Цитаты из книг автора «Сергей Лебедев»

В Балхаше мне почудилось, я попал куда-то во времена Гражданской войны, в тот городок, где бабушка встретила в 1921 году беспризорников с коробком вшей. По окраинам попадались брошенные дома, откуда вытащили двери, батареи, вынули или побили окна; казалось, мародеры приходят со стороны пустыни, это варвары-кочевники, осаждающие дальний форпост; но, конечно же, это были сами горожане.

В те годы Казахстан был буквально тем светом, где были собраны выброшенные из памяти. Пазуха, пустота, внутренний карман Союза, куда прятали все, что нужно было скрыть, — от зэков и ссыльных в тридцатые, сороковые и пятидесятые до сверхсекретных заводов и ракетных полигонов впоследствии.

Безлюдье — нехорошее, давящее, словно пространство будет сопротивляться, пружинить, если ты сойдешь с автобуса и попробуешь отойти от дороги.

Казалось, ландшафт хотел как-то выразить себя, но не сумел, только потрепыхался, как умира­ющая рыба, и замер.

Я путешествовал по распадающимся пространствам, по внутренним фронтирам СССР; в Союзе, в отличие от большинства империй прошлого, границы между цивилизацией и дикостью не совпадали с государственными границами, а проходили внутри государства. СССР покорял себя же самого; ГУЛАГ, рабовладельческая империя-внутри-империи, и возник как средство этой внутренней колонизации, задал ее векторы и пафос, позже превратившиеся в "освоение целины" и "комсомольские почины". А теперь люди отступали с прежних рубежей, оставляя брошенные города за Полярным кругом, обсерватории в Памирских горах, рудники и шахты, военные базы, метеостанции, полигоны. Там царили теперь сборщики цветных металлов, нелегальные старатели, искатели тайников и ценностей в оставленных деревнях и поселках.

Я не верил этим толкам, но верил в правду ощущений, их породивших. Столько оборванных судеб, непрожитых жизней оставила здесь война, что, казалось, человек может и вправду перекинуться, переродиться, если сам того пожелает, если решит принять чужое, отрекшись от своего.

На востоке уже поднималось солнце, и клубы тумана, ползущие вверх по травяным склонам, поглощающие кусты целиком и деревья до трети ствола, начинали светиться, превращаться в румяное сверху, сияющее тесто дня, всходящее на чистой закваске обильной росы.

медленно поднималась, как вода в наводнение, темнота с предместий; не городская, половинчатая, блеклая, а настоящая темнота, вызревшая в окрестных лесах, напитанная лесным духом, мягкостью хвои, скрадывающей шаги; темнота лесных дорог, дальних перекрестков; ущелий и оврагов, так густо заросших зеленью, что и днем там сумрак, лучи не коснутся дна ручья, и он стремит бессолнечную свою, прозрачно-отстраненную влагу.

бабушка Таня пожелала, чтобы он не вернулся, — и тотчас же что-то случилось здесь, в чужом краю, не смерть, не гибель, а будто окошко в воздухе открылось — и нет человека, во всяком случае, нет прежнего человека.

Каждая нота возводила обветшалые особняки с угловатыми крышами, похожими на рыцарские шлемы — какими их представляют театральные бутафоры; вычерчивала чугунные ограды, вылепливала гипсовые маски над парадными входами, настилала каменные ступени; отзвуки шли на брусчатку мостовых, на флюгеры, жестяные карнизы, вычурные водосточные трубы, гербы владельцев; и когда мелодия наконец утихла, устав повторять себя самое, я уже стоял на воссозданной музыкой улице, и она не думала исчезать, развеиваться с пришедшей тишиной. Для меня, выросшего в Центральной России, это был колдовской город, волшебный город.