А зона строгая

Вот этап доставил нашего Вячеслава на железнодорожный вокзал города Тулуна. Этот город в 380 километрах от Иркутска славился наличием многочисленных исправительно-трудовых колоний. Угрюмые охранники затолкали прибывших в автозаки, и понеслась жизнь осужденных ребят на новом месте, вдали от родных, вдали от друзей.

Начальник колонии, пожилой полковник Федоренко, после карантина поприветствовал прибывших зэков. Рассказал о распорядке в колонии, предостерег от необдуманных и противоправных действий.

Зэков развели по баракам. Филипок попал в барак, или его еще называли отряд, под номером двенадцать. Вот он переступил порог нового незнакомого мира. К нему тут же подбежал шустрый пацан из сидельцев и вкрадчиво, участливо спросил:

– Что, мать продашь или в задницу дашь?

– Мать не продается, жопа не дается, – отчеканил в ответ Слава.

Он был научен премудростям так называемой тюремной прописки еще во время предварительного заключения, когда ожидал завершения следствия в иркутском «белом лебеде». Там Филипка зауважали сокамерники за его крутой нрав и лютую ненависть к несправедливости.

Статью свою в делюге Слава заработал кулаками. Бил насильников и их пособников. А это по любым понятиям дело правильное, мужицкое.

– Тебе привет от Прасковьи Федоровны передали (тюр. жарг.: привет от параши).

– Что будешь кушать – мыло со стола или хлеб с параши? – все никак не мог угомониться самозваный проверяющий.

– Ссу стоя, сру сидя. Стол не мыльница, параша не хлебница, – снова непринужденно, но четко ответил Вячеслав.

– Угомонись, шустрик, – грубо окрикнул пытливого зэка Хриплый – смотрящий по бараку. – Это Филипок. Он мужик правильный. Хоть и первоходок, но законы наши уже знает. Мне о нем вчера маляву (письмо) прислали.

Исторически сам обряд прописки возник в тридцатых годах прошлого столетия и применялся для того, чтобы выяснить, что из себя представляет вновь прибывший зэк.

В результате прописки, как правило, пришельцу присваивалась масть мужика, но в отдельных случаях он мог попасть в немилость и стать «обиженным» или «опущенным».

Итак, прописка пройдена. Начали течь резиновые дни. Шконка (кровать), подъем, перекличка, зарядка. Потом завтрак, работа в промзоне, отбой, сон. Опытные сидельцы считали, что режим в колонии достаточно спокойный. «Хозяин» Сергей Анатольевич Федоренко был уравновешенным и справедливым. Может, поэтому вертухаи, дубаки и пупкари (охрана и сотрудники колонии) не лютовали. А зэки жили, типа, как в санатории, если можно так выразиться. Ну это, конечно, если есть с чем сравнивать.

В обычных развлечениях заключенных не ограничивали. Правда, оно было всего одно – телевизор. Он был как островок свободы. Из него получали новостные сообщения, смотрели фильмы. В общем, принимали информацию из внешнего, свободного мира через этот ящик.

Но было и еще одно развлечение – это общение по переписке с «заочницами». Но об этом чуть позже. А сейчас про жизнь в зоне, которая резко изменилась после трех лет отсидки Вячеслава. А изменилась она по двум важным параметрам: ужесточился режим, и Славка влюбился в загадочную «заоху». Дело было так.

В колонию пришел новый заместитель по оперативной работе – Плешивцев Аркадий Гедеонович, был он худощавым дрищем. Имел крысиное лицо, вернее рожу. Его худосочное тело было вертким, а все ужимки, в отсутствие начальника колонии, были наполеоновскими. При «хозяине» колонии Федоренко он был раболепствующим и заискивающим служакой.

Казалось, что он всячески хотел угодить Сергею Анатольевичу. А на самом деле за спиной шефа он тайно писал на него разные пасквили вышестоящему начальству в Иркутск. Главной целью Плешивого, так прозвали его зэки, было подсидеть Федоренко и стать «хозяином» или, на крайняк, перевестись в Иркутск и стать главнюком, курирующим зоны.

Для реализации своих корыстных планов он открыл новое направление в деятельности исправительно-трудового учреждения, нелегально конечно.

В колонию зачастил следователь из областного управления внутренних дел по фамилии Курочкин. Внешне они с Плешивым были похожи как два брата. И оба были мерзкими и жутко страшными для беззащитных перед ними зэков. В результате, в Иркутской области резко пошла в гору раскрываемость «висяков» – давних преступлений, которые оставались долгое время нераскрытыми.

А делалось это незамысловатым образом. В зоне находили добровольцев из числа подонков, которые за послабление по отношению к ним режима содержания шли на беспредел. Они прессовали зэков, подвернувшихся им под руку. В результате зверских побоев и издевательств многие не выдерживали, становясь «цыплятами» Курочкина, брали на себя чужие давние преступления, которых не совершали. Срабатывал список следователя Курочкина.

Признаваясь в чужих грехах, они наматывали себе дополнительный срок. Впрочем, чему многие были рады. Ведь они отвязывались от систематических побоев и истязаний, которые были невыносимыми. А «труженики» -прессовщики взамен получали алкоголь, дурь и удовлетворение некоторых других нехитрых потребностей. А как иначе, труд-то не из легких.

Плешивый держал свое слово, поощрял иуд. Зэки боялись выходить на территорию колонии, из промзоны сразу старались попасть в свой отряд. В отряде сто человек, туда соваться беспредельщикам опасно. Можно и на заточку нарваться.

Особенно отличались в этих «раскрытиях» преступлений матерые зэки – Копченый и Соленый. Сами по себе они были ничем не примечательными людишками с невысоким уровнем интеллекта. Главными их чертами были жадность, подлость и тщеславие. С ними невозможно было вести диалог ни о чем. Их ограниченность была такой же яркой, как гений и талант Эйнштейна. Их жадность была безграничной, как сама Вселенная.

Сумел как-то Плешивый рассмотреть в этих биологических субстанциях необходимое ему применение для собственного возможного продвижения по службе. Он, как заместитель по оперативной работе, обладал огромной властью над сидельцами и стремился ее использовать сполна, в первую очередь в своих корыстных интересах.

Так бывает. Пацан, который в детстве получал щелбаны да пендели за свою никчемность, трусость и подлость, получив образование и власть, став начальником, отыгрывался на людях. Они все были ему ненавистны. Он мстил за унижения, полученные в детстве, юности и студенчестве. Именно такими и были Плешивцев и его коллега – следователь Курочкин.

Однажды в столовке к Филипку подкатил Копченый.

– Слышь, пацан, базар к тебе имеется. Перетереть одну тему надо. Мы с Соленым хотим обкашлять с тобой возможное сотрудничество. С нами, крутыми зэками, будешь работать – будет тебе щастье, и даже с бабами перепих устроить могем. Истосковался, небось, по бабскому-то теплу, – сказал Копченый и скабрезно загыгыкал, сверля своим взглядом Вячеслава.

– Не на того нарвался, Копченый. Ты хуже пидора. Я тебе руки не подам. Для меня это стремно. Помогать тебе в твоих грязных делах и стать ментовским холуем – никогда. Катись от меня куда подальше, – сверкнув глазами, презрительно произнес Слава и показал ему оскорбительный и унижающий жест.

Слова молодого зэка обожгли блатаря, как огненная лава извергающегося вулкана. Он покраснел, позеленел, но ответить не посмел. Струсил. У Филипка был такой угрожающий вид, что казалось, он порвет сейчас на части собеседника, как «Тузик грелку». Копченый отступил, но затаенная злоба стала сверлить и разъедать уркагана. Он уже не мог спокойно спать. Испортился аппетит.

Случай для отмщения вскоре подвернулся. На очередной разнарядке в кабинете у подполковника Плешивцева, где рассматривалась фабрикация признаний для раскрытия преступлений, Копченый сделал деловое предложение по новой теме раскрытия мокрухи:

– Есть тут один зеленый огурчик, Филипком кличут. Ему и надо подвесить иркутскую поножовщину пятилетней давности, которую предложил раскрутить и раскрыть Курочкин. У него и статья подходит. За подобное художество он срок и мотает.

– Ну хорошо. Завтра я его в карцер прикажу закинуть. Дальше вы уже действуйте сами. Чтобы послезавтра у меня на столе было чистосердечное признание от Филиппова.

Я обещал следователю Курочкину, что все будет сделано. Если не сделаете как надо, я вас самих сгною. Будете просить о смерти. Такую жизнь я вам устрою, что ад покажется раем. Сами напросились. А сейчас пошли вон. Уже больше трех дел за вами нераскрытых по согласованному графику числится в этом месяце. – Я что, трепачом должен выглядеть перед Иркутском? – гневно заорал заместитель начальника колонии Плешивый и затопал своими кривыми ножками. – Вон отсюда, гады. Работать разучились! Размажу! Сгною! Уничтожу!

В тридцатиградусный мороз Славка возвращался из столовки в отряд. Навстречу ему, откуда ни возьмись, выскочил ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) майор Буш.

– Заключенный Филиппов, почему не по форме одеты?! Мать вашу так! Безобразие. Нарушаем, значит. Совсем уже оборзел!

– Виноват, гражданин начальник, я у шапки-ушанки уши опустил, чтобы свои не отморозить, – отчитался наш зэк.

– Я, плять, тебе сейчас яйца отморожу, жопу опущу. Почему нарушаем форму одежды? Опускать уши у шапки-ушанки не положено! Распорядок нарушать не позволю!

– Так ведь холодно, гражданин начальник.

– Пятнадцать суток тебе карцера, понял? Там погреешься, – ухмыльнулся ДПНК. – Ты у меня еще попляшешь, гаденыш.

– Понял, гражданин начальник, – отчеканил Филипок.

Так Славка загремел в ШИЗО.

Примечание: ШИЗО – штрафной изолятор; ПКТ, бур – помещение камерного типа, или, по-старому, барак усиленного режима; СУС – строгие условия содержания; ЕПКТ – единое помещение камерного типа, или попросту карцер; кича – так называют тюрьму в тюрьме, это темница, маленькое неотапливаемое помещение.

Здесь Филипку предстояло провести пятнадцать суток. Ужаснее ситуацию представить сложно. Особенно если вспомнить о кольщиках, которые должны были выбить необходимые признания из невиновного и ничего не подозревающего зэка.

Бушлат и шапку у Славки охрана отобрала при входе в карцер. Зачем? Да просто издевались быдлаки-вертухаи, получившие власть над людьми, поступив на службу в систему ИТК на зону. А может быть, это сделали намеренно для того, чтобы зэк стал посговорчивее и быстрее сломался. Сейчас уже не узнаешь.

А тогда продрогший и замерзающий Славка, покрываясь инеем, сидел на корточках и желал только одного – уснуть и не проснуться.

Его, общительного и жизнерадостного парня, колония со своими тотальными, серьезными, порой бесчеловечными ограничениями надломила, но еще не сломала. Он долго не мог смириться с тем, что сидит из-за уродов, насильников.

Он защищался сам от ножа и защищал поруганную честь безвинной и беззащитной девушки. Он не сделал ничего такого, за что могло бы быть стыдно. Он был и оставался настоящим мужиком. Он стойко переносил все тяготы и лишения жизни на зоне. Славка любил жизнь, но сейчас он понимал, что никому он не нужен. Только маме.

В его сознании всплыли слова старинной песни «Бежал бродяга с Сахалина», которую он слышал в исполнении бабушек, когда маленьким отдыхал в деревне.

У этих бабушек с Великой Отечественной войны не вернулись сыновья. Воспоминания о своих любимых и дорогих мальчиках, своих кровиночках, вселенской тоской и печалью окрашивались в интонациях распеваемой песни.

Эти незамысловатые и в то же время мудрые слова врезались в его детскую память.

Они, как струйки чистой родниковой воды, зажурчали в его угасающем от мороза сознании. Они на каком-то энергетическом тонком уровне побуждали его еще сильнее любить свою маму, свою самую дорогую женщину.

 
Глухой, неведомой тайгой,
Сибирской дальней стороной
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой.
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой.
Шумит, бушует непогода,
Далек, далек бродяги путь.
Укрой, тайга, его, глухая,
Бродяга хочет отдохнуть.
Укрой, тайга, его, глухая,
Бродяга хочет отдохнуть.
Там, далеко за темным бором,
Оставил родину свою,
Оставил мать свою родную,
Детей и милую жену.
Оставил мать свою родную,
Детей и милую жену.
Умру, в чужой земле зароют,
Заплачет маменька моя.
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка – никогда.
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка – никогда.
 

Не было у Филипка жены. Да и женщин он еще по-настоящему и не знал. Он всего один раз был близок с девчонкой. Но так неумело. Получился форменный конфуз, из-за которого он долго и искренне переживал. Все это произошло, когда Славка, ученик 10 класса школы №15 г. Иркутска, провожал домой девчонку – отличницу из параллельного класса. Вечерний Иркутск был прекрасен.

Кругом зеленело. В кронах деревьев какие-то птички вили гнезда. Они готовились к выводу своего потомства. Они заботились о продолжении жизни, продолжении своего рода. Их голоса с высоты звучали трепетно и звонко. Казалось, что они призывали к такому же процессу всю окружающую природу, все живое и неживое.