государства, а скорее вопреки общей логике изменения в общественных настроениях, маркирующего принадлежность индивида к эпохам модерна и постмодерна.

Когда люди утрачивают веру в Другое и исходят из автономии человека, отдельные возрасты обретают большую, чем прежде, самостоятельность. Они не стягиваются в одно целое представлением о единой человеческой сущности. Возраст открывается для философского анализа как особенный способ обнаружения безусловного (духа, способности сознания) в условном (в одушевленном теле). Содержание и ценность каждого из возрастов больше не определяются свыше, из заданного от века первообраза, они проясняются в ходе внимательного анализа бытия-ребенком, бытия-подрост-ком, бытия-стариком и т. д.

От открытия возраста к философии возраста. Итак, изменение базовой интуиции относительно мира и человека привело (с конца восемнадцатого века) к открытию возраста для философской рефлексии. Пространство для философского анализа возраста открылось, но заметных инвестиций в его анализ в XIX–XX веках сделано не было. В частности, эпоха расцвета немецкой классической философии существенного продвижения в тематизации возраста не принесла^[47]. Следует признать, что центром притяжения для философской мысли возраст в эти столетия не стал. В философии действовала инерция старых представлений о тематизации ее предметного поля. Отсюда вопрос: почему философия так долго не пользовалась возможностью изучения времени в его возрастной данности?

Интерес постметафизической культуры к человеку в его возрастных модусах удовлетворяли частные науки. Что, конечно, не было случайностью. Философия в XIX столетии (особенно во второй его половине) перестала играть ту роль, которую она исполняла в XVII–XVIII веках (в метафизическую эпоху). Если в XVIII веке культ разума был еще тесно связан с образом философии и философа, то в XIX столетии фимиам, воскуряемый богам прогресса (богам новизны, скорости, гуманности, свободы, прав человека, etc.), воскуряли не на философском алтаре, а на алтарях частных наук. Что касается второй составляющей гуманистического культа – поклонения чувству, переживанию, пульсирующей витальности, страсти, – то здесь жертвенник был установлен в храме «святого искусства», где принято было приносить жертвы богиням поэзии, музыки, театра, живописи и т. д. Служители искусства пользовались не меньшим (а порой и большим) почетом и уважением, чем служители науки.

А потому вполне естественно, что интерес к возрастным модусам человеческого существования первоначально реализовался в искусстве и положительных науках. Художники-романтики, сторонники реализма и натурализма описали и исследовали средствами искусства мир юности и зрелости, детства и старости. В результате художественный анализ возрастов, а также их научный анализ в специальных оптиках психологии, педагогики, социологии, истории культуры, культурной антропологии долгое время удовлетворял общественный интерес к данной теме. Благодаря активности художников и ученых у философов создавалось впечатление, что возраст – хорошая тема для искусства и науки, но не для философии.

В XIX и даже XX столетиях философы все еще продолжали вопрошать о природе человека и давали ее новые, соответствующие духу времени определения (сущность человека видели в социальных отношениях, в структуре психической жизни, в эксцентричности человека и т. д.). Однако общая логика развития гуманистической культуры вела к признанию того, что сущность человека не определена, что его сущность – это свобода, следовательно, содержательное выражение сущности вариативно, подвижно и, в частности, обусловлено возрастом. Теперь, в XX–XXI веках, человек – это возможность, открытость определениям. В фокусе внимания оказывалась «отвязанность» от связывающих его обстоятельств. Распространяется представление о том, что человек может собрать свою сущность по своему замыслу-умыслу, используя окружающее сущее и собственное тело как материал для реализации субъективного замысла.

Кризис гуманистического проекта, обнаруживший себя в эпоху постмодерна, выразился в отказе от поисков Другого (а стало быть, и от поисков цельности и полноты бытия как Цели развития) и вывел на первый план задачу познания различий (в человеке), задачу описания-истолкования модусов и ситуаций, в которых человек находится (находит себя), где он отличен от других и от самого себя. Отказ от поисков гармонизации многого через отношение к Другому способствовал концентрации внимания на отдельных формах человеческого бытия.

Происходящее на наших глазах превращение возраста в раздел философской антропологии связано, с одной стороны, с отходом современной философии от ориентации на целое, ставшее, вечное, тождественное, с другой – с выдвижением на первый план понятий «становление», «возможность», «неопределенность», «различие» и т. п. Если классическая философия говорила о «человеке вообще», о его «родовой сущности», то философская и – шире – гуманитарная мысль последних десятилетий (и чем ближе к нашему времени, тем более определенно) обращает внимание на нетождественность человека самому себе, на его делимость на «Я» и «Ты», «Мы» и «Они», на мужчину и женщину, на старика и ребенка, etc.

Движение философской мысли от данности к возможности, от ставшего к становящемуся, от сущности к существованию сделало актуальным вопрос о том, как именно исполняется человек, как он конституирует (а не просто раскрывает) собственную сущность в ситуации, когда нет готового представления о ней, когда оно размыто, когда в наличии имеются разные варианты понимания сущности, каждый из которых может быть оспорен. В последние десятилетия аналитика человеческого существования в аспекте разделенности человека ярче всего заявила о себе в исследованиях, посвященных гендерной проблематике, но все чаще в разговоре о разнообразии модусов человеческого существования звучит и тема его возрастных модусов. Связано это, среди прочего, с тем, что возрастная идентичность человека стала (с конца XX века) рассматриваться как одна из опций самоопределения. Возникла ситуация, в которой возраст перестал быть тем, что жестко детерминировано культурой, социумом. Появилось желание продвигать как реальную возможность выбор возраста. Если выбирают/меняют пол, то почему не выбрать возраст?^[48]

Стремительная трансформация возрастной идентичности подорвала привычные представления о возрасте и затруднила принятие решений на персональном и социальном уровнях. Сдвиг возрастных границ начался давно, но общее внимание он привлек в последней трети минувшего века, когда его последствия стали вызывать общественное беспокойство (проблемы образования, армии, государства, работа системы социального обеспечения и др.).