Цитаты из книги «Люди августа»

бабушка Таня пожелала, чтобы он не вернулся, — и тотчас же что-то случилось здесь, в чужом краю, не смерть, не гибель, а будто окошко в воздухе открылось — и нет человека, во всяком случае, нет прежнего человека.

Каждая нота возводила обветшалые особняки с угловатыми крышами, похожими на рыцарские шлемы — какими их представляют театральные бутафоры; вычерчивала чугунные ограды, вылепливала гипсовые маски над парадными входами, настилала каменные ступени; отзвуки шли на брусчатку мостовых, на флюгеры, жестяные карнизы, вычурные водосточные трубы, гербы владельцев; и когда мелодия наконец утихла, устав повторять себя самое, я уже стоял на воссозданной музыкой улице, и она не думала исчезать, развеиваться с пришедшей тишиной. Для меня, выросшего в Центральной России, это был колдовской город, волшебный город.

город будто изрыт ходами, зримыми и незримыми, иные парадные ведут сквозь время; и столько тут этих тайных нор, что реальность уже как дерево, погрызенное жуком-древоточцем.

где, когда в урне поселился призрак выдуманной польской тетушки? Вдруг такая женщина на самом деле существовала, я угадал ее судьбу, случайно повторил вымыслом контур правды? Я поежился; там, за спиной, на кладбище кто-то взывал ко мне, требовал вернуться, словно создание моего воображения не желало умирать;

И вдруг я понял: бабушка писала о словах, сказанных — вслух или нет — в новогоднюю ночь; о своем однажды прорвавшемся желании, чтобы дед М. не вернулся с войны. Эти-то слова черт и подслушал; как ни чурайся теперь, как ни стыдись, не пытайся их выскоблить из себя, а уже поздно; уже серой пахнет.

Не знаю, сколько она длилась, но там была любовь — любовь отчаяния, любовь как порыв спастись и спасти дорогих ей стариков.

и она вдруг открыла для себя существо, способное существовать в невыносимых для нее условиях, мужчину, умеющего быть мужчиной среди жертв и палачей.

Иногда мне попадались книги-перевертыши, книги-оборотни; скажем, отпечатанный на машинке текст "Мастера и Маргариты" имел обложку от заурядного военного романа "Танки идут ромбом"; стихи Цветаевой были укрыты под обложкой избранных стихотворений Алексея Суркова; бабушка, знаток книжного дела, знала ремесло переплетчика, секреты сшивки и склейки; отец рассказывал мне, как принес домой копию "Архипелага ГУЛАГ", сделанную на множительной машине, а вечером следующего дня обнаружил, что роман Солженицына теперь в обложке от "Словаря атеиста".

Я не читал их, не искал записей на полях, просто перелистывал страницы, считывая не буквы, а последнее, эфемерное ее присутствие на этом свете, ведь последний раз именно она открывала книгу, пять или, может, десять лет назад — и в каждой странице был момент остановленного времени.

Теперь же, оказавшись у свежей бабушкиной могилы, я почувствовал, что не был для нее до конца своим; мы соприкоснулись всего на два десятилетия. И вот она ушла к истинным своим, к матери и отцу, к братьям и сестрам;